Х. Фаллада. «Каждый умирает в одиночку».
Театр Талия (Гамбург, Германия).
Постановка Люка Персеваля, декорации Аннет Курц

Персеваль в этом спектакле намеренно прост. Его режиссерские приемы понятны, доходчивы. Он не выдумывает изощренных мизансцен, не вскрывает тягучих тайн в психологии героев. Он неторопливо читает последний роман Ханса Фаллады, созданный в 1947 году. Роман немца о немцах, написанный по «горячим следам» нацистского режима. Не знаю, чем спровоцирован интерес к роману сейчас в Германии (в сети есть упоминание о том, что переиздание полной версии книги вызвало читательскую активность). Могу догадаться, почему Персеваль, недавно поставивший Достоевского, взялся за эту книгу. Но, как мне кажется, я могу понять, чем и спектакль и роман актуальны для нас в нашей политической ситуации. Роман о «маленьком» тихом человеке, живущем обычной удобной жизнью, пусть и при нацистах, который под влиянием обстоятельств стал вести свой личный, маленький, тихий бой с системой, режимом. Впрочем, громкие слова «бой с режимом, с системой» здесь не подходят. Он, конечно, ничего не добился, погиб и только, но свою попытку изменить ситуацию, достучаться до кого-то еще сделал.

…Толпа городских обывателей целеустремленно проходит по сцене слева направо. Никто не задержался, но мы успели их разглядеть. Вот идет скромная пожилая пара, семенят несколько безликих женщин неопределенного возраста, вот еле-еле передвигает ноги старик (или старуха?), потерявший не только скорость передвижения, но и признаки половой принадлежности. Скачут хулиганистые подростки в шортах и грубых ботинках. На них покрикивает великовозрастный оболтус, руки в брюки, ухмылка, из-под кепки торчат немытые патлы, — похоже, отец этих подростков. Почти у задника трусят несколько всклокоченных потных молодых людей в свитерах или теплых жилетах. Прошли, сосредоточенные, мимо в одну сторону, через минуту — в другую. Одна из безликих женщин легла на стол, подтянув колени к животу, другая безликая встала на край авансцены и начала повествование.

…Отто и Анна Квангель — одни из многих, идущих мимо. Но именно они, такие же, как все, получают похоронку на сына, и Отто решается на единственно возможный для него бунт. Он начинает писать открытки, в которых не призыв, не упрек, а простая констатация факта. Например, такая: «Матери! Фюрер убил моего сына. Матери! Фюрер убьет и ваших сыновей, он не успокоится и тогда, когда внесет горе во все дома всего мира!..». Отто и Анна подбрасывают эти открытки в людные места в надежде, что кто-то прочтет и задумается и что-то изменится. Но комиссар полиции Эшерих после двухгодичных поисков «невидимки», увенчавшихся успехом, безжалостно заявляет арестованному Отто, что из двухсот семидесяти шести открыток и девяти писем не сданными властям оказались восемнадцать штук. Но и эти, несданные, скорее всего, были сожжены, уничтожены. Отто разочарован и растерзан. Но мы знаем точно, что на одного человека это подействовало — на Эшериха. Детектив, ищейка, он профессионал и смотрит на пришедших к власти вандалов слегка свысока и отстраненно. Эшерих хорошо делает свое дело, и только «невидимка», которого он нашел, сумел поколебать его уверенность в собственной незапятнанности. Этот пепельно-серый, помятый и печальный человек вызывает сочувствие. Именно в нем происходит та перемена, на которую так надеется Отто, хотя результат и не удовлетворил бы Квангеля. Эшерих кончает с собой. Он осознал, что дальше все будет точно так же — он будет ловить «преступников», но уверенности в том, что он правильно делает свое дело, уже нет.

Роман Фаллады, а следом за ним и спектакль — как густонаселенная коммуналка образца 1940 года, где все персонажи связаны друг с другом. Не только следят, доносят, но и лезут не в свое дело. Писатель не оставляет без внимания ни одного самого незаметного движения души рассматриваемого субъекта, не важно — плох он или хорош. Но никакой амбивалентности или относительности категорий добра и зла: плохиши видны сразу, а благородных героев нет. Фаллада безжалостен, но не пессимистичен. Его книга не кажется подправляющей историю. Основанная на реальных событиях, она не врет в тех мелочах, из которых состоит. Роман вызывает доверие отсутствием ретуши на «благополучной» жизни при нацистском режиме — вроде и не откровение, но удивляешься бескомпромиссности, с которой автор описывает обывателей нацистского города Берлина. Тут все имеет значение — и «режим», и «город». Режим, выбранный или навязанный, для Отто и Анны, да и для всех остальных в книге — не проблема: дали работу — можно жить. Можно не вступать в партию, мотивируя это отсутствием денег на членские взносы (как Отто), можно выйти из этой партии (как почтальонша Эва Клюге), претерпев унижения и страдания, но выйти и уехать в деревню. Можно попытаться вести как будто антифашистскую деятельность (как группа сопротивления, в которой состоит невестка Отто и Анны), но вялую, формальную. Не дающую результатов, но успокаивающую совесть.

Сцена из спектакля.
Фото В. Луповского

А. Шимански (Эшерих), А. Симон (Эмиль Брокхаузен).
Фото В. Луповского

Спектакль Персеваля — взгляд на человека в невыносимых условиях, которые сам человек себе создал. Своим невмешательством, нежеланием связываться. Режиссер ищет тот момент, когда конформист перестает им быть. Человек слаб, и с этим ничего не сделаешь, но и в этой слабости может оказаться сила.

Герои произносят свои реплики и слова от автора, комментирующие повествование, и это сразу включает нас в происходящие события. Почтальонша Эва Клюге (Катрин Сейферт) иногда оглядывается на Анну Квангель (Ода Тормейер), лежащую на столе, называет множество фамилий, описывает эмоций, которые захватывают ее. Фаллада написал, что Эва раздражена молчаливостью Отто (Томас Ниехаус), и актриса в нетерпении уставилась на Отто, стоящего недалеко от стола. В этот момент нет временной дистанции. Все сейчас. Сейчас Эва Клюге отнесла похоронку Квангелям, сейчас Анна не смогла заплакать, узнав о смерти сына, сейчас Отто написал первую открытку, и именно сейчас нашедший ее борется с собой — отнести или нет в гестапо. Эва доверительно рассказывает про себя и свои чувства. Берет нас в сообщники, соучастники, не опасаясь предательства с нашей стороны. Очевидная мысль, что донос пишут не из страха, а из желания выслужиться, — понятна в спектакле. Всего лишь карьерный рост (а не жизнь) зависит от службы в нацистской партии. Например, проходимец и шпик Эмиль Боркхаузен (Александр Симон) успевает за время спектакля сделать небольшую карьеру и скатиться обратно вниз. Буквально меняет кургузый пиджачок на форменный китель и кепку, а в финале оказывается в том же пиджаке. Но не это интересует Персеваля-читателя, а то, как в гнетущем состоянии тотального доносительства суметь воспротивиться, как в человеке рождается бунт и желание изменить ситуацию.

Персонажей много, и история каждого — выпуклая, со всей полнотой прозаического текста. Обаятельный игрок и трутень Энно Клюге (Даниэль Ломмач), принятый за распространителя открыток и подло убитый комиссаром Эшерихом (Андре Шимански), фрау Розенталь, выбросившаяся из окна, советник Фром, сменивший день на ночь в надежде выжить, Отто и Анна — все они вышли из кочующей по сцене городской толпы. Персонажи конкретной сцены выкристаллизуются, расскажут нам сокровенное, глядя на софит. Это может раздражать: слишком доходчиво — слишком просто. Но наблюдая, как Отто под ручку с женой в очередной раз пересекает сцену, тихий, неприметный, без резких движений, не можешь забыть, что он несет в портфеле одну из «безобидных» открыток. Кто-то повесится из-за этой открытки, кто-то предаст. На вопрос, почему Отто решает писать открытки, у Персеваля вроде бы простой и понятный ответ: надо вернуть самоуважение и уважение жены, чувства к которой были смысловым стержнем существования. Жена обвиняет мужа: «Это ты и твой Фюрер убили моего сына». А это вовсе не его фюрер. Отто Квангель сделал как все, то есть ничего не сделал. Сопротивление системе растет в Отто постепенно. Выйдя из дома и встретив шпика Эмиля Боркхаузена, он говорит то, что сам от себя не ожидает. Это вырывается из него помимо его воли. Тихий бунт маленького человечка, вырастающий до осмысленного принятия своей участи. Отто заставляет людей что-то сделать — выбросить, сжечь, сдать или спрятать. Невозможно проигнорировать. Открытки могут не попасться тебе на пути, и тогда ты избавлен от мучительного выбора. Но найдя ее — реагируешь и понимаешь про себя, кто ты есть. Увы, градация невелика — либо трус, либо предатель, либо дурак.

Персеваль не спешит, подробный роман прочитан и воспроизведен им любовно, с мелочами в актерской игре, с реалистично-бытовыми подробностями. Режиссер смешивает гротесковые маски нацистских начальников с психологически достоверными персонажами Отто и Эшериха. Обергруппенфюрер СС Праль — уж если напивается, так с трудом держит вертикаль, но чаще и не держит, а держится за край стола, балансируя на нетвердых ногах, не теряя при этом боевой осанки: офицер все-таки. Праля играет Барбара Нюсе, сухонькая Раневская из прошлогоднего «Вишневого сада» Персеваля. Группа сопротивления показана в комическом ракурсе. Смешные недотепы в теплых свитерах, трусливо пробегающие мимо, по сути домашние дети, неожиданно выросшие, сменившие короткие штаны на более длинные, но не научившиеся заправлять рубашку в брюки или расчесывать волосы. Все их попытки что-то организовать — не просто комичны или нелепы, а чудовищны по глупости. Советник Цотт (Габриэла Мария Шмайде) и вовсе комический персонаж — пухлый, в розовом костюме, с резковатыми манерами коверного клоуна, он дополняет Праля и оттеняет психологически достоверного унылого Эшериха.

Персонажи спектакля четко, даже математически точно действуют в мизансценах. Одна из страшных сцен романа в спектакле решена аскетично. Не справившегося с заданием начальства Эшериха арестовывают, избивают, отправляют в тюрьму. Фаллада подробно описывает вкус крови во рту, мысли, пришедшие в голову бывшего комиссара, его разочарование. У Персеваля нацисты замерли у авансцены. Праль, лицом к зрителям, отчитывает комиссара. Эсэсовец, широко расставив ноги и сложив руки, стоит спиной к зрителям и не двигается. Эшерих все делает сам. Сам раздевается, трясясь всем телом, подходит к эсэсовцу и встает получить удар. Эсэсовец по-прежнему не двигается, но комиссар падает, как от удара, хватаясь за лицо рукой. Выполняя долг, Эшерих сам становится преступником, а не сопротивляясь насилию над собой, потворствует эсэсовцам. Тема человека, выполняющего свое дело хорошо, но для нацистов, и тема пассивного мученичества не новы в осмыслении Второй мировой войны, но Персеваль «говорит» о том, как это было внутри немецкой нации. Среди жителей города при нацистском режиме были не только профессионалы, не считавшиеся с тем, кому они служат, но и люди, готовые быть наказанными, мало того — сами разденутся, аккуратно сложат вещи у задника и встанут, чтобы получить удар.

Сцена из спектакля.
Фото В. Луповского

Сценография несложна — стол, который становится то носилками, то дверью, и огромный задник во всю высоту сцены. Вот с задником — все не просто. Это вид сверху (фотография? голограмма?) бесчисленного количества чемоданов, портфелей, сумок, обуви — как подробная карта города. Вот квартал из чемоданов, вот сквер из туфель, а авоськи и пальто — городской водоем. Только оставленные вещи, ни одного человека. Люди исчезли, стерты, уничтожены. Замечаем мы это в редкие минуты, когда задник подсвечивают специально направленными лучами или когда вещи очередного задержанного сваливают в кучу перед этим задником. Плащи, портфели, пиджаки как будто скатились с карты на сцену, захламляя пустоту. Неотъемлемые атрибуты депортируемых, убитых, сожженных, ставшие знаком геноцида не только евреев, но и самих немцев.

И Фаллада и Персеваль идут от смерти (умирает каждый) к жизни. Убежавшая из города в деревню почтальонша Эва Клюге занята простым трудом. Надеяться ей не на что — оба сына для нее потеряны. Один нацист, другой убит. Но она живет и даже хулиганистого подростка Куно-Дитера Боркхаузена (Мирко Крайбих) умудряется приручить. В финале Куно, оседлав стол, как телегу, не позволяет своему отцу — предателю и мерзавцу Эмилю Боркхаузену — запрыгнуть к нему и въехать в «новую жизнь». Он готов кнутом отстаивать свое право на жизнь без грязи, подлости, лжи. Зато в его телегу легко впрыгивают все «маленькие» люди этого спектакля. Жизнь продолжается, несмотря ни на что.

Январь 2014 г.