Вида он был простецкого, кабы не очки, то сразу видно — работяга, хоть и пожилой, а все вон чего-то починяет.
Даже борода какая-то не художническая, а простонародная.
Только в шапке был всегда особый шик и даже некоторое фрондерство — шапок, типа тюбетейки, было много, всех цветов, и чуть не каждый день новая.
Впрочем, этот антураж слесаря-грибника был, конечно, сугубо внешним.
Его эрудиция поражала — не только исключительная начитанность, но та не наносная, глубинная культура, которая ощутима в полуулыбке, в полувзгляде. Он обладал тончайшим музыкальным чутьем, и его простые замечания о Моцарте, о Мусоргском, о Паркере были на удивление точны.
А уж в своей профессии он был просто фантастически образован.
Он учился у Татьяны Бруни, многое взял у Георгия Мосеева, но вместе с тем и у многих других, чьим учеником формально не был. Он знал предмет всесторонне. И суждения его отличались известной категоричностью в том числе и потому, что были хоть и глубоко индивидуальны, но всегда необычайно обоснованны.
Есть, конечно, какая-то несуразность в том, что Сотников, питерский абориген, мальчик с Покровки, известнейший сценограф, умудрился как-то много лет жить мимо театрального Петербурга.
Так, конечно, было не всегда. Его остроумнейшая постановка «Привала кавалерии» (вместе с Татьяной Ратнер) в МАЛЕГОТе, «Тщетная предосторожность», «Пахита» в Мариинке, завершавшаяся дивной красоты занавесом, зеркально отражавшим блеск лож мариинского зала, вызвали огромный интерес зрителей и критиков, вывели его в первые ряды сценографов 1970-х.
Но со временем он в Питере почти перестал выступать в качестве художника-постановщика. Отношения с Олегом Виноградовым — с ним Сотников успешно вначале сотрудничал — не сложились (и до сих пор хореограф, скажем прямо, использует в разных странах сотниковские декорации без упоминания автора). Может, и потому, что он умел быть нелицеприятным. Впрочем, компромиссы отнюдь не были для него невозможны, но только не в области художества.
Словом, уже трудно судить, как это получилось, но Ленинград театральный жил своей жизнью, а параллельно Сотников открыл для себя Русский Восток. Что-то тут совпало органически. Еще до того, как он стал тамошним классиком, до того, как стал много работать в Якутске, в Чите, в Петропавловске, — Сотников ходил в геологические экспедиции (а еще раньше он работал в Иркутске и Барнауле — поехал после ЛГИТМиКа по распределению). Он обошел чуть не всю Сибирь, подробно знал Камчатку, при этом у него почти нет безлюдных пейзажей, бешеных северных красот. Везде пристальный взгляд на жизнь человека, везде присутствие обостренного, мудрого, иногда шутовски-артистического взгляда, везде подлинный драматизм.
Тематика эта и по времени, и по духу сродни общим веяниям советского искусства того периода, но его тундро-таежная романтика существенно отличается от романтики сурового стиля 1960-х. Так вообще Сотников отличается. Он смотрит вглубь. Быт геолога, оленевода, метеоролога при всей подробности видения у него метафизичен.
То же и в его сценографических работах. Реалистическая достоверность деталей здесь лишь средство выражения многозначного, концептуально емкого содержания.
Он поставил в Республике Саха с выдающимся якутским режиссером Андреем Борисовым великие спектакли. Объехал полмира «Голубой желанный берег мой» по повести Айтматова, где центральной, бесконечно емкой метафорой жизни, ее течения и ее конечности — стала лодка. И северный неторопливый быт здесь возникает, и эрмитажный Египет, и — теперь до боли ясно — вечная и скорбная служба Харона…
Я вспоминаю «Короля Лира», где гигантские резиновые покрышки стали невероятным символом вечности и вместе с тем — сегодняшней жизни. Вызывавшие первоначально ассоциации прежде всего с заброшенностью мира северян, где жутковатость антропоморфного ландшафта суммируется с первозданностью необъятного горизонта, в сцене бури эти покрышки, словно сойдя с ума, с грохотом обрушивались на сцену, катились на зрителей. Словно в колыбели, засыпал навеки в одной из них бесконечно уставший, продрогший на ветру безвременья Лир…
А были еще в Якутске «Добрый человек из Сезуана» Брехта, «Алампа, Алампа» Лугинова и многие-многие другие. Во МХАТе было «Прощание с Матерой». Он был и художником-постановщиком кинофильма «По велению Чингис Хаана», который — теперь уже без него — ставит Борисов.
В Петербурге он был прежде всего профессор Театральной академии, педагог. У него много замечательных учеников, и им Сотников отдавал большую часть времени, сил. Свою фигуру он намеренно оставлял в тени. Несмотря на множество выставок, боюсь, его подлинный масштаб внятен лишь небольшому кругу людей. А я убежден, что он был не только одним из крупнейших театральных художников нашего времени, но выдающимся станковым живописцем и графиком, из тех, чьими глазами следующие поколения увидят нашу жизнь, ее размытую неохватность.
У него есть цикл, в котором — в годы бесконечного ремонта разрытой Сенной — бездомные жгут на площади костры. Это, конечно, не соцреалистическая сатира (Сотникову вообще советская идеология была вполне отвратительна), но и не модный соц-арт. Сотников, какими бы выразительными средствами он ни пользовался, рассказывает всегда не столько об увиденном, сколько о бесконечном. О том, чего словами не рассказать.
Он никогда об этом не говорил, как, наверное, любой подлинно интеллигентный человек, но во всем, что он делал, ощущалось стремление к правде. Его живопись покоряет абсолютным чувством цвета. Он не раскрашивает — мыслит цветом, фактурой.
Вместе с тем он был из прирожденных рисовальщиков, чья линия, чей штрих отличаются легкостью и тем азартом, который невозможно имитировать. Графика и живопись Сотникова стилистически невероятно разнообразны, однако они не эклектичные, а безукоризненно стильные. Он апеллирует к самым противоречивым источникам — думаю, чаще сознательно. Как-то вывесил для студентов список, чего нужно посмотреть, — Вермеер, Альтдорфер, Пикассо, Гуттузо…
И все же сценография, а затем и работа в кино были огромной частью его жизни.
Всего он сделал более полутора сотен спектаклей — со свойственным ему острым ощущением современного, несмотря на классично-изощренный, переимчивый и вместе с тем абсолютно узнаваемый художественный язык.
Шли мы с ним из института в конце июня, и я уговаривал его заняться выпуском альбома.
— Меня и так никто особенно не знает…
— Да ладно.
— Да. А я мечтаю вообще куда-нибудь спрятаться, забиться, чтобы, за редким исключением, никто и не видел.
— Почему, Геннадий Петрович?
Помолчал немного.
— Потому, месье Учитeль.
Он вовсе не был нелюдим, был и обаятелен, и открыт, и отзывчив. Но за его стилизованными, фольклорно-шутейными повадками скрывалась болезненная, совершенно русская совестливость.
Любил он плавать на лодке, была у него такая, резиновая, плавал вокруг Елагина, а раз из мастерской, еще на Смоленке, поплыл домой, на Каменный — путь неблизкий. Эти странные, удивительные виды — промзоны и парки у маленьких питерских рек — тоже его ландшафты, как, впрочем, и Камчатка, и Чукотка, и Саха — сколько на его рисунках бесконечно печальных железных бочек из-под горючки, брошенных в северной тундре…
У нас любимое дело — потерявши, плакать, каяться, что недооценили. А тут — вроде как и оценили, и все в порядке. Две госпремии — очень немногие так отмечались. А все равно престранное ощущение, что не только его чудовищный по внезапности уход, но и много другого вышло нескладно.
Мы собирались вместе с ним, с Юрой Красавиным и Валерой Полуновским делать балет «Приглашение на казнь», вели переговоры с балетмейстерами, но как-то все откладывалось, и мы только успели, заговорщически переглядываясь, поперебирать языком дива набоковской интонации.
Все завтра, завтра.
И звание ему должны были дать — чуть ли не завтра, и юбилей скоро, а там и выставка, и каталог. И тут его не стало. Как погиб, почему погиб — не знаем и никогда не узнаем.
Что же, теперь и альбом выйдет, и выставки будут большие, и музеи засуетятся. Все правильно. У нас, вообще говоря, всегда посмертно все охотнее.
Геннадий Петрович Сотников преподавал в Академии театральных искусств с 1983 года и за это время воспитал шесть выпусков — почти семьдесят театральных художников.
Разница в возрасте между первым набором и последним более двадцати лет. Это разные поколения, пришедшие в институт с совершенно отличными друг от друга эстетическими предпочтениями. Но и старших, уже почти пятидесятилетних, и младших, совсем еще молодых людей, объединяет безграничная любовь и уважение к своему Мастеру.
Будучи очень чутким к реалиям современного искусства, постоянно находясь в движении, Геннадий Петрович сумел быть интересным своим ученикам на протяжении четверти века. Казалось бы, работа педагога требует бесконечного повторения прописных истин, но он с легкостью, даже не так, с пониманием необходимости этого, отказывался от уже найденного и проверенного (и в свое время абсолютно верного) в пользу более выразительного и идейно точного в настоящий момент. Но двигало им не желание быть модным, он всегда был в стороне от модных тенденций (и впереди!), а острое чувство современности и глубокое знание классического наследия.
Однажды после защиты дипломов Геннадий Петрович сказал своим ученикам: «Я вас учу, но и сам учусь у вас…»
Он умел и любил учиться, сумел остаться молодым и любопытным, везде чувствовал себя уместным — на президентском обеде у Ельцина и в резиновом дутике посреди Малой Невки, в далеком якутском улусе и в негритянском квартале Чикаго, у вулканов Камчатки и на Лазурном берегу… во всем видел самую суть и умел заметить то, что для других оставалось неважным.
С гордостью Геннадий Петрович говорил: «…мои ученики работают везде, от цирка до церкви…». И это не метафора, это реальность. В силу разных обстоятельств не все выпускники Геннадия Петровича работают в театре, многие стали книжными графиками и станковыми живописцами, кинохудожниками и графическими дизайнерами, художниками плаката и иконописцами, и то, чему учил Геннадий Петрович, осталось востребованным для любой из этих областей изобразительного искусства.
Получилось так, что учил Сотников не только профессии, даже в самом широком понимании этого слова, — под его влиянием складывалось мировоззрение молодых художников.
О Мастере с любовью вспоминают во многих городах России, в Америке и Монголии, в Якутии и Таджикистане, в Туве и Башкирии…
Мне посчастливилось быть рядом с Геннадием Петровичем в течение без малого четверти века, сначала в качестве его ученика, потом коллеги. Но даже когда рядом с ним учил совсем молодых ребят, я оставался его учеником. И было это всегда захватывающе интересно… Я знаю, для многих из нас он оставался учителем с непререкаемым авторитетом спустя многие годы после окончания института, и надеюсь, теперь память о Мастере будет строгим судьей в работе для его учеников.
Комментарии (0)