Уход Бориса — это, конечно, наше общее несчастье. Невосполнимая потеря и для редеющего петербургского духовного сообщества, и для нас, кто его знал, кто им восхищался. Борис был одним из самых умных людей, которых я встречал в своей долгой жизни. Тревожаще умный, увлекательно желчный, даже несколько мизантропически настроенный, но и великодушный, открытый всяческой новизне, и во всем, что он говорил и писал, и в том, как он думал, — поразительно артистичный. Это, может быть, главная черта его интеллектуального облика, его человеческой сути. Поэтому таким близким стал для него театр и поэтому он так неподражаемо, точно и глубоко писал об актерах. О премьерах недавно прошедшей эпохи — Олеге Дале и Владимире Высоцком (уникальный по трезвости взгляда словесный портрет в эссе, посвященном всем известному фильму «Место встречи изменить нельзя»). О первом актере мейерхольдовской труппы — Эрасте Гарине, легендарном Хлестакове. Тексты Тулинцева о «Ревизоре» в театре Мейерхольда — это вообще классика нашего театроведения. Но профессиональным театроведом петербургской школы Борис Тулинцев так и не стал — слишком широк был круг его интересов, слишком неакадемичным был сам характер его мысли. Он был одинок в своей среде, искал и находил собеседников за пределами театроведческого цеха. Его ценила Анна Андреевна Ахматова, сама чуждая какому-либо академизму — и в стихах, и в пушкинских исследованиях, и в разговорах во время застолья. А подлинными и многолетними собеседниками стали для него те, с кем он и не был знаком: Стравинский и Шостакович в музыке, Мандельштам и Бродский в поэзии; он постоянно и напряженно о них думал. Конечно же, Борис Тулинцев — совсем не похож на парижского интеллектуала, сидящего в кафе и угощающего bon mots почтительных сотрапезников. Он другой — петербургский мыслитель-затворник, затворник добровольный и отдаленно похожий на затворника поневоле, московского мыслителя Чаадаева, — чаадаевская традиция, воскресшая в десятых годах XX века у Мандельштама, вновь ожила и у него, под конец этого века. И как истинные русские мыслители, Борис много думал о смерти. И писал о тех, кто тоже так — и так же бесстрашно — о смерти думал. О Шостаковиче прежде всего, о поздних его шедеврах. Но Шостакович жил в страшное время, ему грозила реальная физическая смерть, и дважды, по крайней мере, Сталин посылал ему черную метку: сначала в 1936 году, в статье «Сумбур вместо музыки», затем в 1948 году, в погромном ждановском докладе. А Тулинцев лучшие свои годы прожил в другую эпоху, эпоху застоя, и грозила ему не физическая, а духовная смерть — от удушья, как когда-то Блоку. Но у него нашлись спасительные опоры — музыка и стихи. Стихи русских классиков, свои собственные: Борис был прирожденным поэтом. И везде, и всегда он оставался собой: независимым художником, независимым мыслителем, отстаивающим как высшую ценность свободу мысли и демонстрирующим то, что можно назвать отвагой мысли. Он был отважным человеком, Борис Тулинцев, наш коллега.

Вадим ГАЕВСКИЙ

Он был очень заметный человек, несмотря на свою физическую хрупкость и тихость. Борис Тулинцев, говорили в Театральном музее, будет сегодня читать лекцию (о Мандельштаме, например). Нельзя пропустить это. Он так убедительно выстраивал рассказ и по мысли, и по сюжету, и по манере повествования, будто мы слушали современника и друга поэта, о котором он рассказывал. Так же хорошо он вчувствывал нас и в Маяковского, и в Пастернака, и в Цветаеву, и в Федора Сологуба, и во все бесконечные просторы культуры по всем направлениям географии и истории.

Б. Тулинцев.
Фото Е. Малыгиной

В 2001 году мы с ним работали в пятничном номере газеты «Смена». Рубрика называлась «Внезапности», под редакцией Наташи Ивановой. Я там рисовал, например, городской пейзаж и объяснял, как реальный пейзаж превращается в картину. На пейзаж я смотрел так, будто он внезапно попался мне на глаза и единственным его предназначением было превратиться в картину, а Боря вокруг этого пейзажа разворачивал целую историю с известными поэтами, композиторами, их собеседниками. И все они имели к этому месту прямое отношение. Наш противоположный метод повествования и еще рисунок был, мне кажется, очень остроумным способом рассказать о всяких местах. В его рассказах было столько изобретательности, столько реальных подробностей, что опять мне казалось, что он этих знаменитых людей сам знал и все видел своими глазами. Хотя иногда мне казалось, что он эти события придумывал, но очень все выглядело достоверно. Однажды, когда я болел, он пришел ко мне с целой пачкой пластинок с симфониями Брукнера. Брукнера он очень любил и пропагандировал. Вообще Борис Тулинцев был величайший пропагандист культуры. В его сознании четко выстроилась парадигма культуры человечества, составилась ясная шкала ценностей, и, при почти личной заинтересованности во всех ярких проявлениях культуры, Борис очень хотел эти свои открытия внедрить в сознание других людей. Еще он писал стихи, но, кажется, их стыдился, иногда читал, мне было интересно, но трудно было перейти от его энергичных почти о себе высказываний о других поэтах к скромному показыванию себя. Я думаю, Тулинцева-поэта еще откроют.

Анатолий ЗАСЛАВСКИЙ