БОРЕНЬКА

Мозговая игра импровизации по роману А. Белого «Петербург».
Формальный театр. Режиссер Андрей Могучий

26 января 1992 г.

Высшее художественно-промышленное училище имени В. Мухиной — «Муха», бывш. Центральное училище технического рисования барона Штиглица (строитель — художник Месмахер, 1896 г., Соляной пер., д. 9). Большой зал музея. Вход бесплатный*

* Каждый раз этот спектакль может идти в новом пространстве. На Пороховых, где живет театр, в Театральном музее, на ступенях Инженерного замка. Его декорация — естественная архитектура города. Наступит момент, когда спектакль сольется с отцовским телом Петербурга.

Долго били в медную кастрюлю вокруг. На счет одиннадцать зажглась свечечка, за ней другая, третья. Продувная темнота затеплилась и заиграла, отразила свечечки в бездне стеклянного черного потолка.

Зал вмещал сотню в нем сбившихся туловищ на полу и хорах: зыбь рук, голов, ушей, локтей. Сидели, стояли, ходили, друг в друга протискиваясь, — бабки с кошелками на груди и барышни Промышленного училища вольного вида, в шубы завернутыя, лавочники, студенты, рабочие, оператор с видеокамерой.

Вот: все ухнуло, стукнуло, пукнуло; как отблеском ясным весь зал просиял электричеством; и Петербург появился из двери старого шкафа, увидясь шире и толще себя написанного, околпаченный голубым колпачком звездочета. Он бежал из шкафа к очарованным зрителям, качаясь на ходулях, с богровым лицом от усилия в уши врубать тяжелые фразы тапера на пъедестале, — забил этой музыкой как топором. Аккорды в сто килограммов почти ушибали. Потом кто-то что-то шваркнул на пол со стуком, кто-то что-то швырнул через голову, листая странички зеленой забытой книжицы, сделал ижицу, другой глазки, поплевали, покричали и разошлись, расползлись в стороны по огромному залу «Мухи», залу-зданию, залу-городу, с ажурными решетками и Зимней канавкой, куполом черным блестевшего неба. Мы кубарем понеслись на космической изобразительности.

Вроде бы это Дудкин... Фото А. Даничева

— Мое почтение!

То ли Дудкин, то ли Липпанченко, похожий на Гвоздицкого, черной шапочкой своей парадоксально мотая.

Кудрявенький, худенький, с рисунка А.Белого одиннадцатого года, с ручками палочками, детский и тепленький, Николай Аполлонович, бац-бац…

— Матушка ваша… Анна Петровна…

Зеркало не разбито, аккуратно нарезано, рама как подножие трона. — бац!

Видишь ли, Николенька, нам нужно объясниться…

Папаша дернет белый мундир и уйдет с матушкой на хоры, зацепившись за шнур оператора распушившимся зонтиком.

Бац!

Бац!

Матушка стала Сонюшкой.

Бац!

Кто-то пляшет захлопнутой крыскою, царапая воздух усами, черной пуговицей дырявя живот. Бац — Никола-а-ай! — по-ло-ныч — шепотом — батюшку вашего знаю

собственноручно покончить с «отцом» — добрый вечер, папаша — очередь нынче за Вами — партия, Николай Аполлоныч, ждет ответа — мать твоя вернулась — потруди-тесь-ка… Бац! Бац! Взрыв, фейерверк, праздник, Медный всадник, Николай Аполлоныч пушистенький встает на ходули, скользит по полу в халатике и колпачке Звездочета. Сонюшка лезет на пьедестал. На матрасе разводят огонь, гомоном сверху скрывая тихий интимный — пук!

Того, чьей волей роковой
под морем город основался…

Этот пук и есть взрыв в сардиннице Аполлон Аполлоныча, теракт перед отъездом в родное имение на воздух.

Погоди безумный, снова Зелень оживится!
Юнкер Шмидт! Честное слово
Лето возвратится!

— Анна Петровна, голубушка, Вы любите удить рыбу?..

Издали раздался петуший, взволнованный голос, в солнечном воздухе пахнуло родным и погасило сознание.

А. Белый. Кубок метелей

Ухожу в надзвездные страны. Жемчужные края.
Чтобы омыться водами алмазными.
Звездами горячими рассыпаться.

А. Белый. Предсимфония

После первого мига сознания предстают: коридоры и комнаты — — Странно ведомы стены, уводядие в неизмеримые глуби, уводящие к «матерям», где все образы тают в безобразном…

А. Белый. Котик Летаев

Участники мозговой импровизации А. Могучего без Николая Аполлоныча. Фото А. Даничева

Могучего поцеловало вдохновение. Андрей Белый пурпурной кисточкой халата играя, подошел, шершавя ладонь, познакомился. Обмочил лоб поцелуем. Могучий потряс худые плечи учителя, прислонил роман к стенке, попросил дунуть. Белый дунул. Могучий открыл крышку, просунул ногу, пригнул голову и вошел. И вышел на городском отшибе в районе Пороховых, где получил под театр нору навроде Дудкинской конуры. Потолок припер его к полу, коленки въехали за уши, тапера усадили с трудом. Из стенок полезли душные буки, Медный всадник оказался мерзавцем, Пороховые утонули в грязи, по дороге Могучий вмазался в гадость и, в сердцах написав на афише «Мозговая игра импровизации», прикинулся террористом Дудкиным. Он выстроил в темноте туманную плоскость, надергал из романа цитат, разбросал их по актерам, запретил издавать программки, заставил всех ходить босиком, затолкал в комнату зрителей, припер дверь дрыном, а сам сунул нос в щелку и попробовал запугать: бац! бац! конец! тонем!

Могучий явно схитрил. Ибо «Мозговая игра» романа — маска, плоскость, не имеющая поверхности и объема, безнадежная низменность Пороховых, удел террориста Дудкина.

Могучий, как Енфраншиш, на глазах уподобляет роман мелкой тарелке, бегает, шныряет, двоится, долбит по «мозгам», ловит Николай Аполлоныча за руки, сует ему тючок с бомбой, захламляет пространство вещами, обводит ими магический круг, кричит: летим, летим, бездна! сам садится в трамвай и едет на Соляной переулок, где в темноте огромного зала зажигает фонарик и пускает зайчика в стеклянную глубину. И оттуда — как Гретель путь отмечая — куда поведет: в кабинет Теляковского, на ступени Инженерного замка, Марсово поле, Шоссе Революции, Индию, Италию и Китай, повсюду куда можно проникнуть, втиснуться, разбежаться, запрокинуть голову, зажечь свечку и найти ее отражение в космосе. Вот эти променады в иные пространства, «переживания стихийного тела» Петербурга и есть главная цель режиссера, «приобщение ко второму пространству, полет в звездную бесконечность».

Могучий занят этим давно. Он распахивал окошко в «Лысой певице» и, шлепая босыми ногами, уводил ребят в беспредельность. На поклон выходил одинокий живой петух.

Он сворачивает и разворачивает материю, накидывает ее на свои плечи, пробует плечом кирпичную кладку города, выбивает четвертую стенку шкафа и ищет то место, где плоскость нашего бытия касается «шаровой поверхности громадного астрального космоса».

Здесь, зарисовывая миг, когда судьба выкинула как под ноги Могучего с «Петербургом», даю его силуэт как бы в кредит. Его тема — Пространство в вариациях спектаклей — стала спектаклем в вариациях. Каждой следующей вариации нужен порядковый номер, точная дата и сводка синоптиков. Укаждой свой цвет глаз и перекрашены волосы. Прежние очевидцы спектакля, встретив назавтра в «Пассаже» нового зрителя «Петербурга», хватают за пуговицу, возглашая:

— Фейерверк был?

— На ходулях скакали?

— Так Липпанченко или Дудкин?

— Мамашенька?!!

Сам Могучий — перманентная смена вариаций своих. То страница 7-я одной «предсимфонии»; то — поэт — Пушкин А. С.; Медный всадник, серьезный и бледненький; то волнительный юнкер Шмидт; то выглядывающий из школы образованный малый, могущий провести параллель между Дьяволом и Енфраншишем, навести систему зеркал, объявить мировой потоп и расстроить его допетровским блистательным фейерверком, «над красиво извивающимися лестницами из светло-желтого мрамора». Но только не Шишнарфне. Не Дудкин. По отношению к Белому. Он не садится ему на шею, не седлает как Медного всадника, не скачет на нем как на трупе Липпанченко. И больше всего он — Боренька, прервавший многолетнюю блокаду с няней в темной комнатке, выглянувший в дыру коридорчика, и глядящий на нас еще с няней сидящих трехлетних пупсов: до неприличия молоды вы передо мною, четырехлетним. И пугающий нас «мозговой игрой» Дудкина, что выскочить может из темного стенного пролома сегодня страшною букою, он — Боренька, сделавший шаг в коридор и увидевший, что там еще комнаты.

…Мы живем в четвертом измерении, не отмеченном ни на одной карте.

— Голубчик, а Вы любите удить рыбу?

Послесловие. В июне с. г. на малой сцене Открытого театра (бывш. им. Ленсовета, Владимирский пр., дом 12) прошла серия спектаклей А. Могучего. Автор приступил к написанию мозговой монографии. Главы «Могучий и Енфраншиш», «Проблема птицеводства в творчестве А. Могучего», «Путеводитель по Санкт-Петербургу Формального театра», а также рецензию на последний спектакль А. Могучего «Две сестры» по Тургеневу (художник Женя Вушанова) читайте в ближайших номерах журнала.