НАШЕ ВСЕ

В самой первой редакции была уродская стенка, выкрашенная масляной краской. Чтобы ее скрыть и сделать живой, на нее лепилось все, что мы хотели видеть ежедневно. И стали появляться лица людей, с которыми приятно было встретиться, приходя на работу. Юрский, Тенякова, Дрейден, Окуджава, Раневская…

Ну, и наша собственная история.

Вот афиша фестиваля спектаклей Камы Гинкаса, от которого пошел быть «ПТЖ».

Вот первая обложка студенческого журнала «Представление», предшественника «ПТЖ», и фотография ее автора Резо Габриадзе.

Вот Эдуард Степанович Кочергин крестит нам углы.

Вот заявление Александра Моисеевича Володина.

И куда бы потом ни попадали, первым делом я развешивала «стенку» — и мы начинали жить на Фонтанке, Мойке, в «Собаке» — как дома.

До какого-то времени стенка пополнялась новыми лицами. Теперь уже давно как-то «застыла». Некогда…

В этом номере мы решили выхватить глазом и расшифровать для читателей некоторые сюжеты. Что называется, «оттолкнуться от стенки» и жить дальше.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Известно, что идея петербургского театрального журнала (еще без всяких кавычек) возникла на фестивале Камы Гинкаса темной осенью 1991 года в Театре на Литейном. И афиша этого фестиваля до сих пор висит на стенке редакции. Тогда меня позвали руководить пресс-службой, в тесную литчасть пришли мои бывшие и не бывшие студенты, редакция журнала «Представление», мы азартно издавали на ксероксе (другой техники еще не было) ежедневный бюллетень «Кама-сутра» (16 экземпляров, что было изрядным тиражом по сравнению с «четырьмя копиями», которые, как известно из Галича, «брала „Эрика“»). Потом возник Александр Македонский… Наверное, не стоит сейчас повторять не раз описанное легендарное начало. Так или иначе, на фестивале Гинкаса в Театре на Литейном все началось.

Поэтому логично и в юбилейном номере начать ностальгический раздел с Гинкаса.

Он позвонил мне неожиданно… лет пять назад. Сказал, что прочел книгу «Театр Резо Габриадзе» и хотел бы побродить по Ленинграду со мной и моим диктофоном в виде собеседников. Я сразу согласилась: «Это будет называться „Прогулки с Гинкасом“», — но дальше история как-то не сладилась: Кама Миронович приезжал, когда я уезжала, еще несколько раз мы не совпадали по графику, со временем сюжет видоизменился, получалось, что вроде я предложила эти прогулки, а сама гулять все не иду и не иду…

Но мы все-таки встретились: Гинкас, я, диктофоны (их было несколько: они ломаются при соприкосновении с К. М., это знают все, кто делал с ним интервью) и фотоаппарат. Два сияющих сентябрьских дня (Гинкас репетировал «Гедду Габлер» в Александринке и жил на Фонтанке) мы ездили и ходили по «прежним местам», куда Гинкас возвращался без трепета (никакого там «по несчастью или к счастью…»). Он азартно и волево втягивал меня в пространство своей молодости, того театрального Ленинграда, который и мне — не чужой: это как раз те десятилетия, на легендах которых мы росли в институте. Так что мы могли обмениваться «кодами» и не расшифровывать то, что теперь приходится объяснять нашим читателям, молодым коллегам, новым студентам… Когда начинался «ПТЖ», расшифровывать было не нужно, смешно было бы объяснять Лёне Попову что-то про Ольгу Волкову или Варвару Шабалину, а теперь, я, пожалуй, дам в тексте кое-какие сноски. Как на адреса…

У АЛЕКСАНДРИНКИ

Кама Гинкас Мы начинаем наши с вами прогулки в театральное прошлое с чудного места. На этой скамеечке приятно вспомнить, как я и Гета гуляли здесь с маленьким Данькой, но с этим местом и этим театром связано еще одно воспоминание.

Я всегда хотел быть артистом, быть режиссером не приходило в голову, ведь потрясает именно актер — и я с пяти-шести лет готовился потрясать. Делал все это сознательно, играл в кружках, мастерил кукол и представлял в домашнем кукольном театре. А когда мне было лет пятнадцать, мои интеллигентные еврейские родители решили, что надо меня культурно обогащать, и отправили в Ленинград к тетушке. И, как интеллигентный мальчик и артист в будущем, я стал познавать чуть ли не все ленинградские музеи, включая квартиру Некрасова, поскольку сама тетушка жила на Некрасова. Семь из десяти дней, зал за залом, я изучал Эрмитаж, считал своим долгом постоять у каждой картины и воспринять ее, но их было столько, что с каждым разом я стоял все меньше и меньше, а к концу уже совсем ничего не воспринимал. На самом деле по-настоящему впечатлило меня совсем другое. Белая мраморная лестница (я никогда не видел таких дворцов и таких лестниц), картина, на которой молодая женщина грудью кормила старика (в свои пятнадцать лет я ничего не понял, но сильно возбудился), а самое сильное впечатление произвели на меня небольшие салонные скульптуры всяких наяд и нимф в разных позах. Я носил с собой фотоаппарат «Смена» и очень хотел заснять какую-нибудь нимфу, но ужасно стеснялся, ведь все сразу поймут, почему я фотографирую именно ее. И все-таки, улучив момент, я эту обнаженную тетку сфотографировал, и до сих пор у меня где-то лежит ее серое фото.

А потом моя тетушка сказала: «Тут в Пушкинском вышел какой-то громкий спектакль. Ты же интересуешься театром? Сходи, мне удалось достать билеты». Билет был на самую верхотуру.

Начался спектакль — и у меня мурашки пошли по коже, а волосы, которых тогда было много и они всегда торчали, тут вообще встали дыбом. Потому что это было что-то невозможно потрясающее, что-то очень сильное, новое и непонятное.

Во-первых, декорация. Наклон, вроде как палуба корабля, и оттуда под настоящий духовой оркестр вышла тыща (так мне казалось) матросов, стены дрожали, и я дрожал на своей верхотуре…

Марина Дмитревcкая Ну, духовой оркестр на подкорку влияет…

Гинкас Да какая подкорка, если стены дрожали! А кроме огромного количества матросов, которые проходили по кругу (казалось, что они идут прямо по мне), по бокам стояли два толстомордых, но мощных матроса и обращались ко мне лично как к потомку, вещая что-то о героизме погибших за революцию товарищей. К революции я относился по-разному, но, когда ко мне обращались так искренне, — я волновался. И сюжет был потрясающий. Женщину-комиссара на наших глазах мужчины хотели изнасиловать. Это было непривычно и, как говорила моя мама, «замного», то есть слишком.

Дмитревская Лебзак-Комиссар была красивая?

Гинкас Старая для меня, лет тридцати пяти, я не воспринимал ее как женщину. Я видел только, как озверевшая толпа реальных мужиков — кривоногих, толстых, высоких, сиплых — идет на нее. Соколов действительно потрясающе играл Сиплого, Станиславский позавидовал бы этой степени правды. Или Толубеев — толстый, с губой вниз, ходил вразвалку. Это было про отдельных людей, но вообще — про какую-то массу, про психологию и действо толпы, в которой можно было различить отдельных полуживотных. И — фантастика — на меня одного, как казалось, обрушивалось сто энергий — оголтелых, мощных и кем-то организованных (наверное, режиссером?!). Сюжет тоже волновал, но я его плохо помню, а помню, как кто-то в матросской тельняшке и широких рваных подштанниках, у которых не застегивалась ширинка, попер к ней, к Комиссару, потом выстрел — и он упал. Это стало реальностью, которой раньше я в театре не видел: она, Комиссар, шла, шла — и неожиданно выстрелила, и вся эта сволочь обалдела вместе со мной.

Еще были белые офицеры, один, кажется, глухой. Матросня их как-то заарканила и привела к Вожаку-Толубееву, который сидел жирной-жирной колонной без шеи, абсолютное животное. И глухой все время спрашивал: «Мы пойдем домой? Нас отпускают?» — и все время смотрел на брата, которому было понятно, чем все закончится. И когда их увели, вдруг раздался выстрел. Все-таки их убили! И этого трогательного глухого тоже. Я в зрительном зале озверел от негодования и жалости.

Потом как-то красиво убивали Лебзак, и она картинно лежала, а всю эту свору организовывали под коммунистическим руководством Алексея-Горбачева*, и они все шли траурным парадом. Но все это я помню плохо.

* Об И. Горбачеве см.: Голиков В. Ребе // ПТЖ. 1993. № 1. С. 8–12.

Я рассказываю вам подробности, а хотел совсем про другое. Я вышел из толпы и весь трясся, всеми жилками. И вся огромная толпа (сколько помещается в зале Александринки?) вывалила на эту театральную паперть перед входом и не уходила. Я не могу сказать, что все очень уж обсуждали игру артистов, все были взволнованы чем-то дополнительным. Время было 1956 год, после ХХ съезда, и я чувствовал, что тут проявляется что-то, чего я не понимаю, не знаю и что больше, чем спектакль. Я запомнил это волнение, а фамилии режиссера не запомнил, мне было не до него, я хотел быть артистом.

Это было главное впечатление от ленинградской поездки.

Дмитревская А дальше с этим местом что-то было связано?

Гинкасс Конечно, но много лет спустя. Когда я жил уже в Ленинграде. Говорили: «Надо смотреть игру Симонова в Гауптмане». Я шел и смотрел несколько раз.

Дмитревская И сколько раз он «сыграл»? Ведь, говорят, «игралось» ему не всегда.

Гинкас По-моему, ни разу. У нас с Гетой есть несколько расхожих фраз из спектаклей. Высоким фальцетом, с придыханием и с типично симоновской интонацией иногда мы декламируем: «Он хорооший, хорооший, хорооший человек…» Это — Симонов в «Живом трупе» про Каренина… Еще мы с Гетой пародируем Черкасова: «Вшёёё оштаёёёётся лююююдям!» Этот спектакль по пьесе Алешина воспринимать без юмора невозможно было. Считалось, что Черкасов гениальный артист, но так считалось, потому что мы видели «Депутата Балтики», «Дон Кихота», «Ивана Грозного». В театре же нам как-то не везло.

Дмитревская Но ведь тогда этот театр еще не был позорным местом, как в наши студенческие 1970-е, когда его порог считалось стыдным переступать…

Гинкас Нет, в наши студенческие годы такая манера игры выглядела только странной и устарелой. Не более. Странной, устарелой, но почему-то волнующей.

Дмитревская Мне-то в молодости это казалось уж очень неподлинным.

Гинкас Вы же — следующее поколение. Но голос Симонова был волнующим, ведь может быть волнующим голос человека, который поет или говорит по-китайски…

Пушкинский театр — это и первые мои театральные похороны. Умирает Симонов, потрясающий зал, пригашенный свет, краснота бархата, на сцене гроб, выступают люди… Что говорят — не помню, в общем — официоз. И вдруг выходит Ксения Владимировна Куракина (она вела сценречь в институте), старая, красивая женщина аристократических кровей, поворачивается к гробу, простирает руки к покойнику и кричит: «Красааавец ты мой!» И все зарыдали! И я, пацан, который не рыдает, тоже зарыдал.

А потом как-то наш приятель, хороший образованный режиссер, пригласил нас в Пушкинский на премьеру с огромным количеством прекрасных артистов. Мы сидели в последнем ряду партера. Я проснулся, потому что услышал, как кто-то упал. Это упала Гета.

НА УЛИЦЕ ЖУКОВСКОГО

Гинкас На актерский факультет в Вильнюсскую консерваторию я не поступил. На вступительных экзаменах мне сказали: несоответствие внутренних и внешних данных. Это был приговор. Я впал в чудовищное отчаяние: просыпаясь каждое утро, идя к зеркалу, чтобы каким-то образом укротить свои стоящие дыбом волосы, я вдруг понимал, что мне незачем причесываться.

Дмитревская Они от горя полегли?

Гинкас Ничего они не полегли. Смысла причесываться не было. Я — не артист. Я же все делал, чтобы быть артистом, думал: если как-то укоротить нос и замазать очень черные брови — буду я похож на артиста? Может, вы не знаете, но артисты ведь бреются, они безбородые. И я брился. Теперь и бриться стало незачем. Это было не смешно, это было страшно.

И как-то я шел, абсолютно пустой и бесперспективный, по улице Гедеминаса города Вильнюса рядом с моей прекрасной училкой, под руководством которой в школе я ставил какие-то самодеятельные спектакли, и она сказала: «Кама, вам надо на режиссуру». На режиссуру? Я не понимал — как. Ведь режиссеры все — умные, а я себя таким не считал. Режиссеры — образованные, целеустремленные люди! Я же учился на тройки, был абсолютно безалаберным и не знал, куда меня понесет в следующую секунду…

Дмитревская Вас можно приводить в пример, рассказывая, как профессия лепит человека?

Гинкас Абсолютно!! К тому же я был неконтактным (и оставался таким почти всю жизнь, только последние лет десять переменился), очень стеснительным. Но поступать на режиссуру я все-таки поехал.

Тетушка, к которой я приехал впервые в Ленинград, жила вместе с мужем вот здесь, на Некрасова, в огромной ленинградской коммуналке, в маленькой узкой комнате, просто шириной в окно. Для меня сделали перегородочку, чтобы на топчане за ней мог спать и я. А я не из коммунальной квартиры, я из Литвы. И вот я приезжаю в эту коммуналку, все мило, все здороваются (живет пять-шесть семей), но почему-то у моего небедного дяди, главного бухгалтера большого завода, в комнате нет радиоприемника, а существует радиоточка. Нет, и у нас в Литве нельзя было слушать заграницу, но можно было ловить разные волны, а тут говорит только одна точка. Я спрашиваю — почему так, и тетушка отвечает: «Чтобы не подумали, что мы слушаем „Голос Америки“». И предупреждает: вот эти люди милые, чудные, но с ними лучше не говори, а с тем — лучше вообще не общайся. То есть люди живут по десять лет вместе, не ссорятся, нежные отношения, но предположительно кто-то в квартире стучит. Может быть, там вообще никто не стучал, но все жили, полагая, что кто-то стучит…

Опускаю многократно рассказанную историю, как, приехав к тетушке, я долго искал Театральный институт им. Островского. Там поступали на режиссуру какие-то совсем старые люди, им было по 22, а то и 25 лет, они уже закончили какие-то институты. Одного звали Ройтберг, красивый взрослый мужчина, потом он стал режиссером Аксеновым. А принимал какой-то человек нерусской внешности со странной фамилией «ТоЛстоногов». И совершенно непонятным образом я прошел к нему три тура из четырех. Четвертым был коллоквиум. И вот, помню, идем мы по Невскому с Ройтбергом, он красивый, сдержанный, высокий, а я маленький, бегу за ним и говорю: «Завтра коллоквиум. У Верди пятьдесят опер, а я знаю только семь…» И он так солидно мне: «Неважно название опер, важно их художественное содержание». И назавтра я пролетел на коллоквиуме.

Дмитревская То есть сгубила необразованность?

Гинкас Наверное. Пролетел. И вдруг мне говорят, что этот «ТоЛстоногов» зовет меня, мальчика, приехавшего из Литвы, с невнятной фамилией Гинкас, к себе для индивидуального разговора. Зачем? Для чего? Я ничего не понял. Прошло уже столько лет, а я и сейчас все еще не могу понять, зачем такой человек, как Товстоногов, захотел пообщаться с малограмотным сопляком. Зачем это было ему нужно? Что ему до меня? А он вызвал и сказал: «Мальчик, идите в люди».

Я запомнил это на всю жизнь. И вернулся домой, зная, что хочу быть режиссером. Я уже понимал, что этот «ТоЛстоногов» — Товстоногов, может быть, лучший режиссер СССР, мало того, я же видел когда-то в Пушкинском его спектакль, который потряс меня! Я хочу быть режиссером! Я пойду в люди!

Но тут папа-врач говорит: «Ты попробовал быть артистом, режиссером. Иди теперь в медицинский». Конфликт с папой пропустим, в медицинский я не пошел, но, желая меня уязвить, папа сказал: «Твои одноклассники поступили даже в архитектурный». Действительно, мои друзья, высокие литовские красавцы, поступили в самый престижный институт — архитектурный. И я тогда злобно сказал: «Я туда тоже поступлю». Вот так делаются режиссеры. И характеры.

Для того чтобы доказать папе, что поступлю в архитектурный, я работал копировальщиком чертежей. Надо сказать, что я всегда был неряха и чертежи у меня были грязные и затертые до дыр. Но я специально поступил в проектный институт копировальщиком, чтобы научиться чертить. С восьми до двух чертил, потом обедал и шел во Дворец пионеров в кружок по рисованию. Каждый день я рисовал гипсы, лил акварель, а вечером посещал занятия по геометрии и тригонометрии. Перед тем как лечь после дня, посвященного непрерывному стремлению в архитектуру, я выходил на улицу Гедеминаса, всю сверкающую огнями. По ней шли неизвестно куда прекрасные девушки, а я, закусив губу, шел одинокий и непризнанный. Вспомните «Поединок» Куприна. Герой искренне существовал там в третьем лице. Вот и я совершенно искренне существовал в третьем лице.

В результате я поступил в архитектурный, но параллельно — все-таки на актерский. Это отдельный анекдот, усугубивший отношения с папой, потому что, когда я поступил в архитектурный, он простил мне все, а когда узнал, что и на актерский, то все три года, что я там учился, — он со мной не разговаривал.

Постепенно стало понятно, что природа у меня категорически не актерская, и обучение «на актера» было достаточно мучительным. Но я не унывал. Я знал, что прохожу все эти актерские мучения специально для того, чтобы потом поступить на режиссуру. Я уже знал, что через три года Товстоногов принимает снова и я буду поступать именно к нему. Я занимался рисованием, читал историю, углублялся в Средневековье, потому что уже тогда ставил в уме «Гамлета», изучал в польских журналах статьи Яна Котта, постигал то, что еще не могли знать советские люди. В школе поставил несколько спектаклей, хотя мешала застенчивость и я не мог ничего произнести на публичных обсуждениях. Тогда я поступил на работу в пединститут, чтобы преподавать там сценическую речь и избавиться от нее. Еще выяснилось, что есть места от республик, облегчающие поступление (правда, мне это не понадобилось)…

И поехал в Ленинград. Я ехал специально к Товстоногову. Было начало лета или конец весны, погода замечательная, я жил в Вильнюсе около площади Ленина и шел на троллейбус, чтобы ехать на вокзал. У остановки встретил очаровательную девушку, которая мне всегда нравилась (за это время она вышла замуж за моего однокурсника, но это не мешало мне быть слегка в нее влюбленным), и я воспринял это как замечательный знак (когда мне надо было идти на экзамены, я всегда пытался встретиться с нею на улице). Плюс шел дождь, а это, как говорят, тоже хороший знак. Я сел в поезд днем и приехал в город Ленинград в 6 утра. Добрался к тетушке к семи. У меня было замечательное настроение. Я не считал возможным врываться в чужую квартиру в такую рань, и на лестнице, куда мы не смогли с вами сейчас попасть, потому что теперь везде кнопки, на этой лестнице я вдохновенно додумывал и дописывал экспликацию, которая потом и победила.

Дмитревская А про что была экспликация?

Гинкас Про «Город на заре» Арбузова. Я, будучи актером, участвовал в дипломном спектакле старшего курса по этой пьесе, бегал в массовке и считал, конечно, что педагог-постановщик ничего не понимает. Я разбирал все это несомненно лучше и в экспликации описывал, что такое стройка (это же Комсомольск-на-Амуре, а я видел подлинные фотографии и верил всему, что писали про это). Так вот, дописав на лестнице экспликацию, я наконец дождался часа, когда уже прилично было войти в квартиру. Как и во всякой коммуналке, в ней пахло то ли нафталином, то ли еще чем, был какой-то специфический запах, хотя это была приличная квартира.

Дмитревская Алвис Херманис как-то делал спектакль «Долгая жизнь» про стариков, доживающих в коммуналке, они натаскали подлинных вещей из старых квартир, и, когда мы шли через задворки декорации в зал, там стоял запах этих коммуналок.

Гинкас Если вещи подлинные, то они всегда несут запах. В наше кочергинско-боровское время мы таскали на сцену подлинные вещи потому, что они имели не только запах, но и биографии, энергию прошлого времени. Это абсолютно без дураков… Так вот, я с трудом дождался 9 утра и быстро дошел до института им. Островского, чтобы поступать на режиссуру. Настроение было… ну, никогда такого, пожалуй, больше не было…

Дмитревская Полет?

Гинкас Нет, не то, какое-то рабочее, похожее на «Поехали!» — как сказал известный товарищ чуть раньше… Народу было еще мало, я быстро выяснил, где и что. Узнал, что принимают три педагога — Товстоногов и какие-то Суслович и Хомский. Ну, про Хомского я вообще ничего не знал, про Сусловича же мне быстренько рассказали, что он работал с самим Мейерхольдом. Это меня, конечно, возбудило. Про Товстоногова я уже сам все знал. Непонятно только было, когда он будет в институте. А Рафаил Рафаилович Суслович (которого все между собой называли просто Рафа) уже с 10 утра сидел на консультации и принимал. Выждав небольшую очередь, я зашел в аудиторию: в полутемном помещении сидел, я бы сказал, косоглазый, но очень милый, чудный, интеллигентный, для меня в тот момент очень уже немолодой человек. И он меня, незнакомого, как-то с улыбкой приветствовал. Я не помню, как начался разговор, но очень быстро он перешел на темы, которые волновали нас обоих: Мейерхольд! Он слушал с радостью, и мы просто беседовали… А тогда только что вышел фильм Тарковского «Иваново детство», и я его очень любил. И Суслович его любил тоже. Как-то опять мы совпали. В тот момент я еще не видел фильмов Феллини, но купил книгу сценариев, и там был сценарий «Дорога» — «La strada». И этот сценарий и фотографии так на меня подействовали, что до сих пор я очень многое делаю под впечатлением от них, многие персонажи для меня — это Джельсомина и Дзампано (чеховский Бронза в «Скрипке Ротшильда» — это Дзампано, а его старуха — Джельсомина, для меня и Мышкин — Джельсомина, и Офелия, и так далее). Я радостно пересказал Сусловичу «La strada». Он восторженно слушал. В общем, мы расстались абсолютно влюбленными друг в друга. Было видно, что не только я получил удовольствие от общения, но и он провожал меня откровенно влюбленными глазами. Я потолкался с ребятами, чтобы посмотреть, как другие поступают, и через какое-то время мне сказали: все, Рафа тебя берет. Но я же не собирался поступать к Рафе, я же собирался поступать к Товстоногову!

А потом пошли экзамены… Все три педагога принимали одновременно. Товстоногов вообще никакой консультации не проводил, и даже Агамирзян, второй педагог, консультации не проводил. Педагогов мы называли мэтры и полумэтры, вот Агамирзян был полмэтра…

Дмитревская А Кацман?

Гинкас А Кацман был вообще ноль, никто. Он был маленьким педагогиком не при Товстоногове даже, а при ком-то другом. Но он ходил на экзамены. Неловко так говорить про покойника, да и педагог он был замечательный, но тогда он проявился уж очень не симпатично, заискивающе: энергично кивал, когда Гога что-то говорил, энергично мотал головой, когда требовалась отрицательная реакция.

Дмитревская Он, видимо, был тогда очень напуганный человек: с тех пор, как упал в оркестровую яму…

ОКОЛО АКАДЕМИИ

Гинкас Не знаю. Итак, экспликация, актерский тур, а дальше шли этюды. Надо было сочинить какой-то этюд и с поступающими его поставить. Вот тут — NB! — исторический момент! Среди большой толпы перед парадной лестницей мелькали особы женского пола, но мне было как-то не до них: надо было поступать (я ж был очень целеустремленный и мчался по этому пути). Когда я готовился к чтению стихов, то пошел в библиотеку Салтыкова-Щедрина, чтобы посмотреть какие-то басни… Ну, не басни же Крылова читать! Я стал искать, какие существуют басни греческие, нашел какую-то и стал ее учить. Тут я заметил рядышком девушку. Вспомнил, что и она моталась в толпе поступающих. Она спросила меня: «А вы что?» — «А я басню. А вы?» И она что-то там ответила. Ее звали Гета, меня звали Кама. И по этой причине, когда я придумывал этюд и нужна была дамочка, я ее позвал. Я-то был уже очень опытный поступальщик, а она растерянная какая-то, поэтому, я думаю, и прихватила меня в свой этюд. Оба этюда были потрясающие по содержанию. Мой этюд назывался «Молчание моря» по рассказу Веркора. Никогда не читали?

Дмитревская Нет.

Гинкас Очень такое напряженное символистское послание… Париж, французская семья, отец, дочь. К ним поселяется немецкий оккупант, офицер, и они с ним не разговаривают. Все. И вот Гета, барышня, с которой офицер очень хотел общаться, подметала, вытирала пыль и так далее. Все это она делала с граждански-трагически напряженным лицом. И молчала.

Дмитревская А вы что в ее этюде делали?

Гинкас У нее было еще лучше. Ее этюд назывался «Полостная операция на Северном полюсе».

Дмитревская Вас резали или вы резали?

Гинкас Меня резали. У меня, полярника, случился то ли аппендицит, то ли еще что, и я сам, по-видимому врач, командую, как меня надо располосовать и вынуть оттуда аппендицит. Я наполовину сочиняю, но ситуация абсолютно точная.

Дмитревская Пафоса было много?

Гинкас Нет, нет, нет. Трагическая сдержанность, мужественность… Мы ведь были все под воздействием Хемингуэя (он только что появился), поэтому никакого пафоса, никакой мелодрамы, никакой слезы. Вот как она мужественно переносила оккупанта, так и я распарывал живот. По-моему, мой этюд не вызвал громкого хохота у комиссии, хотя отношение было ироническое. Мы поняли это после поступления. А вот ее этюд, как мне кажется (Гета меня убьет, если я вру), вызвал все же сдержанный смех…

Прошли и она и я. И уже были как-то вместе. И вот последний экзамен, коллоквиум. Ну, я-то подготовился, у меня в запасе были и Мейерхольд, и выработанная стратегия… Я принес такие черные доски, на которых белой тушью были нарисованы декорации. Потому что понимал: экзамен идет уже давно, все вопросы исчерпаны, а тут я с досками. И как только прозвучит вопрос: «А это что такое?» — они будут мои. Так все и случилось.

Дмитревская То есть вы срежиссировали?

Гинкас Да, я спровоцировал, я же провокативный режиссер… Хотя тогда я еще таким не считался. Так вот, я захожу. И Рафа: «А что это у вас?» — «Ну, вы знаете, я всегда хотел ставить Паустовского и вот сделал, это такая декорация…» — «И про что это? А вот это?.. » Им сразу стало легко, есть про что спрашивать. И мне не трудно. «Все, спасибо, до свидания». Ни про Гоголя, ни про Верди, ни сколько колонн у зодчего Росси, меня не спросили. Гета тоже прошла, она мне потом рассказывала какие-то смешные свои ответы.

И вот мы вышли, стоим в толпе, все волнуются. И объявляют: «Гинкас и Яновская (первый раз наши фамилии были объединены)! Пишите заявления». А штука была вот в чем. Существовало такое иезуитское правило: ты должен был написать заявление, к кому именно поступаешь. Я хочу к Товстоногову, но если Товстоногов отказывает, то и Хомский ведь не берет, и Рафа не возьмет. А если я напишу к Сусловичу… Но зачем к нему, когда я хочу к Товстоногову? Понимаете? Это было ужасно: сами разберитесь, кого вы хотите. А мы просто хотим быть режиссерами. И поэтому мы с Гетой увиливали, ничего не писали, хотя к нам подходили и говорили — «напишите». И вот человек с мерзким голосом кагэбэшника спрашивает нас: «Вы к кому поступаете?» Пауза затянулась, и я вдруг говорю: «Хотя бы к Товстоногову». Он позеленел: «Хотя бы?!» И тут я произнес фразу, которую уже часто воспроизводил в интервью: «Не „хотя бы“, а „хотел бы“. Я плохо говорю по-русски». — «Так и напишите», — он дает нам бумагу, и мы подписываем ее оба. И — чувство омерзения, что ты вляпался в говно. Это был что ни на есть самый грубый шантаж, хотя мы еще такого слова не знали.

Дмитревская И как они, педагоги, потом между собой разбирались?

Гинкас Это их дело. Вы, Марина, как педагог думаете, я про это ничего не понимаю. Тогда мы с Гетой рванули на винтовую лестницу (там, в институте, знаете…), я кулаками стучал в стенку (я тогда еще не матерился, а просто выл), и Гета, хотя она была совсем другой человек из другого города, реагировала так же. Потому что было ощущение мерзкое и отвратительное. По существу, мы, сопляки, вляпались во взрослую интригу: у них свои отношения и своя стратегия.

Дальше мы ждали конца последнего экзамена, где-то в одиннадцатом часу ночи зачитали списки. Мы оба попали. Там, правда, еще надо было какое-то сочинение написать, но было ясно, что это не очень существенно.

Это было офонарительно, и мы вышли и пошли-пошли. Я не понимал, куда мы идем. А она, оказывается, здесь живет, и я вроде ее провожал, и мы о чем-то говорили, но внутри все стучало: «Поступил! Поступил!»… Гета вдруг говорит: «Вот здесь за углом я живу». Заходим. Коммунальная квартира. Одна комната… другая… третья пятиметровая — окнами в другой дом, коридор, превращенный в кухню. И в этой длинной обшарпанной кухне мы продолжали что-то про искусство, про театр. В два часа ночи послышался гром, полил страшный ливень. А это хороший знак, но дело в том, что идти к тетушке я не мог. В квартире тишина, и только мы на кухне. Был уже третий час, и я бессознательно вдруг перешел на литовский язык… Тогда Гета спросила: «Может быть, вы хотите спать?» Я, конечно, отказался, но она сказала: «Я вам все же постелю», — и куда-то пошла (там всего три комнаты, и в одной из них она жила с родителями). Я остался ждать. И вдруг вдоль этого коридора-кухни медленно прошла крыса. Вы тогда не жили в Ленинграде?

Дмитревская Нет. Разве тогда было много крыс?

Гинкас Я тогда впервые увидел крысу, хотя, как мне рассказывал папа, крыса грызла мне руку в гетто, но я этого не помню. Гета вернулась, сказала: «Пойдите, там постелено».

…Темно, кровать, где спит мама и куда Гета тоже собирается лечь, диванчик для меня. И в полной темноте женский голос: «Снимите штаны!» — «Нет-нет, я лучше в штанах». — «Снимите, так же неудобно». — «Нет-нет, мне удобно и так». Вот такие тексты. Вот такая история о моем поступлении.

У БДТ

Гинкас Почему мы сейчас стоим у БДТ? Я пропустил один сюжет из моего рассказа. Поступая, после консультации (а я поступаю к Товстоногову!) я пришел к БДТ.

Дмитревская Лето, сезон закрыт.

Гинкас Не имело никакого значения. Вы ничего не понимаете, вы ничего не понимаете! Первый раз со мной такое было, когда я мечтал поступить в Вильнюсе на актерский. Институт находился наискосок от моего дома на площади Ленина, и я перед тем, как прийти и подать документы, переходил площадь, подходил к этому дому… и не открывал дверь. Потому что — не прикоснуться. Вот вы не понимаете…

Дмитревская Я очень даже понимаю…

Гинкас Как прикоснуться к двери твоего будущего? Никак. Там были стеклянные двери, и я иногда подходил к ним и смотрел: за стеклом ходили счастливые люди. Я причащался к этому воздуху. И когда не поступил, то думал, что все-таки знаком с теми счастливцами, которые там учатся.

Вот так же я подошел к БДТ. Сейчас можно только у забора постоять, давайте сфотографируемся у забора. Я подошел к театру, постоял, причастился, подышал воздухом. Конечно, я и не думал открывать дверь. Завернул за угол и увидел, что там служебный вход. Подошел довольно близко и увидел, как оттуда выходили какие-то люди, может быть, актеры, может быть, просто работники — не имело никакого значения. Это были ЛЮДИ ИЗ БДТ! Я знал, что сын Товстоногова поступает параллельно со мной. И вдруг я вижу СЫНА ТОВСТОНОГОВА, выходящего из этой двери. Высокий черноволосый красавец и рядом с ним две потрясающие, видимо, актрисы. Конечно, это был он. Кто же другой такой черноволосый и красивый мог выходить из здания БДТ?! Компашка смеется, переходит через мостик, и я хочу услышать, о чем говорит сын Товстоногова. Ничего не услышал, но само присутствие при чем-то тайном, приближенном к Товстоногову и к БДТ, меня окрыляло.

И вот — общая консультация. И я жду, когда назовут Товстоногова-сына (я ведь его знаю!). Его называют, и выходит нечто маленькое, длинноносое, в зеленом. Человек нескладный и очень стеснительный. Я ничего не понимаю. И только спустя годы я узнал, что тогда у БДТ это был Леша Герман.

Дмитревская А он был черноволосый?

Гинкас Да, кудрявый, дородный. Он не был тогда гением, а был веселым, выпивающим парнем.

В МАШИНЕ

Дмитревская Вот угол Белинского и Литейного, там была когда-то «Пирожковая». И это угол, который нельзя проходить внутри, под аркой, а можно только снаружи. Но мы этого не знали.

Гинкас И я не знал, у меня была другая примета. Нельзя проходить под колоннадой Александринского театра, надо идти снаружи.

Дмитревская Наоборот, надо проходить внутри колоннады.

Гинкас Категорически не надо!

Дмитревская Нет, вы путаете! Я делала сюжет про театральные приметы нашего города, и артисты мне говорили, что…

Гинкас Категорически нет. Все нормальные люди идут под аркой, а артисты идут снаружи: кто будет обходить? Только такие, как мы, дураки. И я ходил по этому пути сколько-то тысяч раз…

НА ФОНТАНКЕ

Гинкас Я женился в 1964 году, прожил до 1981 года в Ленинграде, жил вот здесь, в Апраксином переулке, и ходил мимо Фонтанного дома либо мимо цирка каждый день, как минимум, четыре раза туда-обратно, туда-обратно. А то и чаще. Дальше закончили институт. Гете Товстоногов дал возможность поставить в МДТ на ул. Рубинштейна. Естественно, она ходила через Толстовский дом, я периодически встречал ее, и этот путь истоптан нашими ногами со страшной силой.

Дмитревская Изменилось ли что-то?

Гинкас Нет, ничего не изменилось. Правда, испоганен угол Апраксина переулка, потому что ничего такого здесь быть не могло. Здесь были какие-то особые петербургские окна, теперь какие-то забегаловки. Но должен сказать, что последние несколько лет, когда я приезжал на гастроли, — представляете? — меня поселяли буквально в дом, в котором мы с Гетой жили. Вот эта маленькая гостиница в том же доме, только вход с другой стороны.

В АПРАКСИНОМ ПЕРЕУЛКЕ

Гинкас Апраксин переулок — это наша с Гетой жизнь. Вот там учился Данька, и, когда он был маленький, мы провожали его в школу через канал Грибоедова. И потом, я большой специалист по местам Достоевского, любил приезжим показывать, где Раскольников прятал свой знаменитый топор, показывал дом Рогожина, угол Садовой и…

Дмитревская Мучного?

Гинкас Дальше Садовая и гауптвахта, где Пушкин должен был отсидеть.

Дмитревская А Апрашка функционировала?

Гинкас Какая Апрашка? Вы имеете в виду Апраксин двор?

Дмитревская Ну да, рынок.

Гинкас Нет, нет. Про Апраксин двор — это отдельная история, потому что это было потрясающее место, которое я открыл для себя…

Дмитревская Это был другой век, ощущение, что эти лабазы так и стоят с тех времен.

Гинкас Другой век, другая страна вообще. Что вы называете лабазами?

Дмитревская Ну, эти склады.

Гинкас Да. Там было пусто, там редко проезжала какая-то машина.

Дмитревская И была какая-то тайна.

Гинкас Да-да! Редкая кошка проходила там. Иногда приезжали какие-то грузовики и выгружали что-то. Я тогда сочинял своего «Гамлета» и придумал, что хорошо бы «Гамлета» сыграть в кузове крытого грузовика. Поставить два таких грузовика, чтобы можно было переходить с одного на другой, и Гамлет сидел бы в бархатном костюме, бархатных штанах, на покрышке от машины, при этом с кинжалом или, может быть, золотой цепью, весь пропахший бензином. Я постоянно видел Гамлета, как он что-то играет вот в этой подворотне. И мне казалось, что это замечательный театр, но только сквозит очень.

Я хочу зайти во двор, где мы когда-то жили. Есть фотография в годы, когда я с Гетой познакомился, и есть фотография, когда был мой именной фестиваль.

ВО ДВОРЕ

Дмитревская Двор красивый.

Гинкас Тогда он был обыкновенным. Деревьев не было, во дворе стоял двухэтажный дом, там был еще дворик и какие-то складские помещения, где лежали дрова. Естественно, зимой надо было ходить туда, брать дрова, чтобы топить печки. Вот то окно — это наша длинная кухня (коридор, превращенный в кухню). Когда Даньке было года четыре, он сюда во двор выходил гулять. Однажды он с трудом притащил из лужи что-то гигантское — родовспомогательную книгу XVIII века в кожаном переплете, с потрясающими гравюрами. Текст на немецком языке — понять невозможно, а гравюры фантастические. Она у нас дома до сих пор, и мы любуемся этой потрясающей графикой.

Итак, мы жили в этой коммунальной квартире, в пятиметровой комнате, и к нам приходил весь курс и Ольга Волкова…

Дмитревская А она с вами училась?

Гинкас Она закончила года на два раньше, чем мы поступили. Ольга была в наших кругах знаменитостью, потому что она сыграла Антигону у Шифферса* …

* См.: Рокитянский В. Театр Евгения Шифферса // ПТЖ. 2007. № 2 (48). С. 116–136.

Дмитревская Антигону сыграла Тарасова, а Ольга сыграла глухонемую девочку в «Сотворившая чудо»…

Гинкас Вы меня не учите, а слушайте внимательно. Она сыграла Антигону Ануя у Шифферса с Ванькой Краско. Ванька Краско играл Креона. Глухонемую она сыграла тоже. Но чуть позже. А принадлежит ли до сих пор ЛГИТМиКу музей музыкального искусства на Исаакиевской?

Дмитревская Нет.

Гинкас Но тогда это было их помещение, там и сыграли «Антигону». Это было потрясение для нашего времени. Во-первых, студент поставил спектакль с АРТИСТАМИ (не студентами)! Иван Краско артист аж самого БДТ!!! Хотя к тому моменту он сыграл только жениха в «Старшей сестре», но все равно артист БДТ! И Ольга была уже артистка! Играли без декораций, почему-то все были в свитерах, и то ли нянька, то ли еще какой-то персонаж все время вязала на сцене. То есть становилось понятно, что это она обвязала всех персонажей.

Дмитревская Парка такая…

Гинкас Нет-нет, на первом курсе я не знал никаких этих парков… Или это был уже второй курс… Так вот, Ванька Краско руки держал, как на египетских фресках и скульптурах, не делал бытовых жестов, и все персонажи говорили не друг с другом, а через зал…

Дмитревская Это было революционно?

Гинкас Ну, в общем, это было как-то незнакомо. Ануй был популярен. Но никто его ставить не стал бы, потому что… ну, какой Ануй мог быть?.. Пьеса про то, что молодая девушка не хочет поступать так, как обязывает государство и даже разум. Креон у Ануя не просто узурпатор, это мудрый человек, который вынужден делать черную работу. Так, во всяком случае, было в спектакле. Он втолковывал Антигоне, которую явно любил: надо поступать, как поступает он. Нет другого выхода. Понимаете, это был парадокс, получалось, что у этой власти, которую мы, конечно, ненавидели, тоже есть своя правда, черт возьми. И такая убедительная. И это то, что никак не хочется молодому человеку признавать. Это было потрясающе. Ольга была с коротко стриженными под мальчика черными волосами. Как-то я увидел ее на Фонтанке. Мы не были знакомы, и я подумал: вот ходят самые авангардные люди сегодняшнего дня, девочка выкрашена в такой чернильно-черный цвет… И когда вышел спектакль «Сотворившая чудо», мы, конечно же, туда сбегали — и это опять было потрясающе.

Дмитревская Вы знаете, я, верно, училась в пятом классе, была абсолютно не театральная, никакого Шифферса не знала, увидела спектакль, но вот прошло много лет, а я до сих пор помню Шуранову и Волкову… Вот здесь вставайте, Кама Миронович, снизу сфотографирую…

Гинкас Я могу подойти.

Дмитревская Как же мне окно тут взять…

Гинкас А меня не хотите сфотографировать? Только окно?.. Могу тут встать.

Дмитревская И вас обязательно с окном… Все, взяли! Отлично!

Гинкас Не сомневаюсь, это же я поставил кадр. Так вот, это и есть окно в пятиметровую комнату. Вот ширина ее. Сверху и снизу всегда были туалеты, поэтому она считалась «нежилой». И старушку, которая прожила в ней сорок лет, выселили, чтобы она жила комфортно в доме инвалидов. Здесь предполагалась ванная. Но молодоженам надо где-то жить? И мы узурпировали эту пятиметровую комнату.

Дмитревская Она ж еще темная…

Гинкас Ну, конечно! А как она могла быть светлая? Да нам и не нужен был свет. Я из Литвы, я поступал в архитектурный, я знал, что такое не советская паскудная, а европейская архитектура. Купил бледно-серо-голубую материю с ровными полосками, без всех этих ваших мещанских финтифлюшек. Повесил, и всегда эта занавеска была задернута, поэтому было наплевать, есть свет или нет. Купили двуспальный матрас, поставили его на кирпичи и купили литовскую бельевую тумбу. В отличие от этой вашей поганой красного дерева или тумбы из дуба или ореха, она была из прессованного материала светлой полировки — легкая мебель. На эту тумбу мы, если было надо, ставили стаканы с водкой и закусками. Внутрь складывали постель. В углу еще стояла округлая печка. Вот эти пять метров. И собирались всем нашим курсом, плюс Ольга Волкова на гитаре играла и пела нам похабные частушки. Иногда приходила Варька Шабалина*. Она пела песенку своего покойного брата «Во мраке ночи звезда летела и на другую налетела, и вот кусочек отвалился, так я на свете и появился. И вот летаю я во мраке ночи…».

* О В. Шабалиной см.: Памяти Варвары Шабалиной // ПТЖ. 1998. № 15. С. 118–120.

Дмитревская А Варька где училась?

Гинкас Она параллельно училась, но не помню у кого.

Дмитревская А ваш курс был параллельно с кем?

Гинкас Наш курс был параллельно с курсом… Теняковский курс Зона был старше, а параллельно, наверное, был курс Евгения Лебедева.

Дмитревская Несчастный курс какой-то был.

Гинкас Вот еще эти три окна наши. Это с другой стороны. Потом мы с Гетой жили там. Хорошо, что вы все это фотографируете. С этими окнами связана… Мы же приятельствовали с Иосифом Бродским. Ну, так случилось. Это отдельная Гетина история, очень занятная, как она познакомилась, но это ее история, и я не хочу пересказывать.

На курсе была у нас один год такая Якушева, студентка. И вот эта Якушева стала бормотать что-то про Бродского, какого-то мальчика. Ну, я-то знал гениев: Пастернак, Мандельштам, Цветаева… Какой там Бродский гений? И то ли она, то ли Гета приволокли его стихи «Пилигримы». Ну, хорошие стихи, а для кого-то, может, даже очень. Но разве это гений? Где Пастернак, где Мандельштам? Проходит какое-то время, не знаю какое, может, мы уже женаты с Гетой, и она начинает мне приносить его более поздние стихи. И я начинаю понимать, что это, пожалуй, действительно, как говорят поляки, «выбитный», то есть выдающийся, поэт. Я не помню когда и как, но мы стали с ним общаться. И он пришел то ли ко мне, то ли к Гете на день рождения. Вот сюда, в эту коммунальную квартиру. На этом дне рождения кроме Гетиной мамы, папы и двух теток, весьма далеких от Бродского и поэзии, был критик Женя Калмановский, с которым мы очень дружили. На день рождения Иосиф решил принести подарок — книгу. Это был толстый альбом «Декорационное искусство», советские годы. Чушь и гадость. Ну, мы театральные люди… и он счел необходимым подарить нам что-то театральное. Долго она у нас была, мы не знали, куда ее девать… Иосиф подарил! Потом куда-то исчезла. Но эта история интересна тем, что Калмановский, если вы его хорошо знали…

Дмитревская Он нас даже учил один год…

Гинкас Он был очень… как это сказать… острый…

Дмитревская Он был очень желчный и язвительный. У него были те, к кому он относился очень нежно, — и все остальные, к которым — иначе.

Гинкас Вот, желчный и язвительный. Он ведь был уже взрослый дядя, а мы студенты… Он уже книги писал про всяких малоизвестных литературных людей XIX века. Кукольным театром занимался…

Дмитревская Это чуть позже, когда он нас учил.

Гинкас Мы же с вами немножко совпали в ленинградский мой период. Я же здесь был до 1981 года.

Дмитревская А… Но я-то живу в хронологии, когда вы еще студент, Бродский приходит…

Гинкас Нет, я перескакиваю. Я уже даже не помню, были мы тогда студенты или нет. Он (Калмановский) женился тогда на очередной молоденькой девушке, мало того, она ему родила ребенка, что тоже было замечательно. Пригласив нас, он угощал вином и любил спрашивать: «На Новый год вы спите друг с другом?» Это был его коронный вопрос. Нас, молодых, это смущало, и поэтому Калман куражился. Он заявлял, что Новый год надо отмечать, и в присутствии молодой жены, которая тоже смущалась, сообщал, что они в Новый год это делают обязательно. Близкий и симпатичный нам Бродский вызывал у него какой-то садистский азарт.

В тот день рождения сидим, значит, за столом, Бродский молчит, а Калмановскому неймется. И он подначивает: мол, вот с нами гений, надо же, гений ест, надо же, гений пьет… вот гений…

Дмитревская Калмановский, когда выпивал, становился непереносим, мог обматерить человека и посмотреть, как тот отреагирует. Однажды он обматерил меня, начинающую аспирантку, и я перестала с ним здороваться. Это был поступок, за который, кажется, он меня зауважал…

Гинкас Ну, да, да. Ведь он был чрезвычайно талантливым человеком, даже в том, что его заносило. При этом мог отделить, что правильно, а что нет.

Дмитревская Да, когда мы во втором номере журнала напечатали его портрет, была такая мизансцена. Мы сидим в редакции, на чердаке на площади Искусств, открывается дверь и входит Соломоныч с тортом. Сел и говорит: «Я потрясен, старуха, я тебя много лет гноблю, а ты в журнале мой портрет позволила напечатать». Я просто осела: ведь очевидно, что мухи отдельно, а котлеты отдельно, что взаимоотношения одно, а редакция другое. И неужели вы, Евгений Соломонович, думаете, что наши отношения влияют на дело?..

Гинкас Теперь представьте себе. Иосиф сидит молча (а Иосиф сам был очень склонен к язвительности и к уничижительным шуткам). Я раз пытаюсь остановить Женю, потом второй — причем довольно резко, хотя я еще пацан, а он уже взрослый дядя. Не помогает… В общем, на некоторое время мы перестали с Женей общаться. Потом, правда, опять сблизились. Несмотря на все его выходки, Калмановский был потрясающий, очень глубокий, очень талантливый, прямой и честный человек.

А вот другой случай с Юрским. Юрского мы обожали, смотрели на него, как на икону. Он был очень демократичный и, видимо, через Наташу Тенякову узнав, что мы знакомы с Бродским, попросил познакомить его с Иосифом. Мы, конечно же, согласились. Вызвали Иосифа к нам. Сережа пришел после спектакля голодный и, по-моему, с Наташей. Мы предложили ему поесть. Он стал есть, а Иосифа все нет. Вдруг слышим крик, эхо. Иосиф, оказывается, заблудился и кричал во все окна нашего двора-колодца, пытаясь нас найти. Ну, сидим… Сережа ест. Это раздражает Иосифа. Сережа извиняется (надо Сережу знать), объясняет Иосифу, что очень любит его стихи и что очень хочет читать их на концертах. Но ему хочется послушать, как читает сам Иосиф. Ну, Иосиф, он всегда с налету читал, и это всегда производило сильное впечатление…

Дмитревская Говорят, что это было какое-то шаманство…

Гинкас Тогда Иосиф еще не знал и мы, конечно, не знали, что он сердечно-больной и поэтому хватает воздух в каждой строчке и всегда завершает интонацией вниз. Так вот, Иосиф прокричал, прошаманил свои потрясающие длиннющие стихи. Сережа говорит, конечно, какие-то теплые слова и что он, конечно, будет читать не так, как Иосиф, а как-то иначе. И тут Иосиф резко: «Почему не так? Надо как автор читает». Я сейчас говорю неточно, а это была какая-то ужасная резкость и даже грубость — мол, надо читать так, как он. И никак иначе. Сережа, несчастный влюбленный, опешил. И мы, хозяева, которые должны отвечать за мир в доме, тоже опешили и сказать ничего не могли… На этом встреча закончилась.

Дмитревская Ну, потом-то они встречались в Америке.

Гинкас К нам это уже не имело отношения. Я говорю про то, как мы познакомили Иосифа с Сережей. И еще надо сразу рассказать то, что я уже много раз рассказывал. Мы молодожены, молодые, веселые, до ночи трындим про искусство. В голове и на словах спектакли, и нас посещают такие же безработные артисты и режиссеры. Хотя мы не зарабатывали в то время, но почему-то они у нас и кормились, и пили, и все такое. И когда к трем часам все разбегались, мы наконец укладывались спать. И вот, бывало, в семь утра резкий звонок. Я выбегаю, открываю. Там Иосиф. Почему он (в семь утра!) к нам? Но вот стоит. И ты его зовешь к себе в комнату, там Гета быстро-быстро натягивает на себя что-то… Он входит, терпеливо ждет, когда мы прикроем свои-ми задами постель, потом без перехода: «Ну, я вам почитаю». И начинает сразу, в семь утра, можно сказать кликушествовать, кричать, я не знаю, как это назвать, но истошно выкрикивать, выдыхать… не знаю, как еще охарактеризовать то, что он делал. Это были явно написанные им только что стихи, посвященные Джону Донну. Таким же образом мы познакомились с его стихами «Разговор с небожителем» и другими. В то время он писал километровые стихи. С половины восьмого до девяти, а может, и дольше он все выкрикивал свои стихи, и эхо в наших ленинградских дворах-колодцах (я не шучу) повторяло каждое его слово.

Дмитревская А мама с папой затаивались.

Гинкас Ну да, пытались тихо сходить в уборную… Мы с Гетой сидим, изображаем большое внимание и большой интерес. Он производил впечатление очень сильное, но понять, в чем там дело, было невозможно. Во-первых, все-таки ранний час, честно говоря, мы только заснули, да и стишки непростые, кроме того он так голосил и этот ритм производил такое впечатление, что там было не до частностей. Наконец он выдыхал последнюю строфу и, как мне кажется, из вежливости делал паузу, потому что вообще-то был готов уйти.

Дмитревская Ему надо было просто прочитать.

Гинкас Да, да, да. Ну, мы, естественно, лепетали, какое это производит впечатление, как это интересно. Он выжидал, пока мы скажем то, что полагается, и быстро уходил.

После этого вообще-то спать очень трудно.

Поехали на Фонтанку, где я сейчас живу.

НА ФОНТАНКЕ. КВАРТИРА ТЕАТРА

Гинкас После того как я уехал в Москву, я периодически приезжал в Питер. Потом мы приезжали на первые гастроли с «Собачьим сердцем». Гета говорила, что нет ностальгии. Я удивлялся: так много у меня связано с этим городом, но ничего не трогало. Чужой, хмурый и даже некрасивый город. Я ходил по тем же улицам, я понимал, что это неправда, что он очень красив, но не чувствовал этого.

Дмитревская Обида была?

Гинкас Нет, никогда не было никакой обиды. Смена координат. И так это было до этого лета. Все время что-то не то. Красиво, но ничего не чувствуешь. И вот когда я приехал сюда, чтобы работать в Александринке, то ли потому что лето… то ли потому что солнышко…

Дмитревская… то ли потому, что приехали работать…

Гинкас Да, работать, а не на трехдневные гастроли. И я опять полюбил этот город.

Дмитревская Вы приехали работать. Пространство, где мы гости, — оно не наше. Вы приезжали в гости на гастроли, а мы начинаем ощущать пространство, когда мы его присваиваем и оно нас присваивает.

Гинкас Да-да.

Дмитревская Вы приехали в это пространство и сказали ему: «Здравствуй, я тут поделаю что-то, я буду с тобой в каком-то контакте».

Гинкас Да, да, поработаю.

Дмитревская И чтобы что-то сделать в театре, который стоит в этом городе, вы сами энергетически должны были по-другому настроиться.

Гинкас Вы абсолютно правы.

Дмитревская А эта квартира, которую театр предоставляет, большая. Здесь могут жить сразу много режиссеров.

Гинкас Вы не откажетесь, я вам налью коньяку для сугреву?

Продолжение следует.