Но сначала — другие голоса…

Самое-самое начало девяностых, зима, дом творчества СТД в Рузе, драматургический семинар Министерства культуры РФ.

Кто про что: трудная жизнь народа, раннеперестроечные обличения, ужасные подростки, какая-то сельскохозяйственная сатира, наверняка что-нибудь про любовь, не помню, и среди всего прочего…

Как бы даже и не пьеса.

С длинным названием «Газета „Русский инвалид“ за 18 июля…». Или это было «Правописание по Гроту»?

Автор, едва начав читать — негромко, но отчетливо, — занялся делом чрезвычайно странным и увлекательным.

На глазах изумленной публики он выращивал маленькую вселенную.

Причем не эту — общую, и даже не его собственную, а какую-то не пойми какую: из захолустного девятнадцатого века, из узора на дверце печки, из кафеля, из того, что на этом кафеле было когда-то написано, а потом стерто, из резного буфета с секретными отделениями, ключи от которых потеряны — в разное время и при разных обстоятельствах, — и это всё в огромной первой ремарке. Действие еще не началось, потом пошли первые реплики, и тоже непонятно: то ли это действие, то ли что, но уже слышно, что слова не придуманы, не услышаны, даже и не сложены, а как-то сами собой проросли: из узора, кафеля, буфета, обстоятельств…

После читки мы познакомились, звали его Миша Угаров.

Александр ЖЕЛЕЗЦОВ

Про Михаила Угарова все время почему-то тянет говорить в духе рассказов «Ленин и дети». Во-первых, он не Михаил Юрьевич, а Михал Юрич. А за глаза так и вообще Угарыч. Он теплый, всепонимающий и невероятно обаятельный, он свой в доску и одновременно с этим независимый и авторитетный. Он практически твой близкий родственник и в то же время учитель с внутренней интеллигентной дистанцией. Ну и куда же без этих, черт их дери, лучиков в уголках глаз? Есть они! Есть!

Не попасть под обаяние и не полюбить Угарова невозможно, поэтому все люди, которых я знаю, находятся с ним в сложных внутренних отношениях. «Михал Юрич про меня сказал то-то?» — человек в зависимости от этого «то-то» или абсолютно по-идиотски счастлив, или трагически, невыносимо несчастен. «Михал Юрич про меня вообще не говорит? — выкрикивает с мукой в голосе мой знакомый. — Он меня не замечает! Я плохо пишу? Да? Что мне делать?!!! Я ему докажу! Да я ему… Да я такую пьесу сейчас напишу!!! Он закачается!!!» А после этого берет и пишет. И надо сказать, много пьес на моих глазах были написаны именно с такой вот мотивацией — «чтоб Угарыч закачался». И тот качается. Или не качается. По-разному. С точки зрения новейшей истории театра, в которую Угаров, без сомнения, будет вписан, не имеет значения, откуда берутся пьесы, меняющие собой театральную реальность.

Я не знаю, зачем все это Михаилу Юрьевичу. Когда-то я думал, что, занимаясь современной драматургией и помогая молодым авторам найти свой путь к сцене, он мстит малоподвижному сонному театру за те времена, когда сам был юным, не нужным никому драматургом, пишущим в стол, практически без надежды на постановку. Но прошло время, и сейчас эта мотивация уже не применима. Театр стал другой, Угаров стал другим. Даже само понятие «пьеса» сейчас переживает очередную эволюционную метаморфозу, а он все никак не успокаивается. Дело жизни? Но можно ли повесить такой неподвижный ярлык на человека, который на наших глазах успел побывать драматургом и театральным режиссером, художественным руководителем и сценаристом, литератором и кинорежиссером? А еще вспомним раздражающий Угарыча термин «идеолог». Да, он еще при этом и идеолог. Сплошная, одним словом, загадка.

В этом месте, согласуясь со стилистикой «Ленин и дети», нужно привести случай, в финале которого Угаров будет лукаво улыбаться, с «лучиками» и всем, что при этом полагается. Когда у вопрошающего нет ответа, выгодно уходить в жанр «притчи». Так мы и сделаем. В следующий раз. А пока будем наслаждаться тем, что у нас у всех есть такой вот человек, с которым, черт побери, всегда хочется иметь дело.

Михаил ДУРНЕНКОВ

Замечательный драматург. А еще Миша делает важное дело — занимается поколением «next». А значит — живет для других. Огромное количество людей сделал счастливыми, показал им путь в театр. Во всяком случае, моим ученикам — очень многим.

Николай КОЛЯДА

М. Угаров.
Фото В. Луповского

Я не переношу провокаций, а Михаил Угаров — провокатор. От драматургов его круга я иногда даже слышала (с удивлением для себя) что-то типа «поп Гапон». В этом не уверена, не близка этому кругу, но иезуитски-ёрническая природа, «театральщина», передоновщина в нем видны. Что это — природа, имидж или роль, сказать не берусь. Он же актер по образованию, а актеры не бывают бывшие.

Мы никогда в жизни не разговаривали с Михаилом Угаровым. Практически не встречались. Как я могу относиться к человеку, много лет «отстреливающему» меня из-за угла: стоит где-то появиться информации, что, мол, Дмитревская едет на какую-то лабораторию, — сразу следует сетевой коммент: «И что эта дура может понимать… И что этот убогий, консервативный „ПТЖ“ печатает…». И понеслось. Иногда мне кажется, что у него ко мне влеченье род недуга, но это слабо утешает. Потому что хамства и дряни всякой начиталась я за эти годы много. И все было как-то по-коммунальному склизко.

Конечно, его кривой сетевой пистолет — ответ на мою давнюю гранату «Угар-off», взорванную после питерского фестиваля «новенькой драмы», после большевистского съезда партии, идеологом которой был тогда Михаил Юрьевич Угаров.

Вот это-то больше всего и не нравилось. Собранных молодых драматургов не просвещали, а развращали, не учили, а науськивали, велели не слушать, а ходить «стенка на стенку», оскорблять «чужих», орать, горлопанить. Стая.

Что мне чуждо в нем особенно? Клановое сознание. Деление на «наших» и «не наших». При том, что Угаров лил на меня и на «ПТЖ» помои, мы не отвечали, а исправно печатали рецензии на «не наших», делали интервью с ним и с ними, потому что есть объективная картина театра, а не «отношения». Этого Угаров не понимает. У него всё — отношения. А для меня «отношения» — бабство. Поэтому и в юбилейном номере мы печатаем разговор с ним.

При всем при этом, конечно, мутная вода уже не новой драмы вынесла на поверхность несколько персонажей, которые Угарову должны быть признательны. Драматурги эти на разных перекрестках, свидетельствую как очевидец, открещивались от своего литературного крестного, что не радует, потому что именно он возвестил городу и миру об их пришествии. В «отношениях» они разберутся сами, тем более компания эта не отличается трезвостью и принципиальностью. А я не могу не зафиксировать действительное влияние этого человека, Михаила Угарова, на определенный пласт нашей театральной жизни последнего двадцатилетия. Он такая большая ложка, которая мешала-мешала что-то в кастрюле, подымая со дна жижу, но в результате сварился некий бульон. Некоторые отравились им, некоторые, наоборот, поправились, растолстели. Жизнь.

Марина ДМИТРЕВСКАЯ

Мне нравится формат записок и интервью в этом разделе журнала. Словно сборник о великих революционерах, я такие еще успела застать в своем октябрятско-пионерском детстве: Володя Ульянов, Ленин в Октябре, встречи с Лениным. Или как встречи с Мейерхольдом — думаю, лет через пятьсот выйдут на электронных носителях наши статейки о классиках с картинками. Мы все умрем к тому времени и не сможем рассказать, как было на самом деле, не сможем отколоть бронзу. А ведь не забронзоветь — это важно. Или это просто детское такое чувство — чтобы было по правде? Ведь когда сверхциничный Э. Бояков изображает из себя православно-буддистского народовольца — это же неправда? Неправда. Те, кто с ним работал, знают, насколько это неправда. Что не умаляет его заслуг в создании фестивалей, театров, проектов и площадок. Но я не люблю слово «проект». Мне милее слова «талант» и «банда». И здесь, конечно, корневое отличие, к примеру, Э. Боякова и М. Угарова — двух типов продюсеров и культуртрегеров нового времени, стремящихся еще и к идейному лидерству. Что и привело их к полному разрыву. То, что человек считал всего лишь продюсерским ходом в достижении своих целей, для другого обернулось подлостью, потому что своих не сдают. А у продюсеров не бывает «своих», бывает лишь отработанный материал. Но что-то их вместе держало, хотя всё друг про друга отлично понимали, но один почему-то думал: со мной-то он этого не сделает… Результат разрыва — закрытие фестиваля «Новая драма». Хотя финал этот был предсказуем.

Я бы еще определила эту оппозицию как «творец и продавец». Гениальный продавец никогда не сможет стать творцом, но может быть хорошим человеком, а может и не быть им (второе чаще, черт знает почему — неужели деньги и власть так портят людей?). А творец волею судеб может стать отличным продавцом своего таланта или сделать свое имя брендом, не заботясь об этом, просто направляя свои усилия в ту сторону, в которую ему кажется правильным (при этом тоже не обязательно быть хорошим человеком). Поэтому можно любить или не любить то, что делает М. Угаров, говорить, что все они в этом доке — наймиты Запада, сомневаться в художественной ценности их проектов, но одно я знаю точно — это не конъюнктура. Когда человек убежден в своей идее и в том, что его идеи нужны еще трем сумасшедшим, когда он уверен, что перевернет мир, — это высшая точка человеческого существования. Свобода. Наркотик. А вы все спрашивали — что они там курят в этом доке, если пишут такие пьесы, делают такие спектакли… Они курят трубку свободы. А потом идут и пытаются изменить мир.

М. Угаров. Начало 2000-х.
Фото В. Луповского

Да! Нужно же еще написать что-то вроде досье. Ну чтобы актер на Камчатке представлял себе, кто этот Михаил Угаров, о котором все здесь говорят. Сначала он был драматургом. Очень хорошим драматургом. Он писал пьесы тогда, когда никто не знал о существовании современной драматургии. Петербург в середине 1990-х был не тот, что нынче. Он был прекрасен. Тогда в городе появились гениальные спектакли по пьесам никому не известного Михаила Угарова (был такой период в истории русского театра): «Городской романс» в театре «На Литейном» и «Зеленые щеки апреля» в «Особняке». Поэтому можно смело утверждать: половину своей жизни я знакома с М. Угаровым. Лучшую половину! Я как свидетель заявляю: не было в начале и середине нулевых людей лучше, талантливее и живее тех, кто собирался на фестивалях «Любимовка», семинарах «Ясная Поляна» и на фестивале «Новая драма» — проектах, которые организовывали и пестовали Елена Гремина, Михаил Угаров, Елена Ковальская. Счастливое детство и юность многих нынче состоявшихся драматургов, которые были самостоятельными, уникальными и великими, потому что они были первыми. Ну, вторыми. Воздух, что ли, был такой в то время? Потом — уже другая история. История борьбы с русским репертуарным театром, поход на Запад, наращивание мощностей: документальный театр, политический театр, социальные проекты, документальное кино, лаборатории с молодыми режиссерами и драматургами, новые фестивали и гастроли… но того чистого воздуха, свободы от жестких рамок определенного формата — уже не было и не будет. Сейчас не до игр в любовь.

Тогда же, десять лет назад Михаил Угаров взял и перевернул страницу русского театра, поставив в Центре драматургии Казанцева и Рощина спектакль «Облом-off» по своей пьесе с молодыми Анатолием Белым, Владимиром Скворцовым, Владимиром Панковым, Ольгой Лапшиной. Ключевой спектакль для того времени. С этого момента Михаил Угаров все увереннее стал пробовать себя в роли режиссера. Не просто ради удовольствия поставить спектакль, а для того, чтобы попытаться создать нового актера — не актера-функцию, готового солдатика для психологического театра, а актера-личность, который мог бы взаимодействовать с современным текстом, слышать современный язык, актера, способного сыграть этих полустертых, незаметных людей из нашей жизни. Чуть позже появится спорный термин «ноль-позиция» — то, чего режиссер Михаил Угаров добивается от своих артистов: не играть, не реагировать на внешние обстоятельства, не давать оценок, добиваться полного совпадения с изображаемыми людьми — теми персонажами, кого «сняли» драматурги, выходя на улицу с диктофонами.

М. Угаров. Начало 2000-х.
Фото из архива автора

Неудивительно, что из документального театра вырос политический театр. Уход от «ноль-позиции», наблюдения вне оценок. Теперь — борьба идеологическая. И эта перемена участи была ожидаемая. Революционный пыл, с которым «сжигались» в выступлениях сцены академических театров, перекинулся на более достойный объект — власть. Вопрос — что дальше? Возможно, возвращение к академизму? Большим спектаклям в трех актах и четырех действиях? Отказ от слова? Современный танец? Я не исключаю ни одного из этих пунктов. Хотя мне жаль, что нет новых пьес драматурга Михаила Угарова. Как жаль своей молодости… а может, сердцу, объевшемуся сырого хлеба сегодняшнего дня, сложно запретить любить красивое.

Елена Строгалева  В этом году вы отдали правление фестивалем «Любимовка» в новые руки. Вы делали этот фестиваль последние пятнадцать лет. Для вас это окончание определенного этапа, эпохи? Как бы вы его охарактеризовали?

Михаил Угаров  Лена, «эпох» не бывает. Я хоть и считаюсь идеологом Новой драмы, но ведь это так, для красного словца, — я чистый практик. Эпох не бывает, все перетекает друг в друга, и перемешивается еще десять раз, и снова возвращается. «Любимовка» не кончилась, а пошла дальше. Последние шесть лет фестиваль тащила на себе Лена Ковальская. Я уже не сидел по ночам и не чертил графики оценок, плюсов-минусов. Просто участвовал, где-то вел обсуждения, где-то просто смотрел. И смотрел-то больше режиссеров и новых актеров, потому что пьесы я знал и до этого. Сейчас так же буду помогать Михаилу Дурненкову, Евгению Казачкову, Юрию Муравицкому — новым руководителям «Любимовки».

Строгалева  Что произошло за последние двадцать лет в театральной действительности? Что изменилось? Как изменились вы?

Угаров  Все изменилось — театр, общество, мы. То, что было андеграундом, стало мейнстримом. А тогдашний мейнстрим превратился или в очень стильный андеграунд, или в полный отстой.

Десять лет назад не было Театра. doc, это была (как вы любите говорить) другая эпоха. Я помню Ваню Вырыпаева, который, сидя на репетиции в Театре. doc, вдруг сказал — вот мы тут сидим, репетируем, что-то говорим, а на самом деле мы меняем будущее театральной России. Тогда все очень смеялись этому… Но ведь Ваня был прав.

В те годы говорили: «Современная пьеса — фу!», «Новая драма — кошмар». Теперь никто так не говорит, только редкие штучные экземпляры. Сейчас говорят: «Политический театр — фу!», — но пройдет время, и перестанут.

Э. Бояков и М. Угаров на фестивале «Новая драма»
в Петербурге. 2004 г.
Фото В. Луповского

Строгалева  Десять-пятнадцать лет назад вы для меня существовали исключительно как один из любимых драматургов. И были прекрасны в этом качестве. Потом вы стали режиссером. Затем как снежный ком — продюсер, руководитель нескольких площадок, культуртрегер, преподаватель. Это новый тип творческого человека, способ поддерживать себя в тонусе, простое человеческое «мне интересно»? Почему так много всего? Где сейчас живет «драматург» в Михаиле Угарове? Жив ли в вас человек пишущий?

Угаров Пьесы не пишу, потому что для меня это стало бессмыслицей. Надо писать, как Саша Денисова это делает — собрала актеров и с ними разговаривает. И записывает, и переспрашивает. И из них берет материал, потому что им потом играть. И тогда получается живое, и актеры играют иначе.

Ну почему не пишу? За последние годы написана вещь «Море. Сосны» — «Новый мир» напечатал. Это особый жанр, который мне сейчас интересен: объективная проза. Не сценарий и не повесть.

Преподаю — вот сейчас набрали новый курс. Когда шел преподавать, думал — что я им скажу об искусстве? Я не знаю. Ну вот хоть будет случай узнать, мне же придется произнести какие-то слова. Узнал много нового.

Я просто от них беру. Они же тоже обучают. От этого курса надеюсь взять один глобальный материал, на который путем вербатима я потратил бы год или два. Теперь я просто дам задание, они расскажут или напишут свои личные истории, а я потом начну задавать уточняющие вопросы.

Сейчас пишу пьесу — «Маскарад» Лермонтова. Это для программы «Классика. Актуализация». В этой работе делаю то, что делают режиссеры с классическим текстом, только не режиссерскими средствами, а драматургическими. Боюсь, что меня порвут. А писать иначе нет смысла, нет интереса.

А те пьесы, которые я писал, когда был вашим «любимым драматургом», мне не нравятся. Хотя «Облом-off» нравится, потому что была эффектная конструкторская победа над неподъемным материалом.

Строгалева  Герои ваших пьес всегда не принадлежали этому деятельному, некрасивому миру, находились с ним, если угодно, в стилистической оппозиции. Да и вы мне никогда не казались революционером. Что явилось толчком к смене дискурса? Реальность за окном московской квартиры? Или те люди, которые пришли в театр в последние пять лет? Ведь еще шесть лет назад в интервью, которое я брала у вас, вы говорили, что не пойдете сейчас на улицу, так как не чувствуете себя русским, не понимаете, за кого вам туда идти, что это за страна. Сейчас вы делаете политический театр, участвуете в демонстрациях, даете интервью оппозиционным СМИ. Почему теперь вы выходите на улицу? Что за страну защищаете?

М. Угаров. Начало 2000-х.
Фото из архива автора

Угаров Это правда, что в искусстве сейчас имеет смысл все делить только на две категории: отстой и движуху. Самый грандиозный спектакль в моей жизни — «Белое кольцо» на Садовом Кольце. Держались за руки, мимо ехали машины и гудели. У меня был катарсис, которого не было (не бывает) в театре. Хотелось обнять каждого, и им хотелось обнять.

А Театр. doc на Оккупай-Абае? 300 театров в Москве, никто не вышел, кроме нас. И я своими глазами видел средневековый площадной театр, когда люди шепотом передают задним рядам, что сказал персонаж, потому что те уже не слышат. После всего этого так странно было возвращаться в театральную коробку…

Что я защищаю (если способен хоть как-то защитить)? Как в анекдоте — все, что движется. Борьба идет с мертвым: с Путиным-мертвецом, с мертвым российским театром (дом — храм — кафедра).

Строгалева  Когда мы в редакции думали, кто в эти двадцать лет существенно повлиял на картину современного театра, то в первую очередь называли вас, Боякова, Лоевского, Гергиева. Для меня, безусловно, это еще и Иван Вырыпаев. Кто для вас является такой вот фигурой двадцатилетия?

Угаров Марина Разбежкина, Александр Расторгуев, Борис Хлебников, Павел Костомаров, Алексей Попогребский — они, конечно, киношники, но они влияют на театр своим существованием не меньше Гергиева (а в чем это он повлиял?). А давайте назовем Андрея Могучего, Константина Богомолова, Дмитрия Волкострелова, Кирилла Серебренникова, Марата Гацалова, Витю Рыжакова — и это будет правильнее, потому что эти люди влияют на театр сейчас, а не 15-20 лет назад…

Строгалева Тот болезненный и жесткий разрыв, который произошел с вашим бывшим партнером Э. Бояковым, был личностным или все же это идейная оппозиция?

Угаров И то и другое. Раньше это было по отдельности, а потом вдруг соединилось вместе. Пришлось рвать.

Строгалева  Поскольку у нас интервью не очень удобных вопросов, мне хочется поговорить вот о чем. В отличие от вашего соратника, Елены Анатольевны Греминой, которая постулирует «пусть растут все цветы» и принимает людей доброй воли, всех, кто хочет и может работать, ваше окружение складывается на более сложных, подводных основаниях. Мне кажется, для вас есть четкое разделение: «свои» и «враги». Кто у вас в стане врагов? Дмитревская, например, — почему она для вас враг? Я никогда не замечала у вас в работе или команде человека, имеющего несколько критическое отношение к тому, чем вы занимаетесь. Мне представляется, что вы в принципе не приемлете критики и те, кто работает с вами, находятся в достаточно жестких рамках ваших идей. Это так?

Угаров В театре (и вообще в искусстве) есть такое правило — ты можешь не знать, чего ты хочешь. Но ты должен точно знать — чего ты категорически не хочешь. Это поможет тебе двигаться к тому, чего ты хочешь. Есть вещи, которые я не могу больше слышать и видеть, которые очень мешают идти вперед. Вот тогда я могу быть очень конфликтным. Не конфликтным даже, скорее провокативным.

Что касается моей команды (а она почти каждый раз разная), то они упрекают меня в излишней мягкости, говорят: «Надо пожестче».

Человека в команде, «имеющего несколько критическое отношение», я сразу выгоню! Как выгонял с репетиции актеров, сидящих с каменным лицом, — потому что помогать надо товарищам на площадке, а разбор будет у нас после репетиции. Студентов с отрешенными лицами выгоняю, потому что — вышел человек, неуверенный в себе (как все!), а тут сидит каменная баба… А Дмитревская мне не враг. Она просто другая, по-своему очень забавная.

Строгалева  Есть ли у вас «символ веры» в современном театре? Что для вас важнее всего? Идея? Социальное наполнение? Актуальность? Самовыражение? Талант? Каков ваш идеальный театр?

Угаров Способность к социальному контакту. К контакту вообще, когда у человека все «порты» работают на прием-передачу, не забиты. Про талант не говорю, это и так понятно.

Строгалева  Приходит к вам человек, талантливый режиссер, и говорит: я считаю, что «Pussy Riot» надо посадить, расстрелять. Вы будете с ним работать? Насколько вам важны идейные установки человека? Я помню, после приговора PR вопрос: поддерживаете ли вы этот приговор — был лакмусовой бумажкой. Люди удаляли друг друга из сетей, спорили, оскорбляли, рушились многолетние отношения. Для вас это был принципиальный вопрос?

Угаров Не буду с ним работать. Потому что не дело режиссера (или писателя, или актера) кого-то расстреливать. Как завещал Пушкин — взывать к милосердию. Как этот режиссер будет с героями пьесы работать?

Строгалева  Скажите, последние двадцать лет — для вас одна эпоха? Мне кажется, что в декабре прошлого года началась новая эпоха, я пока не могу ее определить — конец конца, начало конца. Как вы ее для себя понимаете?

Угаров В декабре 2011 года я вернулся из Италии (у нас в Болонском университете была конференция по документальному театру). И я вернулся в другую Россию, которая гораздо лучше прежней. На хрен мне была эта Италия? Я все дни сидел в гостинице возле компьютера и смотрел — что там в Москве.

Сейчас решается — в какой стране мы живем: в Иране или в Европе. Многим нравится Иран. А я (да простят меня иранцы) не хочу там жить.

Ноябрь 2012 г.