«Год, когда я не родился» (по мотивам пьесы В. Розова «Гнездо глухаря»).
Театр-студия п/р О. Табакова.
Режиссер Константин Богомолов, художник Лариса Ломакина

В 1978 году не родился ребенок Искры Судаковой, потому что она сделала аборт, притом роковой. Режиссер Константин Богомолов взял пьесу Виктора Розова «Гнездо глухаря», вышедшую в свет в этом самом году, и придумал своему спектаклю другое название. Все, что происходит в квартире крупного номенклатурного работника Степана Судакова, видится как бы глазами его неродившегося внука. Вероятно, отсюда этот замороженный ритм жизни, этот холодный, нарочито безразличный тон — от небытия, из которого взирает на своих предков не появившееся на свет дитя. Спектакль откровенно включает в себя кино и нарочно на него похож. Бесстрастные видеокамеры проецируют на экраны происходящее во всех комнатах добротной советской квартиры. Это часто мешает сосредоточиться на живых актерах, которые здесь и сейчас играют сцену, вступают в диалоги. Но это же и дает некий зловещий объем, временами кажется, что кто-то неведомый открывает нам вид сверху. А мысленно спускаясь на грешную землю, начинаешь думать, что по всему дому крупного чиновника рассованы жучки и даже уборная находится под наблюдением. Еще на экранах появляются телевизионные лица эпохи застоя, какие-то дяди и тети, участники благостных телепередач (помните слезливое ток-шоу «От всей души», которое злые языки прозвали «Плачьте с нами, плачьте лучше нас»?). А еще поет молодой Иосиф Кобзон, увенчанный проволочной шевелюрой. И возникают кадры парадов Победы — того, легендарного, 1945 года и встык — трескучего, теперешнего.

Соц-арт не дает режиссеру покоя, и выходит знаменосец, а рядом, плоская и сухая, будто выхолощено все ее нутро, Искра — Дарья Мороз в микрофон читает Багрицкого: «Нас водила молодость в сабельный поход, Нас бросала молодость на кронштадтский лед…». И не устают населять его спектакли мебельные гарнитуры эпохи, когда он уже родился, но был еще маленький, а также салаты «оливье», свекла под майонезом, водка «Столичная». Сценограф Лариса Ломакина раз за разом возводит на сцене аутентичную картину советского быта с поправкой на благосостояние персонажей. У вампиловского Сарафанова («Старший сын» в Табакерке), разумеется, не водилось румынских (или чешских) мебельных стенок, не красовались на шкафах коллекционные самовары и не звенели на столах хрустальные рюмки. У Судакова же все это, естественно, в наличии, ибо нажито долгими годами беспорочной службы, сопровождаемой регулярными походами в спецраспределители. Времена, в которые родился Костя Богомолов, а в особенности рос и набирался ума, стали в его спектаклях предрассудком любимой мысли. Вампилов и Довлатов, очень, к слову, логично соединенный с Льюисом Кэрроллом («Wonderland»), Чехов («Чайка»), Шекспир («Лир»)… Неустанно разбираясь с эпохой разваливающегося социализма, с годами зрелой активности отцов, он нанизывает на любимую мысль, словно на шампур, «мясо» любого литературного первоисточника. И даже если обгорают бока, а сердцевина остается сырой, это обстоятельство вовсе не смущает режиссера. Он занят неустанным препарированием совка, постоянно обнаруживает в нем больные, пораженные опухолями и вовсе омертвевшие органы. Для кого-то, может быть, и беда, что в этом процессе отмирают целые смысловые куски первоисточников или что инструментарий не всегда свеж, уже неоднократно побывал в употреблении… Для Константина Богомолова это не беда, и он упорно отправляет любимую мысль в новые приключения.

Н. Тенякова (Судакова), О. Табаков (Судаков).
Фото Е. Цветковой

Как ни крути, а пьеса Виктора Розова стала для режиссера идеальной территорией приключений. С одной стороны, в ней самой куда меньше глубин и достоинств, чем в «Чайке», а тем более в «Короле Лире». С другой — именно она-то и написана о времени, с которым режиссер не устает сводить счеты. Мало того, драматург, чьи социальные предчувствия на раннем этапе творчества касались мещанства, вещизма и прочих «отдельных недостатков», в позднем «Гнезде глухаря» передает ощущение грядущей социальной катастрофы. Недаром пьеса тяжело проходила через цензурные барьеры. Семейная драма в доме крупного начальника недвусмысленно проецировалась на состояние всего советского общества. Сытое благополучие номенклатурной верхушки, ее уверенность в том, что ей все положено за ее заслуги, официально скрываемое, но всем ясное общественное расслоение (пьеса О. Павловой «Вагончик», поставленная Камой Гинкасом, была как раз об этом), бесконечное вранье, двойная мораль и поросль новых «молчалиных», которым будет море по колено… Вот эти люди, зять Судакова Егор Ясюнин (Александр Голубев), обскакавший в должности тестя и тут же бросивший нелюбимую Искру, и его приятель, карьерист Золотарев (Вячеслав Чепурченко), становятся у Богомолова главными героями. Именно они обеспечивают любимой мысли весьма важное приключение.

Вскоре после выхода пьесы она была поставлена Валентином Плучеком в Московском театре сатиры, и тот спектакль врезался в память. Судакова играл Анатолий Папанов, он становился явным центром действия — жесткий, грубый, циничный, упакованный в броню собственных заслуг. Это был «глухарь», который намеренно не помогал заболевшему другу, намеренно же не шел на похороны его сына и не выручал из беды сына бывшей одноклассницы. Он был глух и слеп, но тверд и крепок и намеревался долго сидеть в своем теплом гнезде, куда не проникали звуки жизни. Спектакль шел во времена генсека с выпадающей челюстью, президиумов, сиявших сотнями седых или лысых макушек, очередей за дефицитом и телепередач «От всей души». Все читалось со сцены, но одновременно театр сосредоточивался на развитии семейной драмы, и каждый ее поворот, каждое внутреннее движение героев игралось подробно, со страстью. У Богомолова все происходит как будто в рапиде. Пробалтываются целые куски, связанные с неблаговидными поступками Судакова, с душевными метаниями Искры и юного Прова Судакова, который, выбрав себе простую девчонку, нарушил кастовую замкнутость.

Судакова играет Олег Табаков, и только ленивый не воспользовался поводом сравнить: вот, дескать, когда-то рубил саблей мебель в розовской пьесе «В поисках радости», а теперь сыграл перспективу, то, что сделалось с тем героем. Но на самом деле Табаков не играет перспективу, он очень точно, очень деликатно и очень искренне играет энтропию. Его Судаков добродушен, мягок, расслаблен, давно постарел, давно не держит удар, давно пригрелся в своем гнезде. Первый сердечный приступ случается с ним раньше, чем он узнает, что его обскакал собственный зять. Это не папановский Судаков, который привычно выпускал старые когти. У этого когти давно сточились, а сердце могло прихватить даже от сытного праздничного ужина и скромного возлияния. Рядом с ним все время находится супруга, неподражаемая Наталья Тенякова, уютная надежная женщина в свободной трикотажной кофте, домашней и одновременно качественной, дефицитной по тем временам. Эти ее безмолвные, полные достоинства и привычного участия проходы по дому, эти подачи-уборки посуды, эти уютные пассы, эти низкие грудные «а? чего?», от которых мгновенно наступает душевное спокойствие… С такой подругой хоть в разведку иди, и вдруг посещает подозрение, что режиссер подобного эффекта вовсе не ожидал. Так же как не ожидал его от Розы Хайруллиной, играющей пьянчугу-продавщицу Губанову. В спектакле, который принципиально избегает подробных психологических, «вкусных» сцен, однажды возникает именно такая сцена, и она способна забить своей человеческой театральностью весь концепт. Пров попадает в милицию, и продавщица, мамаша его девчонки, которую прежде бы не пустили и на порог судаковских апартаментов, вызволяет мальчишку благодаря своим дворовым связям. И вот садятся Хайруллина и Тенякова, то бишь Губанова и Судакова, за стол, и под водочку с колбасой, под сигаретки-папироски одна тараторит тонким голоском, а другая понимающе отвешивает скупые слова хрипловатым контральто, и такие обе человеческие женщины, такие чудные бабы, что в зале раздаются не предусмотренные концептом аплодисменты.

Д. Мороз (Искра), А. Голубев (Егор Ясюнин).
Фото Е. Цветковой

Но приключение любимой мысли лишь совершает зигзаг, в остальном же движется по намеченному руслу. Действие пьесы режиссер переносит с праздника Первомая на праздник Победы. Иностранец, приходящий в гости к Судаковым, оказывается не американцем, а немцем, и мысль о том, что победители живут куда сквернее побежденных, здесь очевидна. Судаковы и иже с ними все профукали! Когда-то воевали, любили, хотели чего-то, «нас бросала молодость…» и все такое прочее. Но проиграли страну, или страна проиграла саму себя и своих граждан. Взгляд неродившегося Искриного ребенка фиксирует полнейшую энтропию, спящее или отравленное мифами сознание сомнамбул. Лучше всего эту холодную остраненную стилистику чувствуют Дарья Мороз и семнадцатилетний сын Олега Табакова Павел, играющий Прова. Им к тому же режиссер готовит иной, чем у Розова, финал. Несчастная Искра не помчится в глубинку по редакционному письму, а повесится, Прова же, решившего пойти в армию, ждет Афганистан и дальше, по-видимому, цинковая тишина.

«Смерть пионерки», стих, не лишенный силы и истовости и от этого звучащий почти жутко на фоне красного знамени и экранных картин советского величия, потом аукается стриптизом пионерки 70-х годов. Девчонка неумело раздевается, а на экране тем временем идут парады. Девчонка содрогается в приступах рвоты, и вот уже на экране сегодняшняя, юная и пьяная дешевка лезет в машину к парням. Смерть пионерки, голая пионерка, совращенная пионерка… кончились пионерки. «Валя-Валентина, что с тобой теперь?» звучит почти непозволительной издевкой, но помимо воли пронзает неожиданной болью.

Приключение выходит на коду, а кода приходится на крошечный диалог Егора с Золотаревым. Он написан Константином Богомоловым поверх пьесы, но так мощно прорастает и через саму эту пьесу, и через все приключение любимой богомоловской мысли, и в конечном счете через нашу общую историю с географией, что занозой застревает в сознании.

— Вась, тебе сколько лет?

— Двадцать два.

— Это тебе в 2000-м году сколько будет?

— Сорок четыре.

— А мне, Вась, в 2000-м сколько будет?

— Пятьдесят, юбилей.

— Это ж какими молодыми людьми, Вася, мы встретим новое тысячелетие. А потом 60-летие Победы. А потом 70-летие Победы. Да вся страна, Вася, будет наша.

Звучит старая, смешная и не подозревающая о своем пророческом содержании песня «Нефтяные короли».

Приключение любимой мысли на этот раз стоило того, чтобы в него пускаться. Оно вывело частную историю в масштаб трагедии, на уровень нашей общей биографии и судьбы, оно позволило из «вчера» увидеть «сегодня».

P. S. Глухарево семейство — нежилец нового тысячелетия. Продавщица с дочкой, крупный план, голова к голове, поют с экрана песню «На нарах». А вся страна, Вася, теперь ваша.

Сентябрь 2012 г.