«1968. Новый мир». Театр на Таганке.
Режиссер Дмитрий Волкострелов, художник Ксения Перетрухина

Протест, несогласие часто становятся главным поводом написать текст о спектакле. Несогласие с оппонентом, иногда воображаемым, а иногда совершенно реальным, но неизвестным читателю, делает этот протест бессмысленным, нелепым, инфантильным. Но моя рецензия все равно будет посвящена неназванному оппоненту в знак полного с ним несогласия.

Зал театра на Таганке замкнулся, воображаемая четвертая стена превратилась в стену реальную, вернее, знаменитый обитый деревом зал словно бы продлился и заключил зрителя и актеров в единое пространство. Продлилась деревянная стена, а сама сцена потеряла глубину. И занавес хоть и не железный, а деревянный, но все-таки непреодолимый. Здесь собрал нас всех режиссер для важного разговора.

Перед этим деревянным занавесом-экраном пять героев расставлены, как музейные экспонаты. Вот они, будто тщательно воспроизведенные образцы советского человека, одетые и причесанные в строгом соответствии моде 1960-х, этакие шестидесятники «с иголочки». Вот кудрявый итээровец (Александр Марголин), в коричневом свитере, с лицом умным и вдохновенным, сидит за шахматной доской, а вот пижон в светло-коричневом костюме, идеально гармонирующем с его русыми волосами (Роман Сорокин), и тут же три варианта девичьей красоты (Анна Хлесткина, Елизавета Высоцкая, Марфа Кольцова) — у всех хала на голове, яркая подводка глаз. Вот тела 60-х в движении и в покое. Идеальные экспонаты интерактивной экспозиции современного музея забытой истории. Так это выглядит в первой части спектакля.

«1968. Новый мир». Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой

А состоит он из четырех частей: первая, девятая, шестая и восьмая. 1-9-6-8.

1968 год. Излет шестидесятых, проект «Оттепель» уже очевидно сверху прикрыли, а те, кто успели глотнуть пьянящего воздуха свободы, вот-вот впадут в затяжную депрессию. Заканчивается «либеральная» эпоха журнала «Новый мир», на полку ложится полудокументальный фильм Михаила Калика «Любить», в котором рассуждали о любви и священник Александр Мень, и прохожие на улицах Москвы. Семь человек выходят на Красную площадь с протестом против ввода советских войск в Чехословакию, с протестом, ставшим своеобразным итогом десятилетия, а дальше — ссылки, лагеря, принудительное лечение… Конечно, в 68-м уже вовсю звучали Битлз, Дорз и Роллинг Стоунз, бунтовало европейское студенчество, а король электронной музыки Джорджо Мородер изобретал свой звук будущего. Но все это где-то там, за стеной, за «железным занавесом», о чем сообщают нам «тихие» титры: «Звучит композиция группы „Битлз“, но мы ее не слышим».

После Первой части, идет Девятая — «о любви», находящаяся в диалоге с фильмом Михаила Калика. Зал наполняется голосами людей из 68-го года, рассуждающих о любви, потом уже актеры разговаривают друг с другом, идеально воспроизводя тексты, интонацию и мизансцены первой новеллы из художественной части картины. Финальный эпизод фильма мы смотрим на экране-занавесе: молодые люди танцуют под музыку, и вдруг сквозь запись популярной композиции «прорезается» голос женщины, страстно, истово, но все-таки для сегодняшнего уха ужасно театрально признающейся в любви. Слова, тексты изъяты из привычного контекста, смонтированы по-новому. Я верю и не верю этим текстам, чувствам, прошедшим через режиссерское отстранение всеми мыслимыми способами, но не с целью поглумиться, а тоже как будто в процессе пристального наблюдения за собственной реакцией на продукт той эпохи. И кажется, режиссер все-таки испытывает нежные чувства ко всем настоящим или придуманным героям, а может быть, просто не лишает меня возможности так думать.

Несмотря на то, что в следующей части, названной «Часть, в которой произносится очень много слов», их и правда очень много (в основном они взяты из журнала «Новый мир»), и несмотря на ужас уха, узнающего просроченные идеологические конструкции и списанные в утиль языковые клише, появляется желание услышать что-то еще кроме партийных лозунгов, что-то, что создало ту эпоху и разрушило ее.

Спектакль постепенно подбрасывает зрителю детали, и каждый решает для себя, что здесь фальшивое, а что настоящее. Ложь, ложь, все ложь, «Новый мир» — печатный орган ада, в нем нет ни слова правды, и в людях этих нет ни одной живой мысли. Но почему и зачем семеро вышли на площадь? Они ведь читали тот самый «Новый мир», и что-то в тех текстах мы упускаем. И режиссер дает возможность слушать их еще и еще: рассказы забытых советских авторов, производственников и натуралистов, философские и аналитические статьи, поэзию и репортаж о вручении Софи Лорен самовара.

Молодые актеры читают «Новый мир», лишь слегка присваивая тексты, но главное — воспроизводят их ритм и строй.

А. Хлесткина в спектакле «1968. Новый мир». Фото Е. Цветковой

Все эти патетические речи, с обилием риторических вопросов, осуждением капиталистического пути и клятв в верности коммунистической идее, перемежаются отрывками из речей на суде Константина Бабицкого, Ларисы Богораз, Вадима Делоне, Владимира Дремлюги, Павла Литвинова, то есть тех самых диссидентов, протестовавших в 68-м. Патетики в словах осужденных не меньше, чем в статьях советских журналистов. И документальные герои в «зарезанном» фильме Калика, и самый прогрессивный журнал «Новый мир», и единственные борцы с режимом говорили на одном языке, в котором так много мертвых слов. Но все дело в том, что тексты адресованы удаленному оппоненту, разговор с которым требует определенной лексики и одному ему понятных речевых оборотов. Достраивая для себя этого оппонента, начинаешь видеть и слышать совсем другую историю.

Постепенно, кроме ощущения тотальной неестественности речи, проецируемой на занавес, произносимой актерами, звучащей в записи, начинаешь понимать, почему семь человек вышли на площадь. Ведь именно этот журнал их вырастил. Эта среда и эти тексты воспитали их способность быть несогласными. Не про обманувшихся шестидесятников, вернее, не только про них спектакль. Как и давние спектакли великой Таганки, этот театральный текст о нас. В финале актеры выйдут на сцену в своей одежде — и перед нами окажутся лица уже сегодняшнего протеста.

В «1968» чувствуется, как генетический код Таганки, ее родовые черты усваивает или, вернее, осмысляет режиссер. Спектакль декларативно лишен черт акции, на которой ты свободен уйти или остаться, свободен сам решать, быть ли тебе отстраненным или заинтересованным, вяло ползать по айпаду или включиться в действие. Этот спектакль требует внимания. В «1968» гораздо больше прицельных режиссерских выстрелов по пойманной в замкнутое пространство аудитории. Волкострелов не только ненавязчиво предлагает нам сравнивать «тогда» и «сейчас», он то и дело позволяет себе решения, обезоруживающие своей кажущейся простотой, как уже упомянутый прием с тихой ремаркой: «Звучит композиция группы „Битлз“, но мы ее не слышим». Или решение последней, Восьмой части. Мы слышим фонограмму производственной гимнастики. Голос бодро командует: «Прогнулись — наклонились, прогнулись — наклонились». А на сцене стоит знакомая пятерка и не подчиняется. С кем они рифмуются — с вышедшими на площадь в знак протеста против советского вторжения в Чехословакию или с нами, с нашим протестом против новых военных вторжений? С одной стороны, бунт против зарядки говорит нам об инфантильности, с другой — нет ничего страшнее этого бодрого «Прогнулись-наклонились», этого мажорного, но не терпящего возражений голоса, на «фоне» которого стоят без движения молодые люди. А ты знаешь — государство расквитается с ними и за Красную площадь, и за зарядку, и за любой самый крошечный протест. И только крепче становятся стены, из-за которых ничего не слышно и не видно.

Сентябрь 2014 г.