ТЕАТР РЕЗО ГАБРИАДЗЕ

ТЕРК

Резо Габриадзе. Люся Терк, мой друг, учился со мной в одном классе, был самым слабым мальчиком. Замечательный был парень. Трагически кончил… Он был из хорошей семьи, как говорят. Мама приносила горшочек, чтобы Люся не ходил в общий туалет, не заразился. В общем, Люсенька так рос.

Марина Дмитревская. Люся — это мужское имя?

Р. Г. Да, да, мужское. Но дело не в Люсе, а в его отце. Его отец был единственным в Кутаиси человеком, который знал, как развинтить штепсель, как соединить две проволоки — медную и, скажем, алюминиевую — и вообще все знал. В нашем городе, Вы знаете, половина сидела, половина должна была сесть, все сплошь — враги народа, я помню черные полоски в телефонной книге: фамилия врага народа исчезала вместе с номером. Были страницы почти сплошь черные. Типографским способом. Так вот, в этом городке врагов народа и абсолютно деклассированных людей остались еще несколько профессионалов, которые что-то умели. Например, чувячник, парикмахер, канализационщик… И вот таким человеком был Терк: он чинил утюги, мясорубки, которые у нас почему-то называли «котлетная машина», машинку «Зингер»…

М. Д. Терк… Люся Терк… Странная фамилия и странное имя…?

Р. Г. Да, это странная фамилия. Он был из страны, которая гораздо южнее Грузии. В его мастерской была темнота, освещена только та часть, что ближе к окну. И там он, вечно склоненный, чинил все. Страшно интересный интерьер: представьте себе полсотню велосипедов, которые висят над его головой.

М. Д. Как это?

Р. Г. Не знаю. Привозили их, а ремонтировать он не мог, потому что не хватало запчастей, и так они висели годами. Это было очень красиво!

М. Д. Это нарисовать бы!

Р. Г. Терк был высокий мужчина с тонким лицом и трагичным выражением, которое потом передалось его сыну… Мне грустно вспоминать это лицо. Так вот, в городе появилась шариковая ручка.

М. Д. Но шариковая ручка появилась уже в 60-е годы!

Р. Г. Да, в 60-е, и мы обнаружили, что она кончается. И сейчас обидно их выбрасывать, а тогда!

М. Д. Тогда ходили и заряжали.

Р. Г. Но было непонятно, на чем она работает, что из нее течет. И настал момент, когда содержимое ручек кончилось, и все побежали к Терку.

М. Д. Но в 60-е годы Вы уже жили в Тбилиси!

Р. Г. Нет-нет, я рассказываю Вам кутаисскую историю!

М. Д. Но ведь шариковая ручка появилась в 60-е годы!

Р. Г. Я боюсь уже сейчас сказать, в какие годы, никто не знает. И вообще я человек абсолютно недостоверный, хотя правды говорю больше, чем люди с датами.

М. Д. С хронологией мы не будем разбираться…

Р. Г. Да, не надо, это мешает. Хотя, кстати, давайте разберемся. «В 60-х годах, в 70-х годах… в 80-х годах…» — обычно такими выражениями грешат люди довольно ничтожные. У них это страсть, они это превратили в профессию и кормят семью. Нет, нет, Вас я не касаюсь…

М. Д. Я помню, что шариковая ручка появилась в моем 6-м классе, а это было уж никак не в 50-х годах.

Р. Г. Марина Юрьевна, я думал, что Вы совсем молодая, не признавайтесь про шариковую ручку никому. Так вот, задачу с зарядкой шариковых ручек мог решить только Терк. У него и так было много работы, а на его плечи теперь ложился такой сложный механизм как шариковая ручка: шарик внутри, коэффициент пасты… Ничего такого Терк, конечно, не знал, но на него наседал город. У него — утюги, часы, машины «Зингер», будь они прокляты, из-за них пересидел весь город, начиная с тридцать второго года. Как начали сажать владельцев «Зингеров» по доносам соседей, обвиняя их в правом уклонизме и махианстве, антидюрингизме и левом гегельянстве, — так я до сих пор не могу смотреть на этих «Зингеров».

М. Д. Да, на этом фоне стержень шариковой ручки Терку был совершенно не нужен!

Р. Г. Он отказывался, уклонялся, но настал день, когда паста кончилась в шариковой ручке начальника милиции товарища Вальтера Какауридзе. Это совпало с кончиной ручки первого секретаря, кажется, Эмена Тагидзе, кончилась паста.и у прокурорами…

М. Д. …у адвоката.

Р. Г. Кто уважает адвоката?! У судьи — товарища Иобидзе! Полный советский набор. И где-то в верхах было сказано, что Терк должен заняться этим. Тогда Терк взял такой автомобильный насос с тавотом. Вы женщина, Вы не знаете, это у машин — у «Победы», у «Волги» надо смазывать, чтобы в машине что-то скользило… Терк выгнал из насоса тавот чайником кипячёной воды, сузил воронку и потребовал из типографии фиолетовой пасты. Чтоб Вы знали, Марина Юрьевна: это густая масса, одной капли которой достаточно, чтобы измазать всю квартиру. Вот что такое типографская краска. А ее принесли ведро. И тут Терк окончательно потерял свой благородный библейский вид, потому что отмыться от этой краски невозможно. Что он попал в беду, я понял, когда увидел фиолетового Люсю на фиолетовом горшке в школьном туалете. И маму тоже. Насос Терка протекал со всех сторон… Я видел, как его арестовали. Фиолетовой стала не только его мастерская, но и вся сторона тротуара — его сторона. Сочетание ядовито зеленого мата и фиолетовой мостовой до сих пор преследует меня в моей живописи и очень мешает работать… А кабинет товарища Какауридзе был на солнечной стороне, и солнце падало на его стол, и разгоряченная ручка стала истекать фиолетовым медом спереди и сзади, краска растекалась по столу, Какауридзе тоже стал фиолетовым — и вопрос Терка был решен. И все фиолетовые персонажи Шагала, которые летают, — все это оказалось сущим реализмом, потому что Терка вели два фиолетовых милиционера, а поскольку он был легкий-легкий, прекрасный человек, то они даже не вели его, а он летел — тоже фиолетовый, как шагаловские герои. Я видел, как на фоне магнолий, мимоз, черепичных крыш, на фоне заходящего солнца (а в сентябре в этот момент небо часто не голубое, а зеленое) плыл фиолетовый Терк и с ним два фиолетово-зеленых милиционера. Это очень красиво! Очень, Марина Юрьевна, уверяю Вас! Я не могу это забыть, и когда смотрю на Шагала (а я видел его и в Нью-Йорке, и в Париже, и здесь) — и там, и там, и там я всегда вспоминаю покойного Терка, царство ему небесное!

ЭССЕБУА

Р. Г. К сожалению, русский зритель не знает, что Кутаиси — это самый театральный город Грузии. Был. Сейчас, конечно, все умерло, умерло, ничего не осталось…

М. Д. А был самый тетральный город?

Р. Г. Да. И был там маленький-маленький дворик, в котором жили только актеры. Наша семья не была актерской, но мы тоже жили в этом дворике. И еще доктор Лордкипанидзе и Георгий Геловани не были актерами. А остальные — актеры.

В Кутаиси был театр — один из старейших в Грузии, и в этом старейшем театре играли всю классику: Шиллера, Шекспира, Илью Чавчавадзе, Акакия Церетели. Может быть, это интересно: переводы Шекспира, сделанные Мачабели в XIX веке, просто совершенны. Я должен сказать это с гордостью.

М. Д. А русские переводы XIX века как раз плохие. Наверное, у грузинского языка какая-то «шекспировская» суть, и оттого его в Грузии так много играли и играют.

Р. Г. Да, наверное, совпало дыхание языка… С другой стороны, я могу судить, что у вас лучше переведен Диккенс…

М. Д. А Хемингуэя, говорят, хорошо читать на украинском.

Р. Г. Серьезно? Что вы говорите?.. Ну, вот. В этом артистическом дворике и проходило мое детство. И если мама была больна, то весь двор разделял заботу обо мне. Куда меня деть вечером? Вот актеры и брали меня в театр. Но потом перестали, потому что со мной, Марина Юрьевна, вдруг начались истерики. Я смеялся каким-то очень заразительным смехом.

М. Д. В театре?

Р. Г. Да, в театре. Меня сажали обычно в администраторскую ложу, и вдруг примерно с восьми лет я начал смеяться и даже сорвал пару спектаклей. Представляете, «Разбойники», Шиллер — а я смеюсь. Я уже не помню, в каких именно местах, и говорю то, что мне говорили они, актеры. А они говорят, что у меня был тонкий голос, очень заразительный смех, и в самых трагических местах, где, условно говоря, висит покойник на веревке, у меня начинался приступ смеха…

И каждый год были гастроли. Театр Руставели у нас не любили. Я думаю, в этом была какая-то справедливость, уж очень они были государственным театром. Мощные (как будто не из папье-маше) дорические колонны, это громыхание, завывания, заламывание рук у себя и выламывание их у партнера, многозначительность и страшная болезнь такого театра — ставить ударения не там, где надо, а куда-то смещать их. Получалось, что это какой-то заграничный театр, который почему-то застрял у нас. Потом смотришь — вроде наши, и некоторые даже оказывались родственниками. А выходили на сцену и становились негрузинами.

Я буду избегать фамилий. Но вот Яго, один из знаменитых Яго Грузии — почему его так любили? Он говорил: «Сведу с ума!» — а в умах тогдашних правителей жило то же желание, и он точно улавливал эту их душевную интонацию: «Сведу с ума!» Я думаю, что они вообще больше уважали Яго, чем, говоря их уголовным языком, фраера Отелло, которого так легко провести. Любой тогдашний инструктор перепроверил бы этот платок сто раз и не поддался бы на голый факт, а Отелло… Потому Яго, конечно, был им ближе…

М. Д. Но ведь и народу?

Р. Г. А народ пугался. Он, Яго, слился для нас с эпохой, с начальством, с советской властью, он слился с Москвой, с Кремлем. Слился в темных, сырых, наполненных пауками и водой подвалах нашего сознания (простите за нагромождение несвежих образов).

А сейчас я расскажу о самом своем любимом театре, который появлялся у нас еще весной. И все ждали, что он приедет. Великий Тифлисский театр музкомедии! Но сперва я расскажу о советском рае, и потом, с Вашей помощью, подойду к этой теме. За годы советской власти, думаю, умерло около полумиллиада. И не только наши правители грешили, грех распространялся по всей стране. Очень мало осталось людей незапятнанных. Я не говорю о великих, которые в жертву принесли себя. Я не говорю о миллионах несчастных, замученных: они все искупили, им дорога в рай, и надо молиться, чтобы они там были. Но те, кто умер своей смертью — куда они денутся? Не знаю насчет рая, но в чистилище из нашего края попадали актеры музкомедии. Грехи их были понятными, человеческими грехами: они сплетничали, пили, сквернословили, ругали режиссера, блудили. Наверное, они некоторое время после смерти таскают в чистилище камни, а дальше их как-то распределяют… Когда советский человек попадает на тот свет и показывает там свой паспорт, ему наверняка говорят: «В аду ты уже был», — и многое прощают, засчитывают год за двадцать лет… Но скажите мне, куда денется Добрынин — посол СССР в Америке? Он там провел тридцать лет, а паспорт советский. Куда же его? Мне эта мысль все время не дает покоя.

М. Д. Вас так волнует судьба Добрынина?

Р. Г. Да. Если вдруг увидите меня задумчивым, погруженным в свои мысли, так и знайте: меня мучит мысль — куда денется г-н тов. Добрынин?

…Из всех утерянных культур мне больше всего жаль культуру духовых оркестров. Где нет духовых оркестров — это страшное падение всего. Духовой оркестр — очень серьезное дело. Итак, вот наш бедный старый вокзал. Типичный вокзал, как по всей территории России, Грузии, может быть, Средней Азии — с зубчатыми краешками. Вокзал был красивое место, видное, и мой дедушка у своего дома тоже сделал такие зубчики. Но он успел сделать только один ряд, а потом и денег не хватило, и он скончался. А эти зубчики по краям я увидел потом во Франций. Они называются ключами, держат дом.

Вот такой вокзал с зубчиками. И приезжает музкомедия. Город выставляет оркестр для встречи, местная промышленность — материю для приветственных лозунгов.

Лестница — 20 ступеней, а под ней — весь город: девушки из 1-й женской школы, мальчики из 1-й мужской. Двое из Суворовского стоят, как ошалелые. Кто там еще? Представители города, нашего театра, знакомые, незнакомые, все приподнятые, их не узнать: сейчас появится великий Эссебуа.

М. Д. Эссебуа?

Р. Г. Эссебуа! Есть такие романтические фамилии моего детства: великий вратарь московского «Спартака» Вольтер Саная!..

М. Д. Вольтер? Может быть, Вальтер?

Р. Г. Как хотите! Неважно! В его фамилии заключен полет. Мяч послан в девятку, но Вольтер Саная успевает раньше! И Эссебуа тоже такая фамилия. Великий тенор! Это маленькая птичка, которая залетела в стальную клетку Советского Союза. Ей бы что-нибудь из деревяшки или плетеную клеточку. Или можно так: пусть это будет чугунная клетка, потом стальная клетка, а потом какая-то плетеная корзинка, для которой был рожден великий певец.

Ах, красавец Эссебуа! И рядом с ним замечательные легкие птички — труппа. Они все были худые, выпархивали все вместе на лестницу, оркестр гремелодну нежную грузинскую песню, переделанную под марш, но даже маршевая мелодия заставляла про себя повторять нежные слова песни: «С дальней дороги ожидала я любимого. Вот он показался, но, кажется, не он…» Приятная, красивая чушь почему-то сопровождала ритуалы империи, и под нее на лестнице появлялись конфетки… нет, не конфетки, это были существа, легкие, как бумажки от конфет, когда внутри нет ничего… Вот давайте задержимся на середине лестницы. Двадцать ступенек делились пополам, получалось десять, и там была площадка. Задержимся потому, что наш фотограф Луценко…

М. Д. Луценко? Украинец?

Р. Г. Да, совершенно огрузинившийся Луценко поднимает руку, они останавливаются, они уже тоже все знают по прошлым гастролям, и позапрошлым, и по позапозапрошлым… Это их город, их ждут здесь прекрасные вина, не испорченные нитратами, душистые… Ждут верные глаза духанщика, восхищенно смотрящие из глубины подвала: он поражен, что такое чудо как Эссебуа тоже пьет вино…

Я отправляюсь на их спектакль. Вообразите большое деревянное здание, которое построила мадам Кикачейшвили, если я не ошибаюсь. Она после этого работала уже в райкоме, а чудо советского времени с овальными окнами, которые продувались (театр был летний), стояло. Что-то чеховское было в этом доме: если чеховский домик с мезонином увеличить и растянуть в длину. И придать побольше «сараизма». И покрасить синей краской. И чтобы краска облупилась. И посадить около лестницы две пальмы… Две комнаты — слева одна маленькая, а в правой комнате, как и положено, сидит великий Давид Сарджвеладзе — директор филармонии. Чесучевый пиджак, чесучевые брюки, белые, выкрашенные зубной пастой, полотняные туфельки, канотье и черный в горошек бантик. Красное лицо, склеротический нос и блудливые глаза, в которых вино перемешано с природной эйфорией.

М. Д. И на спектаклях музкомедии Вас уже cмех не душил?

Р. Г. Нет, тут случался великий фокус: тут я переживал.

М. Д. Как раз там, где нужно смеяться? Парадоксальность Ваших реакций обнаружилась с детства?

Р. Г. В Тбилиси они, конечно, выглядели по-другому, их театр находился у вокзала… А здесь они тоже отрывались от реальности, это тоже был их полет на свободу… Впрочем, давайте вернемся на лестницу. Там тоже есть своя драматургия. Луценко должен сделать четыре кадра, причем Эссебуа неизменно остается в центре, но надо же не обидеть других (потому что в Кутаиси очень не любят обижать людей). И все меняются местами, и задние попадают вперед, передние — по бокам…

С ним жестоко обошелся Чиаурели. Знаете, авторитет и желание Чиаурели были непререкаемы. Что хочет — то и будет. И хотя Эссебуа был совсем не похож на Лаврентия Берия (другое строение лица), Чиаурели почему-то захотелось сделать из него Берию. А как Эссебуа мог пойти против этого? Отказаться — это получить пулю в лоб. Дело было уже примерно в 1951 году, Эссебуа уложили в операционную, сделали пластическую операцию, изменили нос, подтянули уши. Он так и не сыграл Берию, но эпоха кончилась. Это был уже тот период, когда я увлекся чем-то другим, и музкомедия ушла из моей жизни вместе с нежно спетой из кулис первой арией «Аршина мал-алана», когда он ищет любимую…