Когда-то, в юные годы журнала, сидя в вечерней редакции, мы с Лёней Поповым (в этом номере «ПТЖ» заканчивает публикацию его писем, см. с. 35) спорили, как подходить к театральному процессу. Лёнька утверждал, что сегодня — Някрошюс, завтра — Гришко (варианты — Праудин, Гвоздков, Козлов, Каргин…) — и так, от понедельника к субботе, складывается процесс. Я же уверяла его, что вся наша жизнь — «этажерка»: на одном этаже, независимо от успешности или неуспешности конкретного спектакля, живет Някрошюс, а на другом — условный Гришко. Эти разноуровневые территории практически не связаны лифтами, редко-редко кто-то перемещается вверх-вниз. В этой «этажности» есть, конечно, и свои изъяны: какие-то режиссеры, войдя однажды в тренд, числятся там годами, категории своей не подтверждая. Другие, не попав в обойму, так и живут на своей «полке», неведомые театральному миру, обязательной частью которого являются разъезжающие критики-информаторы.

Много лет приезжая в Самару, я не оказывалась на том «этаже», на котором вот уже ровно двадцать лет живет выросший из стэмовского движения театр «Самарская площадь» — ровесник многих таких же театров с похожей историей: профессионализация артистов, борьба за собственное помещение, многолетний ремонт… Теперь «Самарская площадь» устроена в чудном старинном особняке, все 20 лет театром руководит Евгений Дробышев, воспитавший труппу, он — практически единственный режиссер, полновластный хозяин, отец родной. А директором — его жена и ведущая актриса Наталья Носова, прошедшая с театром и Евгением Борисовичем все эти годы. В театре уютно и тепло, и на спектакли ходит, как показалось, собственная, выращенная театром и преданная ему публика.

Мы почему-то часто отказываем зрителю в праве на театр без экспериментов и радикализма. А он хочет просто прийти в зал, посмотреть понятный спектакль, порадоваться артистам. На спектаклях «Самарской площади» возникало ощущение полного взаимопонимания зала и сцены (ведь сцена может быть выше зрителя, может быть недосягаемой для него, может быть ниже. А тут — как-то вровень).

Реальная жизнь не врывается в спектакли «Самарской площади» сквозняком, она связана с ними опосредованно. Но связана.

В Самаре была хорошая погода, и дети на площади (другой площади) играли в классы. Я позавидовала (в больших городах пускать детей гулять одних опасно), но меня разочаровали: в Самаре тоже закончилось бестревожное дворовое детство.

Может быть, потому так нужен сегодня «Наш городок» Т. Уайлдера (недаром Александр Баргман недавно поставил его в Новосибирске, в Городском театре С. Афанасьева).

«Наш городок». Сцены из спектакля.
Фото К. Федотовой

В спектакле Е. Дробышева не столько — про бренность, конечность и одновременно бесконечную длительность жизни (об этом, скорее, второй спектакль, поставленный им, вторая часть его дилогии — «Долгий рождественский обед» того же Уайлдера, где за столом во время «обеда жизни» сменяются поколения и поколения). «Наш городок» — об утерянном рае провинциальной гармонии, уютного детства в маленьком городке, о прелести ночных юношеских разговоров и неторопливых супружеских прогулок по тихой улице, еще не принявшей на себя груз автомобилей, о радости утренних завтраков, приготовленных мамой. О том, как, в сущности, хороша жизнь (а понимают это «только святые и поэты»), и о том, что лето — это подготовка к зиме, зима — к осени, детство — подготовка к жизни, а вся жизнь — подготовка к смерти.

Перед свадьбой Джорджа и Эмили чета Гиббсов (Елена Остапенко и Владимир Лоркин) оказывается перед зеркалом. Зазеркалье уже смотрит на них, а они похожи на любящих молодоженов, при этом проживших уже долгую жизнь.

Во втором «кладбищенском» акте жизнь тоже не так уж плоха. Но холодна, это «прекрасное Далёко» (вот, думаю, откуда взялась современная пьеса), спокойное и бестревожное почти как жизнь городка, лишено уюта. И потому, когда Эмили возвращается ненадолго в дом своего детства, так щемит зрительское сердце и мы вспоминаем своих мам. И горячие бутерброды в сумраке утра, когда торопишься в школу. И абажур с теплым светом, висящий над столом…

Спектакль с искренней, не фальшивой интонацией стремится попасть в лирический поток пьесы и стилистическим камертоном делает фотографии американского городка начала ХХ века, которые показывают на простыне-экране. Могли бы показать и не американские, а самарские (городок-то «наш», недаром когда-то Михаил Туманишвили, перенеся действие в грузинский дворик, посадил матерей двух семейств перебирать фасоль так же, как делают это американские провинциальные соседки). Но и с отсылкой «в Америку» «Наш городок» напитывает зал (очень разновозрастный!) теплом, благодарным приятием жизни, здешней в том числе, — и тоской по утраченному покою городка, где еще недавно дети играли на улицах в классы.

«Женитьба». Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

«Женитьба» Гоголя, при всей традиционности ее формы и яркой колоритности типажей, тоже спектакль наивно-лирический. Дробышев ставит про мечту. В самом начале сидящего на диване Подколесина (Владимир Лоркин) поглаживают женские ручки, о которых он вожделенно мечтает (собственно, это и есть синоним привлекательной «женитьбы»). И Агафью (Юлия Бакоян) на таком же диване ласкают те самые руки, что окажутся впоследствии руками Ивана Кузьмича. То есть, встретившись, эти люди узнают друг в друге свои воплощенные мечтания. Так практически не бывает, но так случилось — и сюжет ликующе катится к счастливому финалу, герои просто не могут оторваться друг от друга, и глуповатое счастье охватывает зал… И, в общем, не очень понятно, зачем Подколесин сначала выскакивает в окно (уходит в раму от зеркала), а потом пристально вглядывается в зазеркалье, сострадая Агафье, которую и в самом деле очень жаль. И есть предположение, что назавтра он наденет сюртук и поедет к ней снова. И все обойдется вопреки Гоголю. Если только все это не было «сонным мечтанием» двух людей. Которым никогда не придется встретиться и пожениться.

Юлия Бакоян — прелестная Агафья Тихоновна, «розанчик». Простодушная, трепетная и смешная. Придумывая традиционно комедийный рисунок, не скупясь на краски, Дробышев находит человеческое и в женихах. Их тоже жалко сквозь смех: и Яичницу (Геннадий Муштаков), и Анучкина (Олег Сергеев), и Жевакина (Борис Трейбич). Необычного в них — ничего, а подробно и печально про нелепое одиночество сыграно.

Я опять наблюдала за залом. Он понимал, смеялся, откликался. Ему нечего было разгадывать и внутренне требовать. Казалось, между сценой и театром заключен долгосрочный договор и обе стороны живут согласно неписаным правилам. В виденных мною спектаклях «Самарской площади» нет пошлости и откровенной кассовой развлекухи, они искренне будят в зрителе добрые чувства. Это некая площадь всеобщего согласия. По крайней мере мне так показалось.

Июль 2012 г.