Идея поразмышлять о теле и телесности в театре обсуждалась начиная с первых «молодежных» номеров «ПТЖ», но по разным причинам воплощение ее все откладывалось. И вот журнал, посвященный этой теме, практически сверстан, дело только за редакционной статьей. Но, как бывает часто, к финалу невозможно вспомнить, почему именно в этот самый момент «Петербургский театральный журнал» решил все-таки заговорить о теле. У меня нет точного ответа, есть только пара предположений.

Предположение первое. Тело не врет.

Актеры — это прежде всего тела: они ходят, говорят, смотрят, осязают, у них болит голова, ноет в правом подреберье, немеют руки или случается одышка. Тело, как отечественный автомобиль, даже самое лучшее и самое новое, всегда не в порядке. И вот оно со всеми его недомоганиями попадает на сцену. И мы смотрим на него: смотрим, каким оно стало дряблым или как вдруг распухло до невероятных размеров. Мы видим тела, но рассуждаем о сюжетах пьес, характерах, взаимоотношениях актера и роли, о режиссерском методе и мировых театральных тенденциях, зачастую оставляя тело за скобками. Мы считываем метафоры, придумываем трактовки режиссерских знаков, продираемся к замыслу или описываем формальную составляющую спектакля, умалчивая о теле на сцене. Но именно актерские тела дают нам столько самых достоверных сведений о режиссерском решении и о самих себе, сколько мы не сможем получить ни из одного проверенного источника. Даже когда актер «врет» на сцене, тело его всегда говорит правду. Писатель и нейрофизиолог Оливер Сакс в книге «Человек, который принял жену за шляпу» описывал пациентов, больных афазией, потерявших, в связи с нарушениями в работе мозга, возможность полностью или частично различать устную речь, но начавших в итоге лучше понимать язык тела. Вот отрывок из этой книги: «По телевизору выступает президент страны, а из отделения для больных афазией доносятся взрывы смеха… А ведь они, помнится, так хотели его послушать!

Да, на экране именно он, актер, любимец публики, со своей отточенной риторикой и знаменитым обаянием, — но, глядя на него, пациенты заходятся от хохота… Афатикам невозможно лгать. Слова легко встают на службу лжи, но не понимающего их афатика они обмануть не могут, поскольку он с абсолютной точностью улавливает сопровождающее речь выражение — целостное, спонтанное, непроизвольное выражение, которое выдает говорящего». Что слова дискредитировали себя, что слова врут, что они всегда тащат за собой идеологию, мы все знаем чуть ли не со школьной скамьи, но в очередной раз вспоминаешь об этом, когда количество лживых слов и сложенных из них идеологем превышает все допустимые нормы. Когда так происходит, ты затыкаешь уши, чтобы, посмотрев на тело, как не понимающие слов больные афазией, увидеть истинное положение вещей. И вот сейчас тот самый момент, когда хочется, чтобы весь мир превратился в афатиков…

Предположение второе. Может быть, уже пора попрощаться с телом?

Современные ученые мужи (например, М. Н. Эпштейн в труде «Философия тела») пишут о том, что человеческое тело исчерпало себя, вернее, человек исчерпал возможности своего тела и его уже не устраивает липидная субстанция как устаревший носитель информации, слишком сложно устроенный и слишком хрупкий. Точная, а вслед за ней и гуманитарная науки прощаются с телом, машут ему оцифрованной рукой.

Театр — тоже своего рода устаревший носитель информации, древний ящик, в котором хранятся самые хрупкие, но самые прекрасные из тел. Ящик этот не раз пытались списать в утиль, но он не так прост, как кажется при взгляде на его обитые линялым бархатом бока, ящик-то с двойным дном. В одном его отделении физические тела все еще представляются бесплотными душами, в другом, опережая прогресс, цифровые проекции выдают себя за тела реальные. Волшебная коробка, в которой прошлое и будущее причудливо смешиваются, и в одном из ее отделений все еще актуальна антиномия тела и духа, в другом нервные импульсы мучают почку, печень, поджелудочную и мочевыводящий канал. Есть отделение, в котором неодушевленные предметы давно заменили живые тела, есть… Перечислять можно бесконечно, в этом ящике так много отделений, что хватает места даже для самых устаревших и самых прекрасных форм жизни на сцене. Цивилизация готова попрощаться с телом, но театр, пожалуй, навсегда останется проигрывателем для этих устаревших носителей информации.

Оксана КУШЛЯЕВА

Нереализованные замыслы иногда угнетают. Идея, родившаяся когда-то как «невозможная», перешла в стадию «возможной», обрела новый ракурс, получила «толчок», и казалось, что теперь она готова воплотиться в полную силу.

Но — увы. Остались в проекте многие интересные темы. Например, фантастическая и непонятно как соотносящаяся с реальностью идея текста об оцифрованном теле в спектаклях с параллельным видеорядом или очень конкретная и просящаяся на бумагу «Тело в драматургии Мартина МакДонаха». Затея предъявить тело в пьесах Павла Пряжко буквально лежала на театроведческой поверхности и, наверное, могла бы вылиться в диссертацию, не меньше. Но не случилось даже крохотного текста. Не говоря уже о совершенно прекрасном и точно поглотившем бы весь номер замысле описания трансформации тел в драматургии Шекспира. Или не менее величественный проект текста «Классический жест в современных постановках Комеди Франсез». «Смысл тела в цирке» оказался трудноуловим даже для тех, кто знает цирк изнутри. Тема физического уродства на сцене все же отразилась в разных статьях, чего не скажешь о красоте тела на сцене. Гимн «Слову и телу» и сложностям их взаимодействия не пропет в этом номере. Да и сценические отношения «Тела и Духа» остались невыявленными. Насилие над физической оболочкой или психикой на сцене было заменено вопросом, как в системе метафорического театра возникает человек с его плотью и кровью. Ответ так и не был найден. Наши переживания за актеров, поливаемых водой, поджигаемых, стоящих на льду босыми ногами или поедающих сырое мясо, разделили многие авторы, но единый текст не сложился.

Сформулировав тему номера, мы услышали, что этим надо было заниматься лет двадцать назад, когда русский театр, «хватанув» перестроечного и постперестроечного воздуха и «влияний Запада», раздел артиста, предъявив тело «как оно есть». Те попытки часто выглядели хулиганством по отношению к ханжам и закоренелым морально устойчивым зрителям и к тому же были осмыслены «критической массой». Для нас (лучше скажу для меня) суть в том, что тело, растеряв свои достоинства, превратилось в объект, предмет или просто в изображение. Однажды став «пушечным мясом», оно не смогло вернуть себе форму и смысл, но способствовало развитию искусства, по-новому проявляя себя в акционизме, хеппенингах, перформансах и, конечно, в театре. И это новое хотелось понять. Хотя пройти мимо важной темы обнажения на сцене было нельзя.

Случайно найденный Оксаной Кушляевой текст английской актрисы Луизы Брили (той самой серой мышки Молли Хуппер, влюбленной в Шерлока — Бенедикта Камбербэтча, из сериала «Шерлок») дал повод задуматься о том, что актеры и актрисы испытывают, раздеваясь на сцене. Статья англичанки, преодолевавшей себя и свои комплексы, откровенно описывающей переживания и страхи, бодрила не столько необычным телесным опытом, сколько ощущением необходимости наготы и невозможности это сделать без подавляющей дурноты от мысли, что на спектакль придет папа. «Когда я впервые прочитала сильный, остроумный сценарий Кэролайн Берд и увидела авторскую ремарку: „Елена роняет полотенце; она не торопится одеться“, я почувствовала себя немного нехорошо и подумала, будет ли сцена иметь такое же воздействие без наготы. Но полотенце Елены Троянской это не просто полотенце — это перчатка. Она бросает его, чтобы смутить своего смертельного врага; чтобы показать, что, несмотря на то, что ее жизнь на кону, она не собирается сдаваться без битвы. Важно, что ее нагота также позволяет зрителям увидеть, какой смелой, какой прекрасной она себя ощущает. Эта сцена не о лобковых волосах. Она о власти.

Но все же. Мысль о том, чтобы стоять голой где-либо перед людьми, до смерти меня пугала. Мысль о том, чтобы стоять голой в моей собственной спальне перед кем-то, кто хочет заняться со мной сексом, до смерти меня пугала. Мысль о том, чтобы стоять голой в театре размером с продуктовую палатку, в пяти футах от зрителей, притворяясь Еленой Троянской, самой прекрасной женщиной на свете? Это казалось действительно плохой идеей».

«Действительно плохой идей» оказалась только надежда увидеть все замыслы этого номера воплощенными. Должно быть, идеи, не получившие должного развития сейчас, «прорастут» каким-нибудь чудесным образом в следующих журналах.

Вырвавшееся в разговоре и ставшее совсем ненадолго «домашним» прозвищем этого номера словосочетание «Голый номер» в какой-то момент хотелось сменить на «Номер в голом» (по аналогии с названием книги А. Аствацатурова «Люди в голом»). Но не случилось. Мы так мало понимаем про тело вообще и про тело в театре в частности.

Надежда СТОЕВА

Тема тела — точно не моя, но когда в редакции возникла идея сделать «телесный номер» (уже не молодежный, а просто номер), я восприняла ее не просто как содержательную, но и как эстетически-протестную.

«Вопрос тела» — это, во-первых, серьезный вопрос в контексте общей социальной ситуации, мучающей нас религиозно-духовными скрепами и стремящейся установить средневековые духовные табу в обществе, живущем как раз очень телесно (питейно-едально-мышечно-похмельно).

Во-вторых, все больше места в нашей жизни занимает собственно физический, визуально-пластический театр. И когда в стране театра, традиционно озабоченного «жизнью человеческого духа», все больше развивается театр «правды человеческого тела» — это тоже проблема.

Для меня же «тема тела» прямо связана со сценической подлинностью, правдой, естественностью, искренностью, органикой, потому что на сцене не врет только тело. Старые режиссеры всегда уточняли: не врут ноги, смотри на них, интонацию и руки можно «поставить», ноги — нет…

А дальше редакция совместно «разминала» тему, не придерживаясь изначально какой-то концепции, но стараясь не путать телесность ни с гендерной проблематикой, ни с эротическими вопросами, а рассмотреть с разных сторон жизнь сценического тела именно как жизнь — со своими законами и процессами. Тело-объект и тело-субъект вступили в статьях наших авторов в диалог. Вылилась ли «разминка» темы во что-то цельное? Нет, это лишь диалоги и монологи на заданную тему, наводящие на размышления о природе телесной театральности / театральной телесности.

Ну, и по традиции, несколько слов о «жизни тела» самого журнала, «Петербургского театрального».

Тело журнала, несмотря на объем, живет на голодном пайке (коллеги предлагают написать: «„ПТЖ“ пухнет от голода»). Трижды в этом году мы подавали различные заявки на городские гранты — и все с нулевым результатом, как и в 2013-м (то есть второй год Смольный явно сообщает нам о своем желании придушить «ПТЖ»). И если бы эти конкурсы были честными — мы бы молча и смиренно согласились с их итогами.

Но «картина маслом», которую мы наблюдаем при распределении государственных грантовых средств этого года, заставляет шевелиться волосы на голове. И не потому, что «ПТЖ» обнесен на этом празднике Комитета по печати. На сайте Комитета вы можете найти цифры и пропорции и оценить… Вся эта картина в целом — какая-то очень сомнительная в «санитарно-гигиеническом» отношении — заставляет наше коллективное журнальное тело напрягаться. В этом году нас не только поддержало, насколько могло (то есть на половину нашего бюджета) Министерство культуры, но буквально спасли театры, сыгравшие в пользу «ПТЖ» несколько спектаклей (Вахтанговский, БДТ, Фоменки, театр Сац, КолядаТеатр). Но помощь театров не может быть постоянной практикой…

То есть в настоящий момент «тело журнала» конвульсивно колотится в попытках найти какой-то выход в 2015 году — и пока не находит его…

Марина ДМИТРЕВСКАЯ
Сентябрь 2014 г.