ТОНЫЧ

Начало нашего века. Пора гражданской войны. Неустроенность, неорганизованность, неслаженность. Огромные полупустые неотапливаемые квартиры, неработающие водопровод и канализация. Железные «буржуйки» с трубами, протянутыми через всю комнату в форточку прямо на Невский проспект. Колючие овсяные лепешки вместо хлеба. Ведра с водой, принесенные на верхний этаж высокого дома из дворницкой во дворе.

От всего этого, от неуюта и непонятности, единственным спасением и убежищем было — Искусство. Во всей его мощи и широте. Никогда, в иные времена, не уделялось столько времени залам Эрмитажа, Русского музея и литературным встречам, вечерам поэзии.

И. Наппельбаум. 1920-е годы. Фото из архива автора

А для меня лично были две защитные крыши: Дом искусств на Мойке — его поэтическая студия, руководимая Николаем Гумилевым, и Институт Истории искусств на Исаакиевской площади, 5, в особняке В. П. Зубова.

Вот об этом моем периоде жизни сейчас хочу рассказать. Именно о графе Валентине Платоновиче Зубове. То, очень немногое, что еще сохранила память и что исчезает, исчезает, как солнечный луч из бессильных пальцев.

Его звали в обиходе заочно — «Тоныч». Тоныч занят, Тоныч уехал в Москву, Тоныч на лекции и пр. Он, создавший в своем особняке еще до революции учебное заведение, где молодых посвящали в тайны создания изобразительного искусства во всем мире, сумел и после революции остаться на посту директора этого института. Его ум, образованность, умение ладить с руководящими людьми, умение быть нужным, полезным, заставили уважать его и ценить. A. В. Луначарский, М. Ф. Андреева, Г. В. Чичерин были покровителями всех его институтских забот.

Это был еще молодой, но уже лысеющий человек, небольшого роста, быстрый, легкий, с очень приятным взглядом светло-серых больших глаз. Он носил бархатный черный пиджак с повязанным по-художнически легким, светлым бантом. На улице зимой на нем была «крылатка» или «гоголевская шинель» — большая, черная, с широкой, закрывающей плечи и половину спины, накидкой. На голове его всегда или почти всегда была черная шапочка, «тонзурка» что ли, вроде тюбетейки, но иначе скроеная. Как я теперь понимаю, она носилась именно из-за плешины на голове. Тогда же я думала, что это или признак его графского достоинства или же примета какого-то тайного сектантства. Во всяком случае, на улице его фигура явно выделялась и привлекала к себе внимание. Тем паче — во время военного коммунизма, когда демобилизованная армия заполонила улицы города. К сожалению, мне не пришлось заниматься у него в семинаре. Он преподавал итальянскую живопись, Возрождение. Я же увлекалась новой живописью XIX века — импрессионизмом. Моим учителем был — привлекательная Петербургская фигура — художник-график Николай Эрнестович Радлов. Все его ученики, конечно, были в него влюблены, но он был недоступен, замкнут, холодноват. Изысканно одет, светски вежлив, славился как первый танцор на вечерах. Он сам и его жена, тоже художница (очень талантливая) Эльза Яковлевна и их маленькая дочка жили тут же, в кулуарах этого дворца. Зубов взял эту семью к себе, спасая от холода и неустроенности городской жизни.

Образ жизни и Зубова и Радловых был богемный, свободный. У них собирались многие люди искусства, в поисках приюта. Иногда допускались и ученицы. Это были более смелые и энергичные дамы, чему я, совсем неумелая девица, завидовала.

У самого Зубова тоже, конечно, было там жилье со старинной обстановкой и даже со своим слугой, бывшим его камердинером, а ныне сторожем при Институте.

Чтобы не оборвать нить рассказа о Радловых, хочу записать, что, к сожалению, брак этот вскоре распался, у Н. Э. начался роман с художницей Н. К. Шведе (она ушла от своего мужа — моряка, впоследствии адмирала флота). Эльза Яковлевна тоже ушла к другому человеку, но очень скоро заболела, заразилась скарлатиной от своей дочки и умерла. Помню похороны, и как эти двое мужчин несут ее гроб и оба плачут.

Чтобы заключить страничку о Радловых, скажу, что много лет спустя ко мне пришла их дочь — Лидочка, Лидия Николаевна Радлова, теперь уже бабушка, астроном, и мы подружились. И сейчас это мой дорогой — все же молодой! — дружок, который, приезжая из Москвы, обязательно меня навещает. Тогда мы возвращаемся мысленно к годам ее детства и моей юности. Николай Эрнестович погиб в Москве, пострадав при бомбежке их дома.

Семья Радловых в те годы в Петербурге была вообще известна и уважаема. Старик, Эрнест Львович Радлов, был директором Государственной Публичной библиотеки; второй сын — Сергей Эрнестович — известный театральный режиссер, его жена — красавица Анна Радлова — поэтесса, переводчица Шекспира. Пьесы в ее переводах шли на сценах города. Между двумя Аннами даже существовало некое соперничество за пальму петербургского первенства. Сейчас может показаться странным, что могло существовать литературное соперничество между Ахматовой и Радловой, настолько различен диапазон их творчества. Но в те годы Ахматова еще была только лириком, камерной поэтессой, ей еще предстояло в бедах и страданиях выковать свою творческую биографию, предстояло вырасти в поэта-философа. А Радлова, наоборот, растеряла себя как личность и погибла на путях военных бед. Она умерла от инфаркта в тюрьме, в лагерной больнице. Сергей Эрнестович был там же, возле умирающей.

..А в кулуарной жизни зубовского дворца царил хаос отношений, бури страстей, возникали и гасли романы. Когда я пришла впервые в Институт, то сразу оказалась окруженной какими-то сложными ситуациями, недомолвками, условным, мне еще непонятным, языком: «эробаза», «свободная любовь», «любовь — это стакан воды в жажду» и пр. Но это было общество уже старшей группы учащихся. Большинство из них — молодые женщины. Среди учащихся был один талантливый юноша, общий фаворит, чувствующий себя современным Казановой, его все звали Нума. Это у него была большая библиотека с книгами на тему «эробаза». Это он ушел от родителей, жил отдельно, а Тоныч предоставил ему маленькую комнату возле парадной лестницы в Институте. К нему приезжали друзья, и там проходили вечеринки.

Граф В. П. Зубов. 1938 г. Фоторепродукция В. Дюжаева

Я сразу окунулась в эту новую среду, в общество молодежи старше и опытнее меня. Многие из женщин уже были замужем и умели привлекать к себе, знали, чем и как побеждать. Либо мне предстояло этому научиться, либо оставаться белой вороной, живя по-своему.

Был и голод, был и холод, но тут же были балы и маскарады. Один из них описан в книге Нины Берберовой. И еще поездки с ночевкой в Павловск. Дворец находился в ведении Зубова. И мы, учащиеся Института, устраивали вылазки туда, чем-то питались, что-то пили, гуляли. Дворцовые слуги нас размещали в служебных помещениях. так что в Павловском дворце мы стали хозяевами. Там впервые я увидела небольшой книжный шкафчик, заставленный книгами, русскими классиками. Обратила внимание, что и среди обслуги дворца интересовались литературой. И вдруг дверцы случайно открылись… оказалось, это был ряд пустых корешков от книг. Аккуратно скрепленные ряды. Зачем? А где же сами книги? Зачем, для кого эта декорация?

О Нуме хочется рассказать подробнее, отдельно. В нем сочетались серьезность отношения к науке, хорошие знания, заинтересованность в постижении материала и одновременно потребность в разнообразии впечатлений и эмоций в личной жизни. Он стремился, чтоб его «дон-жуанский» список охватил наибольшее количество «прекрасных дам». Мне кажется, он даже вел учет своим победам, намечал цель и шел к ней. Примечательно, что женщин это не смущало, не останавливало: «Пусть, мол, одна из … , но это так современно!» — «Ревность — это отсталость, мещанство!»

Со мной было иначе. Я страдала, и он это понимал. И все же я ездила с ним в Павловск, и мы, гуляя великолепным ясным осенним днем в парке, забирались в пустые, приготовленные для укрытия деревянные футляры для скульптурных фигур — богинь, и, чувствуя себя свободными, как эти греческие боги, просто целовались. Нума был привлекательный юноша — невысокий, легкий, быстрый, сероглазый, с золотистой копной волос. Когда годом позже у нас с сестрой начались литературные чтения по понедельникам, он стал их постоянным посетителем и приятелем многих наших студийцев. Через несколько лет он поехал за границу для «усовершенствования». Помню наше расставание в колоннаде Казанского собора. Он принес мне на память только что вышедшую из печати книгу портретов В. И. Ленина, выполненных Натаном Альтманом. Надписал кратко: «Нума — Иде». Я ее храню, как и его портрет работы моего отца.

Он долго писал мне из Германии. Письма были иллюстрированы маленькими фото из его жизни. Потом меня вызвали в Германское консульство: он прислал мне вызов. Но я в это время была увлечена литературой, и уже появился М. Фроман. Переписка продолжалась, пока в 1932 году не родилась моя дочь.

Одной из наиболее интересных фигур среди учащихся Зубовского Института того времени была Анна Бичунская. Интересная молодая женщина, дочь врача, известного в Петербурге; владела языками, обучалась в Швейцарии, в Лозанне. Она и ее приятельница Женя Харинова были центром того самого общества, в которое входил сам Тоныч и ряд других преподавателей Института.

В один из новогодних вечеров, на праздник в дом к Зубову были приглашены две дамы, именно Нюта и Женя. Об этом они рассказали позже. Конечно, не в парадных апартаментах, а в глубине дворца, в маленькой комнате, был приготовлен роскошный ужин. (Для этого старый слуга выносил на «барахолку» скатерти и фарфор) Огромные ковры закрывали тахты с потолка до пола, топились электропечи, торшеры и канделябры слегка освещали уютную комнату. После ужина с еще сохранившимся в погребе старым вином, дамам было предложено тащить билеты. Кто кого из кавалеров вытащит. Женя «вытянула» профессора Ж., а Нюта — Тоныча.

Это можно было бы и не вспоминать, если б не одно обстоятельство: судьба соединила эти пары на всю жизнь. После памятного праздничного вечера Тоныч часто навещал Нюту дома…

Но однажды Зубова арестовали. Тяжкая участь выпала ему. Этот период жизни он описал в своей книге.

Нюта носила ему передачи, бегала к прокурору, простаивала в очередях и канцеляриях.

Как-то я встретила ее на Литейном. Она шла счастливая, раскрасневшаяся, и улыбалась. В чем дело? «Тоныч только что сделал мне предложение. Мы поженимся!» — «Как сделал предложение, каким образом?» — «Вот, — у нее в руках какой-то французский роман, — посмотри». Оказывается, эту книгу она посылала Тонычу в тюрьму. Он возвратил ее и подчеркнул ногтем строки, излагавшие ей официальное брачное предложение. (О, времена были идиллические!)

Через некоторое время Зубова освободили. Готовилась свадьба. В большом белом зале. Множество народу. Длинные столы, накрытые по-графски. Все ждали их возвращения из загса и приветствовали новобрачных поднятыми бокалами. Нюта была нарядная, с цветком в волосах, но без фаты, без белого платья. Тоныч — в костюме. (Для свадьбы было продано много больших портьер.) Я видела, как волновался отец Нюты.

Вскоре они уехали заграницу (позже за ними уехали профессор Ж. и Женя), Нюта стала в Париже графиней Зубовой. Но титул там не кормил. Была трудная жизнь, но все же в кругу интересов Искусства. Нам не понятно, в чем заключался их заработок. Посредники среди коллекционеров. Все-таки именно своим опытом и знанием искусства они прожили жизнь. И дружба между этими двумя парами сохранилась. От В. П. Зубова у меня осталась подаренная им в мой день рождения группа мейсенского фарфора.