Все несчастливые театры похожи друг на друга, каждый счастливый театр счастлив по-своему.
Как и в большинстве российских театров, все смешалось в Тульской драме.
Подобно всем несчастливым театрам, Тульская драма вынуждена кормиться «Крошкой» Ж. Летраза, «Дикарем» А. Касоны и срывать аншлаги комедийным боевиком прошедшего отечественного сезона …впрочем, я не знаю настоящего его имени: в одном театре я видела комедию Ж.-Ж. Брикера и M. Лaceгa под названием «Не верь глазам своим!», в другом она прикрывается заголовком «Французские штучки», в Туле идет под псевдонимом «Се ля ви, мой дорогой» — в убойно-провинциальном режиссерском и постановочном антураже и при необоснованно-ликующем актерском и зрительском энтузиазме (уж такие «французские» штучки — куда там!). По этой логике, еще миг — и двери огромного, холодного здания Тульского драмтеатра — образца советской театральной архитектуры
А. Попов
Подобно некоторым счастливым театрам, Тульская драма может позволить себе играть «Ромео и Джульетту» и даже открыть новый сезон премьерой — спектаклем «Анна Каренина».
Его поставил Александр Попов, возглавляющий нынче этот театр.
Класс Г. А. Товстоногова, затем, в начале
М. Фогелева (Анна) и Арсений Фогелев (Сережа). «Анна Каренина». Фото И. Баранова
М. Фогелова (Анна). «Анна Каренина». Фото И. Баранова
Трагедия Анны, написанная Толстым, — трагедия чисто русская и чисто женская. Российское сознание, в отличие от западного, определено и обременено тягой к абсолюту, поиском главного смысла, единственной цели. Неразменное чувство долга, неистребимое ощущение вины, жажда и идея единственной, на всю жизнь, любви и воспитанный культ верности и чести… Перенесем теперь это из социальных и общечеловеческих сфер в частную жизнь — и получим Анну. Столкнем мысленно непререкаемые понятия долга, вины, чести — с естественным для женщины свойством абсолютизировать именно и только любовь, отдаваться ей не просто как чувству, а как единственному смыслу жизни — и получим трагедию Анны первых частей романа и спектакля. «Все кончено, — сказала она. — У меня ничего нет, кроме тебя. Помни это». (Толстой). И: «Она… не могла выразить словами того чувства стыда, радости и ужаса…»
Русская литература не дала нам, пожалуй, ни одного благополучного исхода; разрешившие себе любовь, а, значит, абсолютизировавшие ее, героини завершали свою историю либо в Волге, либо на рельсах, либо на каторге, либо в монастыре, обманутые не столько возлюбленными, сколько несходством мужского и женского сознаний, для первого из которых (в силу не индивидуальной, но природной эгоцентричности) любовь никогда не становится синонимом жизни. Более узко, но истово воспринимающая жизнь русская героиня принимает за иссякание ответной любви свойства мужской натуры как таковой. В «Анне Карениной» — спектакле — к финалу эта тема вдруг вспыхивает коротко, но отчетливо: Вронский — В. Реутов не охладевает к Анне, напротив, обогатившись любовью, он просто не ограничивает свою жизнь только ею, хочет деятельности, общения, того-сего… Анна же, бегущая от мук совести, измученная чувством вины, долга, ревности, верности, запретившая себе думать о них, думать о жизни и потому еще больше абсолютизировавшая любовь как спасение, — истерически требует от Вронского той же ежесекундной подчиненности любви.
И кто сыграет Анну?
Перебирая в уме наличный состав действующих в нашем театре актерских лиц женского рода, сомневаешься найти среди них ту, которая, выйдя на сцену и назвавшись Анной, не вызовет раздражения как бессовестная самозванка: «Которая Анна, эта что ли?» Не знаю, что за актриса М. Фогелева, и сколь трудно (или легко) далось это «превращение» А. Попову, но только молодая женщина с мягкими пушистыми волосами, появившаяся в доме Облонских и предложившая нам считать ее Анной, — сразу заставляет облегченно вздохнуть: «Анна». Теплые глаза, естественная молодость, никакой величественности, которая была у А. Тарасовой, внушавшей людям следующих поколений (уже в кино- и звуко-записях спектакле) священный ужас перед «государственностью» сотворенного художественного образа (она казалась олицетворением системы — то ли той, которой служил Алексей Александрович, ее муж, то ли системы-правопреемницы, которой служила непосредственно А. Тарасова).
М. Фогелева — Анна хороша, молода, полна жизни, но и внутреннего покоя. Оттого, что знает, как жить. Поддерживает Долли, воспитывает Сережу. Собственно говоря, Попов ставит спектакль о том, как распалась, рассыпалась Анна. Пусть не слишком счастливая, лишенная любви и страсти, но цельная, достойная, дававшая нравственное удовлетворение, а значит, по-своему гармоничная жизнь разрушена.
«Да, она прежде была несчастлива, но горда и спокойна, а теперь она не может быть спокойна и достойна…» (Толстой). Любовь, которая, казалось, может заменить все и всех, в которую Анна со всей страстью веры и энергией заблуждения пытается уместить абсолютную полноту существования, — не выдерживает, ибо, в общем смысле покрывая собой суть жизни, в то же время не заменяет множественности мира. Гармония рушится и здесь, Анна окончательно теряет опоры, ее бьет эгоистическое, но от этого не менее изматывающее желание найти хоть какую-то точку. Время, когда ей хотелось соединить все — миновало, теперь уже не понять, что ей нужно в отдельности — Вронский? Сережа? Любовь? Покой? Нервная взвинченность обретения любви («Я ничего не знаю, я лечу головой в какую-то пропасть. Хочу только, чтобы все кончилось».) сменяется нервной лихорадкой ее отсутствия. Анне не остается ничего другого, только встать на колени у шлагбаума: «Господи, прости мне все». Фогелева не играет в последних сценах спектакля трагедию, она уходит в неврастеническую рефлексию.
А параллельно (или перпендикулярно?) очеловечиваются двое, связанные с Анной и ее любовью: Каренин и Вронский.
Анна постепенно перестает понимать, как жить, Каренин — Н. Казаков обретает это понимание. Одновременно простые и сложные ситуации: …он просит Анну дать ему возможность не встречать Вронского в доме (отчего она не чувствует неловкости сама?)… …рядом с новой Анной он, Каренин, должен найти новую для себя, органичную и достойную интонацию, которая не уронила бы его в глазах общества (столь естественное побуждение) его настигает истерика Анниных родов: она бредит прощением, она — так понятно! — идеализирует Каренина перед смертью, но скоро, совсем скоро, слабая, изменившая облик короткой стрижкой, борясь с собой, не сможет скрыть раздражения. Каренин снова начнет раздражать ее, ибо примирение, смирение, признание, прощение — все это не есть любовь, и ничто не заменяет ее. Перед смертью думают о прощении, вернувшись к жизни — о любви…
Пережив счастье прощения, очеловечившись, Каренин вступает в пределы столь же истинной, как и у Анны, драмы — невозможности совместить несовместное. Трагедия Анны дробится, его — укрупняется.
Вронский — В. Реутов поначалу абсолютно пуст (одна хлыщеватая оболочка…), но и ему сложность жизни — на пользу. А. Попов умело раскачивает психологические качели туда-сюда, и три актера серьезно отдаются этому движению. И что сегодня залу — это?
Зритель хочет радости, а не самоубийства на шпалах. Зритель ждет премьеры Рацера и Константинова «Гусар из КГБ». Зрителю «Анна Каренина» знакома меньше, чем «Война и мир»: сигареты «Наташа Ростова», «Фельдмаршал Кутузов» и «Андрей Болконский» с портретами актеров Л. Савельевой, Б. 3ахавы, В. Тихонова, долгое время продававшиеся в киосках, все-таки донесли художественные образы Толстого до массового сознания. Об «Анне Карениной» (как я поняла по шепоту в зале за моей спиной и разговорам в фойе) зритель имеет более смутное представление, хотя некоторые слышали (все-таки Тула, Ясная Поляна рядом!), что героиня ушла от мужа к любовнику и бросилась под поезд. Сюжет известен как комикс, но едва ли увлекателен. В чем, собственно говоря, проблема? И муж, и любовник — что еще надо? Для того, чтобы пропасть между сегодняшними представлениями и теми, из классической литературы, была обнаружена, зритель, как минимум, должен сознавать хотя бы относительность своих сегодняшних норм. Но что ему Катюша Маслова в тот момент, когда в Екатеринбурге (варианты: Самаре, Туле…) открывают школу эротического танца для профессиональных проституток? Что ему судьба Сережи — рядом с круглосуточным детсадом? Чтобы ощутить пропасть между «нашим» — и «тем» — зритель должен хотеть ощутить эту пропасть. А это больно и опасно. Зритель боится. Потому что просто не знает, как необходим ему сейчас Толстой. Не Достоевский, именно Толстой с его равновесностью. Еще лучше — Тургенев.
Н. Казаков (Каренин) и В. Реутов (Вронский). «Анна Каренина» Фото И. Баранова
Но пока нет времени на разъяснения. А. Попову нужно «брать» зрителя. И, памятуя безотказные и испытанные приемы театра
Когда вначале они мечутся в районе дома Облонских, распевая: «Как в провинциальной драме… Это длится третий день», — берешь это за характеристику опереточных переживаний Стивы.
Когда слышишь о Вронском: «Он красив и деликатен, он в общении приятен», — констатируешь, что сочинять такое и сам можешь километрами (не подзаработать ли?).
Когда начинается общий танец «Грядет развод» — вспоминаешь колкеровское «Игра, идет игра…», кочевавшее из «Дела» в «Смерть Тарелкина». Но вот когда уже поют, что «все мучения прервет ее развод» или — «Он уязвлен, смущен, сконфужен» (это, значит, Каренин), или — «В нем бушует чувство мести…» (это, значит, про Каренина), или — еще чище — «Ей нужно сделать срочно что-то для сохраненья статус кво», — вот тут задаешься раздраженно-риторическим вопросом: зачем это понадобилось режиссеру?!
Я поняла бы прием, если бы зонги выражали массовое «комикс-совковое-с» восприятие романа. Вот, мол, вам если не сигареты — так куплеты. А за ними… и тут вступает в силу психологический театр. Манок оказывается обманкой. Но при чем здесь тогда люди в крылатках? Вероятно, режиссер хотел какого-то остранения, недраматического взгляда на сюжет, но ничто ни от чего не отстранилось, слуги просцениума, обжившие пространство художника Б.Ентина, служат делу увеселения зрителя, рискующего заскучать на «Анне Карениной» по причинам, о которых уже шла речь…
В экспозиции Ясной Поляны висит рубаха Льва Николаевича, сшитая Софьей Андреевной. Граф любил, чтобы «крестьянскую» одежду ему шили… из тонкого английского полотна. Наш театр, владея тонким полотном классической литературы, вынужден сегодня «кроить» из него тот фасон, которого требует «граф» — наш многоуважаемый «совковый» зритель, которого долгие годы требуется не только любить (полюбить, как известно, можно и черненького), но — уважать. Уважать его заказ. А он, «граф», «встает, рукою бьет будильник» и, за неимением радости в холодильнике («а в нем зима, пустынная зима»!), заказывает «Французские штучки». В общем, мы возвращаемся «Назад, к Островскому» (только купцы были побогаче, и графы, а не «графья»), ужасаться нечего, но ясно — тут полотно ни к чему, сгодится и бумазея.
Все же привычка к театральной культуре заставляет А. Попова брать ткань добротную. Ему удается придать тонкому куску полотна классические очертания. Но в рассчете на «графские капризы» он пускает по классическому фасону вычурную вышивку, вышедшую из моды десять лет назад. Как граф Толстой делал вид, что ходит в грубой косоворотке, ощущая нежное прикосновение английского полотна, так и А. Попов делает вид, что ставит «зонг-что-то», ощущая тонкость и переливчатость материи, с которой имеет дело. Кто не знает, из чего шила Софья Андреевна, — думает, что Лев Николаевич «ходил по аллеям босой»… Кто не в состоянии услышать за китчевыми зонгами «Анны Карениной» тонкую мелодию психологического театра — пусть отдается зонговым ритмам. Собственно, в «Анне Карениной» психологическое искусство поставлено в то же положение, в каком оно находится в большинстве российских театров: люди, преданные ему, кроят «крестьянские рубахи», чтобы самим не пойти по миру.
Но «Анна Каренина» А. Попова сшита из полотна, остававшегося в чемодане этого режиссера во время всех его скитаний по напророченному маршруту Вологда — Керчь.
P.S. Не знаю, как идет и идет ли сейчас в Туле «Анна Каренина», ибо В. Реутов-Вронский, работавший когда-то в Свердловске с А. Праудиным, уехал в Ригу, где Праудин ставит что-то…
Комментарии (0)