Р. Габриадзе. «Эрмон и Рамона» («Локомотив»).
Фестиваль «Черешневый лес» и Культурный центр Резо Габриадзе «Шелковый ковер».
Режиссер и художник Резо Габриадзе

Вот застучали колеса поезда, в темноте возникла движущаяся цепочка светящихся вагонных окошек — одна, вторая, третья, еще, еще — и в сознании вдруг вспыхнуло детское ощущение ДОРОГИ — восторг, тайна будущего пути, предчувствие жизни. Вереницы освещенных окон текут, огибая, обгоняя друг друга, приближаясь и удаляясь, пробуждая воспоминания о том времени, когда вокзалы не раздражали, а восхищали, когда поезда, и машины, и все вещи казались живыми и не было сомнений в том, что они мыслят, чувствуют и, разумеется, разговаривают. Я не люблю кукольный театр, боюсь кукол, но у Габриадзе оживают предметы, восстанавливаются те связи между явлениями, что безусловны только в детстве, там миры не имеют границ, масштабы космоса и былинки вполне соотносимы, а сказочность жизни — качество непреходящее, абсолютное и константное. Сюжет, где паровозы в жаркой страсти рыдают и гоняются друг за другом, умирая от ревности и любви, жестяное ведро более человечно, чем человек, а свинья Виктор читает выброшенный из вагона обрывок советской газеты с планом мясозаготовок, — изощренная, сладостная «белиберда» детской выдумки, от которой обычно отмахиваются взрослые, переплетенная с родным советским, красным абсурдом, смесь ностальгии и горчайшей иронии, язычества, философии и поэзии. Поэзии неуловимой, как запах просмоленных шпал, жар нагретых солнцем рельсов, колебание раскаленного воздуха над путями в летний полдень. При этом сценические средства, язык спектакля кажутся такими свободными, легкими, и, хотя актеры-кукловоды замкнуто-сосредоточенны, а все диалоги идут в записи, ощущение, что Габриадзе говорит что хочет и как хочет, слегка бравируя своим грузинским акцентом, играет своими игрушками, любуется ими, возбуждая у взрослых людей, сидящих в зале, острую зависть — конечно, хочется так играть, а главное — так чувствовать и любить.

В детстве почти каждый знает о том, что все вещи, предметы, растения, животные имеют душу. И что каждая живая душа, принадлежи она хоть паровозу, хоть курице, хоть радиостолбу, стремится к одному — преодолеть одиночество любовью. Стремится к любви. И все, что случается в мире с людьми или предметами, происходит из-за любви или ее отсутствия. Но для того, чтобы, став взрослым, помнить об этом, надо быть художником. В спектакле Резо Габриадзе «Эрмон и Рамона» нам предстает мир детства, преображенный бережной памятью художника.

Только ребенок мог увидеть в крушении поездов на маленькой станции в декабре 1949 года не халатность работников и не диверсию врагов народа, а любовную трагедию. Два локомотива Рамона и Эрмон встретились в мае счастливого 1945 года. Тогда все встречались и влюблялись — такая была весна. А потом расстались, потому что он — ИС-135, бравый, сверкающий паровоз, трудится на «просторах родины своей», на дальних маршрутах, а она, маленький маневровый паровозик Т-1-1-1, ходит только «триста метров туда и триста метров обратно» и ждет его. Им никак не встретиться. И вот он, узнав, что она повезла в Цхалтубо циркачей, оторвавшись от состава и нарушив расписание, бросается в Грузию и, не застав Рамоны, кончает с собой. А она… она умирает от тоски.

На пути влюбленных паровозов встретились нежный и романтичный радиостолб Ольга, курица Кето, неравнодушная к свинье Виктору, сварливое и одинокое ведро, принципиальный диспетчер Беглар, сердобольная вдова Цира, нищие клоуны. И все страдают от одиночества, и все стремятся к любви.

Этот спектакль с трудом можно назвать кукольным, хотя куклы в нем присутствуют. Но они действуют наравне с предметами: столб, ведро, дерево, фонарь — такие же действующие лица, одушевленные и очеловеченные не в меньшей, а то и в большей степени, чем куклы. Есть еще кукловоды — люди в черном, с сосредоточенными лицами и отточенными движениями. Кажется, что уж они-то бесстрастные исполнители, но это не так: их энергия оживляет вещи и кукол, дает возможность движения неподвижному. И есть еще голоса. Пожалуй, голоса в этом спектакле важны не менее визуального ряда, сведенного к минимуму, можно полюбоваться на хрупкую, пугливую, как бы танцующую паровозик-Рамону или восхититься виртуозными пируэтами куклы-танцовщицы, но главное — слушать. Завораживают не только великолепные работы знаменитых актеров (Анжелика Неволина, Андрей Толубеев, Ирина Соколова, Александр Баргман, Алексей Девотченко, Алексей Петренко, Алиса Фрейндлих, Ирина Мазуркевич, Иван Латышев), но в первую очередь сам текст Резо Габриадзе — ироничный и поэтичный, который ложится на слух, как стихи, остается в памяти, как музыкальная мелодия. И хочется цитировать оставшиеся в голове строки, и хочется пропеть этот чудный, старомодный, вечный мотив.

Этот спектакль о любви и о времени, об эпохе. И пусть эпоха была страшной — в финале всем людям, вещам, животным грозят лишение свободы и тюремное заключение, но это было время детства. Время, когда журчали ручьи и манили повороты, а дороги сулили радость.

В финале спектакля голос Кирилла Лаврова произносит с Того света и из той эпохи, символом которой он был, грустные и раздумчивые слова о том, что настали другие времена и все ушло. И паровозы, и клоуны, и девочка с пальчиками, испачканными чернилами, и… он не говорит, но мы-то знаем — он сам ушел. «Поменялись времена… и стыдно стало стыдиться».

На сцену выезжают подъемные краны, чтобы своими крюками зацепить, разделить груду железа — соединившиеся влюбленные паровозы и сдать их в утиль, на переплавку. Но в памяти они вместе. Выносят два сверкающих, не разлученных локомотива, которых уже нет и… портрет Кирилла Лаврова. Которого тоже нет, он ушел вместе со своей эпохой.

…«О, сладкие дни!»

После спектаклей Габриадзе каждый раз чувство, что съездил в другую страну. Господи, как там хорошо, в этой загранице! Хочется быть вечным эмигрантом.

Эта страна — где? И страна — когда? Сделайте глубокий вдох. Замерли. Вот здесь и происходит. Выдох. Теперь разберемся с «когда». Вот тогда и происходит — между вдохом и выдохом. Как у Цветаевой с ее тире, которое употреблялось для того, чтобы миновать очевидное или сделать мостик-переброс в другие миры. На этом мостике, по-моему, и есть театральная площадка. Выдохнули. Теперь можно плакать, а можно петь. Вообще делать что хочешь. Например, рассматривать фотографии родителей (вот они, в полосатых футболках, сидят за одной партой в немецкой школе Анненшуле). Так получается — каждого, кто посмотрит этот ностальгический спектакль, начнут одолевать свои воспоминания. Проклятая лирика. Поймал крупицу, положил в коробочку, а потом вынимаешь ночью перед сном и рассматриваешь. В конце концов только запах остается. Сирени. И вот так непрофессионально издаешь лирические трели. Автор сам виноват. Он могуч, он гоняет стаи туч. Он волнует сине море. Мы поем под его дудочку, больше похожую на паровозный гудок.

Что вы почувствовали после спектакля? Что скоро лето. Вот уже тепло, какое счастье. Ивы в вокзальных тупиках… Могу представить документ-письмо: женщина пишет, что чувствует себя ивой в вокзальном тупике и хочет ею быть… На то художник и пророк с его привокзальным тополем, одиноко шумящим в начале спектакля («Сгорел твой любимый на третьем километре у Беглара в печке…). Так вот, ивы в вокзальных тупиках стоят с пропыленными листьями. И это первый признак лета.

Когда опомнишься и станешь вспоминать — получится, что это спектакль из ничего. Несколько предметов. Столики (они иногда танцуют вместе со своими «водителями» под Оффенбаха). Два паровоза, несколько кукол. Если подходить с «мерками» кукольного театра (представляю себе эту ужасную картину), то какие они могут быть? Что тяжелее — килограмм пуха или килограмм гвоздей?

«Это спектакль о любви всего того, что мы ошибочно считаем неживым. В мире нет ничего неживого», — так говорит Маэстро, автор спектакля.

На железнодорожных рельсах влюбленная парочка. Курица Кето беседует со своим любимым хряком Виктором. И это истинно архетип женско-мужских отношений. Она — в профиль, нежно, и так и сяк, он — уставился в газету и никаких тебе тонкостей.

При помощи Кето мы знакомимся с арсеналом художника. Это все то, что выплюнуто из окон вагона: «Веревочка от колбасы, крышка металлическая от пива „Жигулевское“. Пуговка от кальсон, бумажная, двухдырочная, фотография женщины, мелко порванная. Стакан битый. Скорлупа. Окурок от „Беломора“»… Прямо картина «На брегах Леты».

Как прекрасны маленькие паровозы Эрмон и Рамона, любящие друг друга! И шпала номер 1727, любящая шпалу номер 1728, и вокзальный столб Ольга с любящим репродуктором, и Бабахиди, администратор цирка, где не вышли на арену супруги Хохрюковы с бессмертным, не сомневаюсь, номером «Любовь через пластическое бытие». И через всю сцену вагон из кружев ручной работы. Сшиты вместе несколько салфеток. Вывязаны окошки. В них дальний свет, который видишь, когда проезжаешь мимо окрестных деревень. Там садятся за стол, там стоят у ворот. Этот паровоз, наверно, дни и ночи напролет ткали несколько Пенелоп, сходя с ума от любви к какому-нибудь «предмету». Он напоминает занавески и покрывала древней ручной работы, свежую постель, покрытую вот таким покрывалом. И парадокс в том, что бездомный вагон — символ нежной домовитости и уюта. И может быть, он каким-нибудь образом брат тех, которые, по слову поэта, «качают нас на пульмановских рессорах, пеленая в конверты белоснежного железнодорожного сна».

Моя самая любимая сцена: в темноте мечется фонарь паровоза Эрмона, ища Рамону. Слышны только его свист и стоны. Эта сцена, пожалуй, по своей безатрибутности ближе к тому, что мы, возможно, еще увидим в стране Резо…

«Эрмон и Рамона» — зрелище менее формализованное, чем предыдущие. Спектакль в жанре духовной инсталляции. В нем меньше материального (или у материи другой состав?), больше воздуха. Может, здесь те самые мандельштамовские «проколы» и «прогулки»? И «брюссельское кружево», из которого, кстати, соткан вагон? Может, этот гениальный спектакль — переход к чему-то, к иным формам, трансформация, ступенька?

Как у зрелой Цветаевой появилась гениальная кризисная «Поэма Воздуха», так и благословенный Маэстро стоит на какой-то площадке (то самое тире), с которой — другие пространства, другие дали. И может быть, там, внизу, в зеленых долинах, ему видна еще одна колея, где по маленьким рельсам уезжают из его спектаклей в дальние дали все «предметы» и «атрибуты», вся Механика и Оптика, Техника и Технология. Уходят, как маленький народец, взявшись за руки, всадники, куклы-марионетки, лошади, будки, крошечные шатры.

Может быть, это парад алле языка и метода перед тем, как художник заговорит по-другому. Быть может, феллиниевский карнавал, прощание с прежними формами творчества. Мы только задаем вопросы. Ибо феномен под названием «Театр Резо Габриадзе» не имеет границ.

Глубокоуважаемый Реваз!

Мне, наверное, уже нельзя ничего, в плане впечатлений, потому что мы знакомы давно и я ведь не женщина, восторгами не отделаешься. Знаю я Вас давно, и понимаю, и вижу какие-то вещи насквозь. Самому даже страшно иногда. И когда в финале спектакля Вы вышли с громадным букетом сирени и возложили его, красиво растрепав, на паровозные крыши, я подумал: вот она, доминанта в «театре художника», как у Юзефа Шайны. Тот тоже в финале спектакля «Реплика» выходил сам. Только там был детский волчок, который он запускал на стеклянной поверхности деревянной рамки. Это было красиво и печально так же, как у Вас. А у Вас — «Вечная весна». «Вечная любовь». «Безумству храбрых поем мы славу!»

Одиннадцатилетний перерыв. Счастливый случай. Ваше участие в фестивале «Черешневый лес» в Москве. И вот Вы в Петербурге.

И все-таки нельзя, а хочется о Вашем «Эрмон и Рамона». Всегда так чудесно узнавать что-то и потом ощущать себя умницей. «Кето и Котэ», «Валентин и Валентина», Эмиль и Эмилия (герои «Обыкновенного чуда» Шварца). Эти милые вечные соответствия. «Эрмон и Рамона». Но главное — ЛЮБОВЬ двух паровозов — основной строительный материал Вашей новой пьесы, нового спектакля. Так логично, что Вы пришли к этому. От кукол-марионеток, говорящих птиц и ревнующих животных — к железным машинам, чувствующим по-человечески, к предметам (фонари, ведро, столб с громкоговорителем), страдающим, как герои Шекспира и Еврипида.

Странно, но я впервые не смеялся на Вашем спектакле (только два раза). Так ведь нелепо, когда слышишь зрительский смех на «Женитьбе» Гоголя. Шутки-то все известны. Смотришь дальше, глубже, а юмор Ваш милый и парадоксы лишь отмечаешь про себя. Да, спасибо, Вы тот же. Благодарю Вас. Все на месте. Все на месте действительно. И милые по грешности кукловождения, и блестящая фонограмма (непревзойденный монолог Петренко в роли Эрмона в финале спектакля), и жесткие монтажные склейки в композиции спектакля… А когда выплывает белой утицей Ваша кружевная штора — вагон (смерть героя) — коллаж тюлей кружевных и салфеток — сердце заходится. Когда горы (вы подумайте, Горы!) приходят, чтобы оплакать героя (кто-то прошептал рядом: «И не лень ему было наворачивать горы»), — сердце заходится.

Райкин последние годы (его творчество) становился все грустнее и грустнее…

Ну, и заключительный монолог. На сцене стоял только стул. Автора ли, предводителя ли хора в исполнении Кирилла Лаврова… И ты уже падаешь совсем на дно печали или возносишься к небесам — как посмотреть. И пришла мне тогда в голову мысль, что Вы — САДОВНИК! Не талантливый писатель, сценарист, режиссер и художник, выдумщик, затейник и философ, неутомимый труженик, а просто мудрый САДОВНИК. В Вашем саду произрастает ЛЮБОВЬ и поэтический сонм всяческих нежных штучек, который рискует исчезнуть (Ваша правда). Исчезнуть без Вас и… без нас. Без нас всех вместе.

Спасибо. С глубоким уважением к Вашей рыцарской верности Прекрасной Даме и жизненному стоицизму.

Июнь 2007 г.