Н. Коляда. «Заяц love story». Театр «Современник» (Москва).
Режиссер-постановщик Галина Волчек, сценография Николая Симонова

Наверное, только слепой почитатель творчества Николая Коляды назовет «Старую зайчиху» (таково изначальное название пьесы) лучшим его творением. Однако эта драматургическая зарисовка на двоих, вызывающе сентиментальная и вместе с тем пронизанная едкой иронией, порой переходящей в издевку («Это все похоже на плохую пьесу: вот и встретились два одиночества — в сто тысяча первый раз…»), вряд ли заслуживает эпитетов, которыми ее наградили московские рецензенты: «нелепая пьеса, неадекватная вложениям», «пошлятина», «штамп», «все неправильно», «никакого нового слова»… С последним можно отчасти согласиться: действительно, не впервые у Коляды действие происходит в Богом забытом северном городке, где не ходят автобусы, междугородняя связь до сих пор осуществляется по талончикам, слова «роуминг» слыхом не слыхивали, а облезлый номер «пятизвездочной» гостиницы больше напоминает казарму. Узнаваемы персонажи, встретившиеся после многолетней разлуки, — старые артисты, аутсайдеры и неудачники. Он спивается, прозябая в захолустном ДК «осветителем и звукарем», Она, даром что «вся такая фифа с бантом, намазана, напудрена», чтобы хоть как-то выжить в Москве, разменивает талант на халтуры, вкалывает тамадой на свадьбах, развлекает менеджеров на корпоративных вечеринках и от одиночества кормит хлебом жука в коробочке. С первых реплик слышен типичный язык Коляды — грубоватый для эстетского уха, изобилующий бранью, обрывками известных цитат, смачными шутками и прибаутками: «соленое словцо», кривлянье, горы словесного мусора, и вдруг, ни с того ни с сего, горькое: «Быть-то нечему… Старые мы стали. Все уже закончилось». В жанровом отношении тоже, кажется, ничего неожиданного: трагифарс, смех сквозь слезы, искренность и ерничество, выигрышный материал для немолодых актеров (говорят, посвящение пьесы театру «Современник» не случайно и роли были написаны чуть ли не специально для Валентина Гафта и Нины Дорошиной). Знакомый художественный мир, где замысловато переплетаются советское прошлое, дикое настоящее и беспросветное будущее, пластмассовая зелень, деньги, хрущевки, «ресепшен», юродивые… Сюжет вкратце таков: «фифа» заключает выгодный контракт, и ее вызывают в глухую провинцию, изобразить «под фанеру» африканскую певицу. В гостинице она встречается с нанимателем, который оказывается ее бывшим мужем и партнером по тюзовским утренникам, затеявшим весь этот маскарад, чтобы увидеть ее, покаяться в прошлых грехах и попрощаться (а может быть, разыграть новый спектакль? «Поцелуй меня с разбегу — я за деревом стою!»). Два опытных комедианта ссорятся, исповедуются, ломают комедию друг перед дружкой, понимая, что если что-то и было в их жизни настоящего — то лишь это партнерство, когда даже в сказке Сергея Михалкова «Зайка-зазнайка» можно было ухитриться сыграть скрытый диссидентский подтекст, и ничего не было лучше, чем общага с тараканами и захолустный драмтеатр, как нет ничего прекрасней, «чем грязная, поганая наша земля…».

Однако за всеми слезными монологами, старыми как мир актерскими спорами («Ты просто завидовала, что я играл главные роли!»), милыми банальностями и необязательной руганью, рыхловатой структурой и наскоро обрисованными характерами есть, думается, нечто большее, чем избитый анекдот плюс две бенефисные роли. Недаром зритель после полутора часов безостановочной суеты готов простить фривольности текста («У кого короче, тот сидит дома, отращивает!») и выйти из зала в глубокой задумчивости.

Н. Дорошина (Таня).
Фото С. Петрова

Дело в том, что между строк «Старой зайчихи» при внимательном чтении можно увидеть неподдельную боль — и она имеет отношение не только к ностальгическим вздохам об ушедшей юности, старом добром театре и т. п. Печаль Коляды не светла — это почти злоба, и чем она отчаяннее, тем усерднее драматург маскирует ее, словно издеваясь над собственной слабостью («Что это за пафос?!»), иронически обыгрывая как схемы массовой культуры (если одинокая женщина — то непременно с тремя кошками, если расставание — то из-за измены, если встреча — то через 30 лет, и возлюбленного все эти годы считать умершим!), так и свои собственные схемы (очевидны насмешливые переклички с «Куриной слепотой» и пьесами «актерского» цикла). Драматург как будто предвидит нападки и намеренно, с первой же ремарки, как и его герой Миша, начинает выпендриваться, вступает в диалог с потенциальным читателем, который, подразумевается, уже все про него, Коляду, знает: мол, да, именно «далекий-предалекий» город, и в номере все сломано — а как же иначе? Скажете, не бывает? Ну, пусть все будет чистенько и уютненько, как угодно. Какая разница? Не о том разговор.

О чем же? Почувствовав подобную авторскую интонацию, легче всего было бы заключить, что пьеса эта — лишь самопародия. Тем не менее есть в ней образ, который «цепляет» всерьез. Возможно, только тех, кто, как и Николай Коляда, любит театр. Это «маленькие ножки маленького босого человечка, бегущего по морозному стеклу». Очень просто: сжимаешь кулачок, прислоняешь ребром к заледеневшему окну, а потом пальцами делаешь отпечатки: один, второй, третий… Получаются следы. Человечка никакого не было, а следы теплые на льду остаются. Ненадолго. И пьеса «Старая зайчиха» — об этих «человечках», оставляющих теплые следы в холодных чужих душах. О времени, которое ничего не щадит, стирая, уничтожая и «замораживая», о жестокой северной стране, где актеры должны унижаться перед «продюсерами-жмюсерами, редакторами-говнекторами», потому что «Это наша жрачка!», о страхе и ожидании, которое ничем не кончится. Чеховская нотка, о которой уже писала критика в связи с «Зайчихой», не только в том, что «пропала жизнь», — здесь тоска о тепле в буквальном смысле слова, правда, выраженная тоже иронически: пальмы, берег моря, пляж, загар… Типичная мечта обывателя, навязанная телевизионной рекламой. Но Коляда, как и раньше, в других пьесах, скорее жалеет своих героев, чем судит их. И потому так зол, что не видит никакого выхода: раньше хоть в «Зайке-зазнайке» эзоповым языком со зрителем разговаривали, теперь — неграми размалеванными пляшем.

В. Гафт (Миша), Н. Дорошина (Таня).
Фото С. Петрова

Сцена из спектакля.
Фото С. Петрова

Галина Волчек, тем не менее, выход видит. Ее спектакль — настоящая «лав стори». Миша и Таня, конечно, печалятся из-за неудавшейся актерской жизни, им грустно, что того, настоящего «Современника» больше нет, — но главная трагедия в том, что эти двое любили, а потом расстались. Можно сколько угодно вставлять в действие эпиграммы Валентина Гафта в его же исполнении, можно наряжать Нину Дорошину в кошмарное цветное тряпье и заставлять крутить ногами в воздухе, а то и лихо отплясывать подобие стрип-танца с шестом, можно даже завершить спектакль эффектной мизансценой (огромное окно трансформируется в «сцену на сцене», а занавески становятся кулисами) — все равно получившаяся история имеет весьма опосредованное отношение к театру. Просто замечательные, любимые публикой артисты получили возможность сыграть мелодраму с элементами комедии. Но бросается в глаза какая-то странная усталость Валентина Гафта, и это не трактовка роли; он то ли не верит в предложенную Галиной Волчек интерпретацию, то ли глубоко опечален чем-то личным. Разбойничий чулок на голове такого Миши — нелепость, а вот мешковатое серое пальто, потухший взгляд, потерянное, почти жалобное выражение интеллигентного лица — в самый раз (это притом, что в пьесе как раз Миша — «клоун», балагур, сквернослов и пьяница, далеко не сразу раскрывающий свои карты). Настораживает и чуть-чуть истеричная веселость Нины Дорошиной — блестящая комедийная актриса, много лет не игравшая, словно чувствуя настроение партнера, всю первую часть спектакля (особенно когда приходится держать внимание зала в одиночку) ощущает себя «ответственной за юмор», и потому надрывный монолог в финале выглядит как вопль долго сдерживавшего себя человека. В таком исполнении Миша и Таня, конечно, любят друг друга — но никакие актерские амбиции, никакая страсть к комедиантству им не мешает. Поссорились из-за пустяка, пустили все на самотек… И только розовый игрушечный зайчик («Энерджайзер!») все продолжает и продолжает свое бессмысленное движение вдоль рампы, упорно бьет в барабан и будет так ездить взад-вперед, пока не кончатся батарейки… Зачем? Где его старая зайчиха?!

Из двух вариантов сценографии, предложенных автором (один всерьез, другой понарошку), Волчек выбрала второй, по понятным причинам отказавшись от абсурдного, жутковатого интерьера в пользу ненавязчивого, в меру уютного и почти бытового. Мягкая мебель спокойных тонов, зеркало, картина с изображением пальмы, большое окно, сквозь которое видны освещенные окна соседних домов. Оформление вплоть до финального трюка с упомянутым окном чисто функциональное, «рамка» для актеров, приятная глазу, но без всякого образного смысла — как и музыка, чем-то напоминающая саундтреки к советским кинокомедиям. Ясно, что в бенефисах главное — бенефицианты, так зачем отвлекаться? Все-таки «love story»…

Май 2007 г.