Всю жизнь была убеждена, что в Иране нет и не может быть театра как вида искусства, пока в прошлом году на фестивале «Подмосковные вечера» не познакомилась с одним симпатичным иранским театром. Артисты показали «Макбета» на иранский лад и все просили, чтобы их отвезли в музеи Станиславского и Мейерхольда. Мытищенские актеры спрашивали меня: «А что, у Мейерхольда есть музей?» А я отвечала: «Да! Музей-квартира. Могилы нет. А квартира есть». Туда их и свозили. Не помню, к Станиславскому или Мейерхольду. И они там от благоговения опустились на колени, поразив музейных служительниц. Так вот, когда я вдруг получила предложение поехать на фестиваль в Иран и согласилась, многие коллеги и знакомые удивлялись: «А что, в Иране есть театр?»

Сегодняшнее исламское государство уже тридцать пять лет живет в условиях религиозной деспотии, став одним из лидеров мусульманского мира. Иранцы с симпатией говорили мне: «Мы ведь с вами дружим, потому что очень похожи: у вас деспотия и у нас деспотия». Меня такая мотивация дружбы не радовала. И я сопротивлялась: «Ну, мы все-таки женщин платками не обматываем и брюки под платьем носить их не заставляем. И выпивать нам можно. И мы это пока свободно делаем», — говорила я от имени государства и народа. И даже процитировала им мнение Есенина по поводу главных проблем, которые вроде были решены при шахском режиме. Но сейчас все вернулось к тем временам, когда там мучился наш поэт. «Магомет перехитрил в Коране, запрещая крепкие напитки», — справедливо сетовал Есенин, и что ему с того, что «персияне держат женщин и дев под чадрою». (Мне почему-то все время лезли в голову эти «персидские мотивы», о которых с юности не вспоминала.) Процитировала и прикусила язык, вспомнив, что православная церковь что-то про обязательное ношение платков намекала. А иранцы грустно вздыхали, что да, выпить-то иногда бы хотелось. И спрашивали, правда ли, что у нас тоже только до какого-то часа спиртное продают. «Знаете, — отбивалась я, — кому надо, те успевают купить до этого часа. А кто не успел, это даже хорошо. Меньше выпьют». И чувствовала себя почти патриоткой. Вот так мы сравнивали наши режимы. И сравнение явно было в нашу пользу.

Справедливости ради должна заметить: тридцать пять лет воздержания от любых, даже некрепких напитков сильно оздоровили нацию. Персияне и персиянки красивы, породисты, никакой печати вырождения, которая часто просматривается на лицах моих сограждан, у них нет. И когда артисты изображали хор пьяниц в «Жизни человека» Л. Андреева, стало понятно, что с предметом изображения они вообще не знакомы. Таких страшных пьяниц я даже у нас не видела.

Так вот, объявляю всем: театры в Иране есть. И уже тридцать два года в Тегеране проходит международный театральный фестиваль «Fadjr», название которого непереводимо. То есть оно как-то связано с днем начала исламской революции, произошедшей 35 лет назад и превратившей самодержавное светское государство в исламское. В этом году в международной конкурсной программе (куда я попала в качестве члена жюри) участвовало тридцать два спектакля. По ходу фестиваля добавился тридцать третий: «Смерть шаха» театра из Эстонии в постановке иранского режиссера (кто не понял: это «Король умирает» Ионеско).

На фестиваль приехали спектакли из Испании («Маласомбра» по «Петеру Шлемилю» Шамиссо), Германии («Дом Бернарды Альбы»), Польши («Ораторио»), два акробатических спектакля из Франции. Один из них, «Боль», поразил тем, что в нем виртуозно исполнял сложнейшие акробатические трюки одноногий артист. Блестящее коммерческое шоу из Кореи, которое скорее подошло бы какому-нибудь цирковому фестивалю. Норвежский моноспектакль «Женщины Ибсена». Итальянский документальный спектакль о египетской революции и событиях после нее. Спектакли из Армении, Эстонии, ирано-канадский спектакль ужасного качества, ирано-венгро-индийский спектакль и еще какие-то немыслимые сочетания. Были среди них и очень талантливые, а были и те, что у нас называются «международной компонентой». Такие спектакли можно увидеть на фестивалях самого разного уровня.

А вот иранские театры увидишь далеко не везде. Все-таки закрытость страны дает о себе знать. Помимо международной программы (включающей в себя и множество иранских спектаклей), которую мы смотрели в течение полумесяца, были еще разнообразные дополнительные проекты. Почти как на нашей «Золотой маске». Например, выступали театры из регионов. Мы их не видели, у них было другое жюри. А там, между прочим, был спектакль по «Дяде Ване». И был «Робинзон Крузо». Я в жизни своей не видела на сцене ни одного спектакля по этой великой книге. И именно в Иране подумала: «А почему его не ставят?» Был конкурс радиоспектаклей. И там тоже было свое жюри. Был конкурс театральных фотографий и постеров.

Выступало огромное количество уличных театров (и у них тоже был свой конкурс и свое жюри), мимо которых мы с моим переводчиком проносились пулей, потому что спешили на свои спектакли — нервы мои не выдерживали опозданий, которые там привычны. А могли бы не проноситься, постоять и посмотреть. Так, полчаса — минут сорок. Меня бы подождали. Сказали бы: «Татиана хочет смотреть». И, пока Татиана не прошла в зал, все зрители как миленькие стояли бы на улице около театра и ждали, когда их запустят.

…Вообразите семнадцатимиллионный (!) серый приземистый Тегеран, по которому никак невозможно представить бывшее величие этой невероятной культуры. Но как только заходишь в какой-нибудь музей или в шахский дворец «Гулистан», так тебя это величие до дрожи и пробирает. Насмотревшись в шахских дворцах и национальных сокровищницах всяких красот, так что в глазах мелькают крупные алмазы, шахские троны из драгоценных камней, на которых сидеть-то страшно, не то что страной руководить, россыпи рубинов и изумрудов, в театре вдруг видишь пьесу под названием «Человек-подушка» или репетицию «В ожидании Годо», и у тебя в голове что-то перестает смыкаться. Перестаешь понимать, в каком времени ты находишься.

Вот эти мгновенные переносы из древности в современность и обратно не давали покоя и при просмотре спектаклей.

В Тегеране нет репертуарного театра. Хотя раньше, при шахе, в каких-то формах был. Сейчас там несколько крупных театральных центров, в которых от двух до пяти сценических площадок, от камерных до больших. И спектакли идут параллельно. Месяц-два, пока есть зрительский спрос. То есть обычная европейская система. Я так и не могла добиться, по какому принципу государство помогает или не помогает театру, — отвечали все в восточной манере: уклончиво. Режиссеров много, в основном молодые, среди них довольно часто встречаются женщины. По фестивальной программе видно: в Иране сейчас активно работает молодое режиссерское поколение, современно мыслящее, активно осваивающее европейский авангард. Но кто-то (и это тоже молодые люди!) существует в русле старинных театральных традиций. (Истории иранского театра никак не больше двухсот лет. Так что традиции не очень-то древние.) И в целом было ощущение, что за пятнадцать дней передо мной прошла вся история мирового театра.

Уличные представления с ритуальными танцами в невероятной красоты костюмах изображали целые сцены из жизни, незнакомой даже иранцам. Или наивные, почти самодеятельные спектакли, например «Медея» Еврипида, правда сильно адаптированная на иранский лад. Или культурный, очень разговорный спектакль «Сократ» (практически аналог нашим «Беседам с Сократом») в самом солидном театральном зале Вахдат. Как в каком-нибудь махровом академическом театре: два часа разговоров без малейшего намека на действие. И в тот же вечер иранская «новая драма» — социальная, почти документальная пьеса «В болоте», рассказывающая о реальной больнице, где лежат нищие люди, которых согнали сюда умирать. Среди них наркоманка и писатель, старуха и журналистка, женщина, больная СПИДом, бывший ученый и преподаватель. И видно, что это хорошая пьеса и хорошие артисты. Один за другим ты смотришь вперемежку европейские и иранские спектакли по современным или по классическим пьесам, которые ты в общих чертах, несмотря на решительные адаптации, все-таки узнаешь. И понимаешь — нормальный фестиваль.

И вдруг… тебя заставляют спускаться в какие-то старинные термы (не все члены жюри смогли, потому что лестница головокружительной крутизны и без перил). И в этих термах (язык не поворачивается назвать их банями) в течение двух часов безумные и веселые молодые люди в количестве двадцати пяти человек водили зрителей под сводами и арками из старинного рыжего кирпича, пели, плясали и рассказывали о старшей дочери Зевса Мельпомене. Пол был из влажного песка, они бегали босые и предлагали снять обувь и зрителям. Но никто не согласился. Я никому не собиралась объяснять, что режиссер зря приписал Зевсу, и так отягощенному бременем отцовства, дополнительную дочь, но все два часа лишние знания меня мучили. А режиссер, огромный детина, сочинивший все это, включая музыку, все время включался в действие, сверкал своими тридцатью шестью зубами и продолжал счастливо заблуждаться. Кстати, Мельпомена занимала его недолго, и он перешел почему-то к «Шахнаме». На всякий случай напоминаю, что это великая эпическая поэма Фирдоуси. Главная иранская книга. Отношение к ней — как к священному тексту. И эти молодые люди, как дети, разыгрывали перед нами сюжет за сюжетом. Они надевали и снимали какие-то маски, почти живую, извивающуюся рыбу пекли прямо в древнем очаге, а потом предлагали попробовать. Я тут же решила стать вегетарианкой. Но нас все равно угощали: то каким-то супом, то яблоками. И уже казалось, что мы тут и останемся навсегда со старшей дочерью Зевса и с этой веселой очень симпатичной компанией. Когда жюри выбралось на поверхность, все начали хохотать. Уж очень наивными показались нам эти «crazy».

А накануне мы тоже смотрели адаптацию «Шахнаме». И вот вам две совершенно разных истории. Тоже молодой режиссер, Абдулла Барджиста, 1981 года рождения. Он сам написал пьесу по одной из сюжетных линий «Шахнаме». Там есть такой герой Бахрам Чубине. Он чем-то напоминает Макбета. Воин, который начинает убивать всех, потому что не хочет служить никому, а хочет сам быть шахом, повелителем. Спектакль назывался «I was all dead». Вот так, на английском, а не на фарси. Зал был забит до отказа, спектакль долго не начинали, не могли рассадить зрителей. На сцене был современный мир, тяжелый, безрадостный, полный убийств, пространство, выжженное войной. Убогая стена из автомобильных покрышек, два жутких ржавых остова машин, похожих на скелеты. Страшные, озверевшие от убийств мужчины и покорные несчастные женщины. И герой, беспомощный в этой мирной послевоенной жизни, начинает мстить и убивать.

Трупы убитых им шаха, его министра (не знаю, как его правильно назвать) весь спектакль висят над сценой. Трупов становится все больше. Бахрам Чубине побеждает. Тихие фигуры людей, почти тени, понурые, с чемоданами и мешками проходят мимо него, уходят куда-то. Бегут от своего счастья. Режиссура была настолько точной, настолько образной, что никакого перевода не требовалось. Зрелище было, конечно, жутковатым. За огромным столом сидели двое. Герой и его жена. Перед ними стояли два огромных бокала, и между ними бегал маленький белый кролик. Убитые спускаются к ним. Обступают стол. И победивший герой тихо поднимает револьвер и стреляет себе в рот. И тогда все убитые присаживаются к нему за стол, и начинается молчаливое пиршество. Только жена, еще живая, уходит от этого стола.

Вот это да! — думала я. Для того чтобы решиться на такую жесткую современную трактовку, нужно гражданское мужество. Про себя лихорадочно набрасывала: приз за лучшую режиссуру, конечно. Сценографию — конечно. Ну и за лучшую пьесу. Но пока я сама с собой распределяла призы, со спектакля начали уходить люди. В темноте, целыми рядами. Не демонстрируя свои уходы, без топота и хлопанья креслами. «В чем дело?» — спросила я самого близкого мне на фестивале человека, переводчика Шервина Дорости. «Людям не нравится», — коротко шепнул он. А то я сама не понимала! Да, конечно, меня, далекую от священного трепета перед «Шахнаме», эта картина не оскорбляла. Правда, напомнила свое, например Чечню после наших победных чеченских войн. Выжженную нашими реформами землю поселков и деревень России. Это было неприятно, царапало, хотелось эту картину выкинуть из головы. Я вспомнила, что Иран не очень давно пережил восьмилетнюю войну с Ираком. На многих улицах, площадях и даже на рынках висят портреты погибших героев. Как напоминание.

Со спектакля ушло ползала. Все, кто остался, после финала бросились к сцене и поздравляли режиссера, который стоял с закушенными губами, с вымученной улыбкой. Я решила бороться за этот спектакль. Но мы с венгерским коллегой по жюри Жолтом Пожгаем оказались в меньшинстве. Никого не удалось склонить проголосовать хотя бы за одну номинацию. Это же «Шахнаме»! Так нельзя! «Спектакль очень плохой», — говорили нам. И вот я подумала: а были ли в истории нашего театра похожие ситуации? Правда, у нас нет древнего эпоса. Разве что «Слово о полку Игореве», которое что-то никто не торопится перенести на сцену. Вспомнилась только печальная история с оперой Бородина «Богатыри», которую поставил перед войной Таиров, умевший ткнуть пальцем куда не надо. Тоже печально закончилось дело. Мне не удалось связаться с режиссером. И я решила, что хотя бы напишу об этом спектакле, который просто ошеломил меня. Вот так нас и бросало в разные театральные эпохи все пятнадцать дней.

Иранские зрители — это вообще отдельная история. Во-первых, все театры полны, даже переполнены. Конечно, это еще огромный интерес к фестивалю. Но все же — интерес к театрам из регионов, тегеранским и иностранным спектаклям был практически одинаковым.

Зрители в Иране не снимают верхнюю одежду. Это смотрится нормально в демократических бедных залах, но весьма странно в пафосном Вахдате, где три яруса кресел, сияющая люстра и два светящихся портрета по углам сцены — Хомейни и Хаменеи, похожих, как два брата-близнеца. Все идут в пальто и куртках прямо в зал и в лучшем случае кладут их себе на колени. Или сидят, не раздеваясь.

Так было и на церемонии закрытия. Все выходили на сцену в пальто, и «вручанты», и «получанты».

В Иране не принято начинать спектакли вовремя. И задерживают их не десять минут, как бывает у нас. Нет, спектакли начинаются примерно на полчаса позже. А то и на час, если жюри не успело переехать из одного театра в другой. Но ведь жюри не сразу идет в зал — нужно попить чаю и поговорить… Один раз мы не попали на «Гамлета». Между спектаклями было десять минут, а ехать надо было из другого конца города. Режиссер начал спектакль, подождав пятнадцать минут. Был страшный скандал. Договорились, что мы посмотрим его в девять часов вечера, после окончания нашего последнего спектакля. Но мы приехали к половине одиннадцатого. Нас ждали полтора часа. Ждала и толпа зрителей около театра. При их открытых, взрывчатых темпераментах — это труднообъяснимо. Зато, если спектакль не нравится, все встают прямо во время действия и уходят. Антракта никто не ждет, потому что их не бывает. Самые длинные спектакли — два часа. А обычно — час с минутами.

Женщины не могут войти в театр вместе с мужчинами. Правда, это правило действует только в Вахдате и в других пафосных местах, там для женщин отдельный вход. Хотя в зале все равно все сидят вперемежку. Перед спектаклем зрители стеной стоят перед театром и ждут, когда их запустят. И когда жюри уже сидит на своих местах, толпа врывается внутрь. Всегда кажется, что мест не хватит. Обычно так и бывает. Тогда все падают прямо на пол, иногда на подушки, в два-три ряда прямо перед сценической площадкой. Смотрят очень внимательно. Ни разу я не слышала звука сотового, хотя об этом никто не предупреждает. Аплодируют с непременным вставанием, как у нас в провинции. Если у нас в театрах количество женщин всегда тревожит, потому что за этим видится неблагополучная картина женского одиночества, то в Иране мужчины разных возрастов явно доминируют. Много интеллигентных лиц. И по их количеству всегда понимаешь, что это будет за спектакль.

Под конец, когда сил уже почти не осталось, мы смотрели по три-четыре спектакля за вечер. А поначалу всего по два. Да еще был всеобщий выходной в день рождения пророка Мухаммеда. И тут я выразила робкое неудовольствие (робкое, и только переводчику!), что целый день пропадет для знакомства с иранским театром. Переводчик Шервин, который русский язык учил в Харькове, обучаясь менеджменту гостиничного бизнеса, тут же озабоченно проинформировал о моем недовольстве переводчицу с английского Лилиан, француженку. Лилиан тут же договорилась, что завтра, в день рождения пророка, мы сможем посетить репетицию оперы «Лейла и Меджнун» в музыкальном театре марионеток.

Этот театр для взрослых двенадцать лет назад был просто огромным складом. Сейчас там прекрасный зрительный зал и отлично оборудованная сцена. Театр произвел грандиозное впечатление. Это был полноценный, вполне традиционный, без режиссерского новаторства оперный спектакль, только исполняли его марионетки. Они двигались, как оперные артисты, и было видно, как они дышат. После репетиции главный режиссер (лучше я напишу его имя английскими буквами) Behrouz Gharibpour пригласил нас (мы были вдвоем с Жолтом Пожгаем) на сцену. Мы поднялись наверх, где только что работали артисты. Нас встретил молчаливый строй марионеток, которые были готовы к выходу на сцену. Это было совершенно мистическое зрелище. Они все смотрели куда-то далеко и как будто повторяли партии. Режиссер подарил нам диски с пятью своими спектаклями. Опера Верди «Макбет» (которую я успела посмотреть дома) звучит в записи какого-то прекрасного европейского театра (по причине своей немузыкальности не могу определить какого). Конечно, они очень хотели бы побывать со своими спектаклями в России. И если у кого-то появится желание пригласить их на фестиваль театров кукол, то диски и контакты у меня есть. День пророка Мухаммеда прошел не в праздности.

Европейские спектакли тоже должны были подчиниться правилам исламского этикета. Иными словами, все женские головы должны быть прикрыты платками или шарфами. Шеи не должны быть видны, руки— закрыты до кисти, ноги — прикрыты штанами, брюками, шальварами, джинсами, а сверху — платья до колена. Можно и ниже. Только выше нельзя. Кофту с брюками не наденешь — неприлично. Бедра должны быть прикрыты. В связи с этим все европейские спектакли оказались с каким-то мусульманским оттенком.

В прекрасном спектакле театра Мангейма «Дом Бернарды Альбы» дочери Альбы, одетые в современные платья, приодели под них штанишки, а головы закутали платками. И тут же возникло ощущение, что действие происходит в Иране. Замечательная актриса Николь Хестерс в роли Бернарды казалась неприлично голоногой, поскольку у нее было обычное миди. Не уверена, что радикальному оперному режиссеру Каликсто Бьето, постановщику спектакля, этот компромисс пришелся по душе.

То же странное ощущение было и при исполнении поляками мистериальной оратории, а уж когда норвежская актриса Джуни Дар играла моноспектакль «Женщины Ибсена», закутанная в шарф, который все время норовил сползти с головы, да еще периодически сбрасывала с себя очередной жакет или юбку, оставаясь, впрочем, вполне одетой, все смотрели, затаив дыхание. Все эти строгости касаются только женщин, мужчины могут себе позволить все что угодно. Правда, я не уверена, что они могут обнажаться на сцене. Думаю, что свободны они не до такой степени, но все же — свободнее женщин.

В Иране прекрасные артисты. Они эмоционально подвижны, пластичны. Голоса у всех отлично звучат в любых залах. Темпераменты мощные, от них несколько устаешь в камерных залах. Хочется вжаться в кресло, иначе кажется, что тебя просто снесет. Они фанатично исполняют любое задание режиссера. В спектакле, посвященном Антонену Арто, человек, полностью перебинтованный скотчем, полз по сцене, опираясь на пальцы ног и на подбородок. Он доползал до определенного места, там ему как бы перерезали горло и оттаскивали обратно. И он полз снова. Я испытала все чувства, которые полагается испытать в театре жестокости. Или: было страшно смотреть на сцену в спектакле «Рибас», где артисты изображали каких-то существ, прыгали в огромный люк, выпрыгивали оттуда, оказывались на высоте нескольких метров над сценой и там летали, вцепившись в канаты.

Ладно, думала я. Все это хорошо, когда речь идет о любимом их авторе, Шекспире, которого переделывают и перелицовывают в хвост и в гриву. Ну а если это современная пьеса? Без душераздирающих страстей? Ответ я получила на «Человеке-подушке» в постановке Мухаммеда Ягуби и Ойдо Кейхон. Пожалуй, это был лучший спектакль по этой пьесе, который я видела. И он был сыгран на тончайших подтекстах. Пауам Дехкорди, сыгравший Тупольски, получил приз за лучшую мужскую роль. Он был виртуозен. Глаз невозможно было оторвать от его невероятно подвижной, пластичной фигуры, от неловкой, почти чаплинской походки, от его точных оценок. В этом спектакле брата Катуряна Катуряна сыграл красивый седовласый артист, слушавший сказки так, как может слушать их только ребенок, который помнит наизусть каждое слово и предвкушает его, заранее проживая все, от страха до счастливого финала. Нежнейшая любовь двух братьев и плач Катуряна над телом огромного детины были сыграны тонко, на легком дыхании. Этот спектакль можно было бы привезти в Россию, и он украсил бы любой фестиваль.

Я побывала на двух репетициях талантливого режиссера Хомаюна Ганизаде, о котором слышала еще в России от Ирины Григорьевны Мягковой. Репетиции шли в каком-то ангаре, на самой окраине Тегерана. Дальше были только горы. Он репетировал «В ожидании Годо» и «Красавицу из Линейна». «Годо» явно стремился к жанру клоунады и легкостью, свободой, богатством интонаций напомнил бутусовский спектакль. В «Красавице» сам режиссер играл старуху. Жертвенно сидел в кресле, а Морин устраивала настоящую камеру пыток. Кресло крутилось вокруг своей оси, дочь прижигала матери руки и поливала каким-то невероятным количеством пены. Режиссер, залитый пеной, которая капала с его роскошной шевелюры, вися в воздухе вверх ногами, деловито и тихо что-то говорил. Актриса кивала и продолжала свои издевательства. (Я подумала, с каким удовольствием на ее месте оказались бы многие наши артисты.) Какая сосредоточенность была у актеров и как не по-нашему вел себя режиссер! На «Годо» он стоял рядом с ними, практически нос в нос и внимательно смотрел. Переходил вместе с ними по мизансцене. Иногда что-то тихо шептал им на ухо.

Вот ему государство точно не помогает — он ответил на мой вопрос прямо. Он снимает этот ангар для репетиций. А с артистами расплатится после премьеры спектакля. Спонсоры? Он удивленно пожал плечами.

Иранские режиссеры и авторы переделывают пьесы с лихостью, которая не снилась ни нам, ни даже немецким шеф-драматургам. Они берут свое там, где находят его. С трудом можно было узнать лорковскую «Йерму» в странном пластическом действе, напоминающем современный танец, или шекспировского «Ричарда II», сыгранного за час. Все артисты бегали на ходулях. Смерти происходили просто: герои падали со всего размаха вместе с ходулями, и было непонятно, как они не убивались насмерть.

На фестивале было два «Гамлета». Точнее, «Гамлет» и «Гамлетик», то есть маленький Гамлет, как перевели мне. «Гамлетик» напомнил «Шекспир-лабораторию» Яны Туминой. Молодая, веселая, почти студенческая труппа представила игру в Шекспира. Офелия была девочка-дурочка, Гамлетик — смешной всклокоченный подросток. Все разыгрывали вокруг них забавную историю, ничего трагического в ней не было. Вспомнилось: «Офелия, Гамлетова девчонка…». Обаятельное театральное озорство. И никакого пиетета перед классикой.

А перед этим Гамлетиком был «Гамлет». И стало понятно, что, если не удается отстоять «Шахнаме», надо биться за него! Спектакль Араша Додгара не был веселым озорством. Это был ироничный политический спектакль на знакомом с юности эзоповом языке. Конечно, не все смыслы удалось считать и не все намеки понять. После спектакля на улице, услышав мою русскую речь, меня догнал молодой человек и спросил на русском: «Вы поняли? Это политический спектакль про нас. Это не Дания. Это мы живем в тюрьме». Его прямо трясло. Да, поняла. Не все, но поняла. Спектакль был (напоминаю) сыгран специально для нас, и я переживала: как же артисты будут работать при пустом зале. «Нет, будут друзья», — сказал мне Шервин. Друзей было человек двести… Какие чудесные, умные лица были у них, никогда не забыть. Почти как во времена моей юности, только очень красивые, персидские. Пьеса Шекспира, конечно, была переписана, как это принято в Иране. (После церемонии закрытия ко мне подошел молодой человек, сказал, что он автор «Гамлета», и спросил, понравилась ли мне его пьеса. Я сказала, что до сих пор думала, автор — Шекспир. «Ну да, Шекспир тоже», — ответил автор.)

Гамлет (Амин Табатабай) здесь высоколобый, очкастый, то ли вечный студент, то ли ученый. Он приезжает домой в огромных ботинках, в бриджах, с маленьким клетчатым чемоданчиком и рюкзаком, в котором печатная машинка. Узнает его только Могильщик, в котором воплотились все — от офицеров стражи до Горацио. Правда, он больше похож на дорожного рабочего. Призрак никому не является. Он, довольно нелепый, здоровенный мужчина с темно-рыжими прядями волос, постоянно телепается по сцене, попадаясь все время кому-то под ноги и уворачиваясь. Гамлет со своими вздыбленными рыжими волосами до смешного похож на него. Действие явно происходит в какой-то восточной деспотии, ну как бы в древнем Иране. Гамлет как будто выпрыгнул из своего времени и обречен вновь вернуться туда. Полоний здесь — главный цензор, главный церемониймейстер, главный визирь. Его блестяще сыграл Косров Шахраз. Умный, с хитрыми глазами, здесь всем руководит он, а не нервный бритоголовый Клавдий.

В аннотации к спектаклю приведены изречения Исаака Ньютона о статичных и движущихся силах и о том, что люди и есть эти силы. Под руководством Полония придворные сосредоточенно читают газеты и вырезают из них неугодные тексты. Газет все меньше, а вырезанные куски покрывают весь пол. Наконец, Полонию торжественно подают склеенные лесенкой вырезанные листочки. Его это не устраивает. Он блестяще играет сцену, в которой он отрывает кусочки текстов, как лепестки, и демонстрирует то, что можно дать почитать народу: крошечный кусочек бумаги. Величиной с монетку. Ее бережно поднимают и передают из рук в руки.

Гамлет все время печатает что-то на машинке. Наверное, слова, слова, слова… Гамлет — человек, попавший в совсем другое время, из которого он убежал в своих огромных ботинках. Он свернул со своего пути. Он не понимает, как с этими людьми надо разговаривать. И о чем. Он убивает Полония очень просто. Засовывает ему в рот кусок газеты. А потом Клавдий бегает по сцене с убитым Полонием и страшно кричит в зал: «Кто его убил? Кто?» Понурый Полоний украдкой показывает на Гамлета. Это уже напоминает капустник. Но трагизм нарастает. И это происходит благодаря тому, что Гамлет все больше понимает: он обречен, ему отсюда не вырваться уже никогда.

Спектакль получил целых три награды — Гран-при, приз за лучшую режиссуру и за сценографию. А мы боялись, что не получит ни одной. Так что справедливость все-таки иногда торжествует…

Уезжала я из Ирана, мечтая только об одном. Как только ступила на борт самолета турецких авиалиний, сорвала с головы шарф, в который была замотана полмесяца, и поняла: «Свободна, свободна, свободна наконец! Прощай, голубая родина Фирдуси!»

Февраль 2014 г.