Е. Замятин. «Мы». Большой театр кукол.
Режиссер Руслан Кудашов, художник Андрей Запорожский

Я не театральный критик и не искусствовед. Реминисценции не прослеживаю и «коды» читаю неважно. По способу восприятия я человек скорее философского, чем эстетического склада. А философы, как известно, любят выдумывать всякие штуки.

Хороший философ всегда пытается найти какую-то уловку, чтобы концептуально раскрутить самую пропащую вещь…

Кукольный спектакль Руслана Кудашова «Мы» по Замятину поставлен усилиями студенческой команды, и это заметно. Уйма экспрессии и коллективных танцев под Л. Федорова (последнее, кстати, немало порадовало). Никаких особо интересных актерских работ я, увы, тоже не увидел. Другое дело, что если понимать эту работу как попытку наиболее адекватно выразить некую Идею романа, то все это не только можно оправдать, но даже представить как чрезвычайно удачную находку. Больше всего меня заинтересовала таинственная женщина, весь спектакль сидящая в левом углу сцены, созерцающая действие, совершенно вне происходящего, как бы за изгородью того мира, где все старательно обезличиваются ради построения Интеграла. Я подумал, что же это может символизировать, и пришел к версии: она — некое место, само наличие которого разоблачает математический Рай в его претензии на тотальность, всеобщность, да и вообще на реальность, ведь если кто-то его наблюдает, то все может оказаться не более чем фантазией, впрочем, достаточно опасной.

И. Сизова, Д. Казачук в спектакле.
Фото В. Постнова

Что же там происходит, в этом интегральном царстве? Есть управляющие, которых очень мало и они незримы, и управляемые — безликая масса ведомых. Сознание у них атрофировалось, этому процессу активно способствуют постоянное промывание мозгов, механический труд и заклинания о великом уравнении вселенной, которое решит главную задачу обновленного человечества — сведет к минимуму энергетические затраты, необходимые для самовыражения личности, ведь общедуховная энтропия значительно проще и прогрессивнее. Дальше все понятно: находится женщина, с удивлением обнаружившая в себе остатки индивидуальности и стремления, несозвучные общим алгоритмам. Вот она то и посеет смятение в душе еще одного мужчины (так обыгрывается любовь) и чуть было не сорвет великие интегральные планы целого государства. Ее (важно, что она таки разглядела свой пол и возлюбленному своему тоже дала такой шанс), разумеется, ликвидируют, второго мятежника тоже, а всем остальным в обязательном порядке удалят ту зону мозга, которая отвечает за своеобразие души — воображение, фантазию. Вроде бы зловеще, но почему-то от спектакля такого ощущения не осталось, думаю, «перешумели» и гротеска многовато. То есть если пытались выразить идею Замятина на сцене, то не вышло, на мой взгляд, а может, сам замысел слишком нарочито представлен и уже сейчас выглядит нелепо, слишком в «лоб». Это как в рассказах «Стена» и «Красный смех» Леонида Андреева, где много крови и ужасов, а в итоге не страшно. Вот какой-нибудь Кафка и без крови пугает и настораживает гораздо сильнее.

Вот и все, есть общее впечатление «не понравилось», и если нет желания или возможности (как в моем случае) хвалить спектакль не сам по себе, а за некую тенденцию «в современном театре», то остается лишь вынести вердикт «посредственно» и дать совет «ты туда не ходи!». Но для философа важно не «нра или не нра», а, скажем так, как исхитриться, чтоб стало «нра». Значит, надо посмотреть на спектакль (не данный, а вообще на спектакль!) под каким-то иным углом зрения, задать иную «оптику». Стоит отказаться от классического видения, что, мол, есть театр и еще какой-то не театр (мир, жизнь, Идея) и задача первого — выражать второй. Нет никакого второго, есть театр и все. А где это есть? А в театре и есть, когда ты туда приходишь и забываешь о том, что снаружи. Но это не то же самое, что внутренний мир режиссера или драматурга, его интерпретация, его видение, сколь угодно разнящееся с действительностью, потому что видение — это не театр, а в лучшем случае то, что с помощью театра представлено. Значит, когда ты идешь в театр — ты не на свидание с режиссером отправляешься или с труппой, а сам театр тебя на время впускает. Но, с другой стороны, это не значит, что театр (искусство) ничему не учит и учить не должен и можно просто производить на сцене что угодно. Это достаточно популярная точка зрения, но все быстро наскучит, потому что в Идею все влюблены — и сам текст, и зритель, а уж автор так просто без ума от нее и всегда ее как-то воплощает, иногда под маской безыдейности. Но в любом случае — это его замысел и он говорит что-то новое, так как сама Идея — нечто по определению новое, вообще единственно новое, что может быть.

Театр вполне может учить, и когда мы выходим из зала как заново рожденные — он научил нас чему-то, просто это вовсе не обязательно должна быть какая-то идеологема. Ты можешь за пару часов научиться воспринимать по-новому, иначе настроить свои сенсорные датчики, в том числе и способность понимания, мысленного схватывания (в некоторых философиях ум — особое чувство) — а значит, это и был тот самый урок. Эта педагогика именно театрального характера, а, скажем, не музыкального или живописного. Возвращаясь к спектаклю, можно предложить такой угол зрения: тоталитаризм и обезличивание — не Идея, выраженная на сцене, а это сама сцена, сам Театр внезапно подвергся такому изменению. Театр здесь и сейчас показал одну из своих возможностей, внутренне разделился на элементы, охваченные жаждой порабощения чужой волей, и элементы, по природе этой волей не дорожащие. Именно театр страдает от этой разорванности, но он и сам тому виною, как у Бодлера: «рука раздробленная катом и я же катова рука!». Под этим углом зрения преображаются и декорации, создавая особое тоталитарное пространство, но не для зрителя — это просто возможное состояние театральной сцены.

Другое дело, что, будучи последовательными в философии, мы должны были бы теперь, объявив театр чем-то независимым от автора и режиссера, выдать некую Идею Театра как такого уникального организма. Но мы такими последовательными не будем, да и задача была проще — организовать, хотя бы в самом зачатке, новый взгляд на вещи, на суть театрального действия, сменить акценты. И я думаю, что это лучшее, что может философия сделать по отношению к любому искусству, а именно, ответить встречной мыслью на ту Идею, которой ты сам был задет в событии встречи с произведением. Следовательно, само произведение есть особая мысль, и правильно отнестись к ней значит — со-мыслить, а не рассказывать искусствоведческие сказки о «кодах» и реминисценциях.

Июнь 2009 г.