Трудно пока судить, как складывается на Мариинской сцене актерская судьба едва ли не лучшего сегодня ее тенора, Гегама Григоряна. Да и вообще, будет ли ему здесь дарована именно судьба: не обширный список ролей, но счастливо разгаданный в актере и явленный зрителю тип героя, способ его, героя, отношений с миром и самого актера — со своим временем?
Партии Самозванца в «Борисе Годунове» и Германа в «Пиковой даме» обживались Григоряном как нормальные вводы: по правилам, когда-то предписанным основному составу исполнителей. Не затронув самых глубин его актерской природы, эти по чужим правилам исполненные роди пока остаются для Григоряна свершениями чисто вокальными. Но что он за актер, в чем особенность его личности и таланта?.. Не сыграй Григорян прокофьевского Пьера Безухова, дать на это определенный ответ вряд ли бы кто смог.
Г. Григорян (Пьер Безухов). «Война и мир». Фото В. Григоровича
«Поэт — равенство души и глагола», — сказано М. Цветаевой. Равенство души и вокала — формула художественной завершенности и неоспоримости этой роли Гегама Григоряна. Человеческий объем, подлинность мирочувствования Пьера, странное обаяние этого неловкого — невысокого и тучного — чудаковатого, «неправильного» барина с мужественной и возвышенной душой пришли, несомненно, от Толстого, одушевив и согрев спектакль, где масштаб движущихся плоскостей и металлоконструкций, размах перемещений артистов массовки воспринимались в обратной пропорции к количеству на сцене мысли и сердца.
Роль Пьера востребовала завидную свободу изъявления артистом собственной человеческой природы — и открыла в Григоряне актера. Кажущаяся неоформленность игры могла сравниться разве что с неуловимой подвижностью пролитой ртути: живая пластичность «перетеканий» из состояния в состояние, от сцены к сцене. Ненарочитость, почти нечаянность — притом безусловная точность — смысловых ударений в роли… Из всех партнеров Григоряна в «Войне и мире» достойнейшим оказался — оркестр. Они вдвоем заставляли забыть о вопиющей бедности либретто и во многом заново прочитывали саму прокофьевскую партитуру, вобравшую в себя диалектику характкеров, образов романа Толстого. Они вдвоем определяли в спектакле и тот уровень психологизма, что отвечает накопленному к концу нашего века знанию о человеке.
Жадно схватывая, впитывая саму жизнь в бесстрастной непредсказуемости ее потока, в таинственном сопряжении логоса и хаоса, Пьер Гегама Григоряна, с его отзывчивой совестью ребенка или юродивого, в муках прозревая, в финале спектакля мог бы повторить вслед романным Пьером Льва Толстого: «Жизнь есть все. Жизнь есть бог… Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий»… «Жизнь сердца» героев Толстого здесь, в спектакле, явилась истинным спасением и высшей мудростью для одно лишь Пьера Безухова, которого Григорян сыграл самозабвенно, будто и не логике роли отдавшись, а счастливому наитию. И если осеняла эту постановку — невыносимо «правильную», рационально просчитанную, приближенную к черно-белому чертежу — искра Божия, то именно в те минуты, когда с Пьером на сцену врывалась сама непредсказуемость, иррациональность движений его мятущегося, рефлексирующего духа.
Комментарии (0)