М. Розовский. «Романсы с Обломовым» (по роману И. Гончарова).
Александринский театр. Режиссер Марк Розовский
Обыкновенная, в общем-то, история — живешь в Петербурге, ничего не делаешь, много и вдохновенно спишь. «Проклятые вопросы» — ну, там о судьбе (вариант: «о судьбах») России, о смысле жизни и смысле творчества посещают с приятною регулярностью. Дождик льет. Очень обыкновенно.
Удивительный, странный, непостижимый город, где-то даже магический, только очень мокрый. И театр в этом городе тоже совершенно непостижимый и странный. Не устаешь ему поражаться. Не устаешь. Думаешь иногда: «Вроде устал уже поражаться-то?» Но нет, ничего. Опять идешь и опять поражаешься…
Доводилось поражаться и в Александринском театре. «Романсы с Обломовым» в постановке Марка Розовского — спектакль во многих отношениях поразительный. Музыкальный. С романсами и куплетами. От недоумения брови поднимались так часто, что на них образовались мозоли. (Говорят, китайцы в знак удивления не брови поднимают, а высовывают кончик языка. Повесить в фойе наших театров, рядом с портретами актеров и режиссеров, портреты критиков — с поднятыми по-европейски бровями и по-китайски выгнутыми языками. Как у Эйнштейна.)
Александринский «чертог» сиял. Люстры, ложи и бархат — всё было на своих местах. Занавес, тот, что имел прямое отношение к спектаклю, напоминал почему-то кружевную нижнюю юбку. Непосредственно под юбку вела обшарпанная дверь. В квартиру г-на Обломова, что на Гороховой улице.
От императорской сцены оставлено было пространства ровно столько, чтобы, передвигаясь, не задевать потолок лбом. Лишнее было закрыто занавесом. Словно жителя коммуналки впустили пожить в чужие хоромы — и он быстренько отгородил себе посреди роскошных палат маленькую хатку. Александринские масштабы давили, делая маленькое и вовсе крошечным, — создавалось ощущение, что действие спектакля происходит в коробке из-под ботинок.
М. Долгинин (Обломов). Фото В. Красикова
Среди подержанного реквизита радовали глаз своей натуральностью зеленые пустые бутылки. Небось, если сдать — приличная сумма может получиться. А еще там была Кровать. На ней жил Обломов. На ней же он и страдал обломовщиной. Изредка выбирался из кровати, впрыгивал в тапочки и топал на авансцену романсы петь. Не лишенным приятности голосом. Илья Ильич (Михаил Долгинин) — был молодой (относительно), завитой (основательно) и розовый (абсолютно). Носил он зеленый халат («На вас зеленый халат, это нехорошо!») и очки, несомненно делающие его похожим на заспанного Добролюбова. Обломов жалобным голосом полемизировал со Штольцем (Виктор Костецкий), вяло делал вид, что ищет основы мироздания, блуждал взором по залу, надеясь на поддержку, и одаривал немногочисленных зрителей вымученной растерянной улыбкой. Напрягался только когда прыгал на пружинной кроватке (высоко-высоко) и, запыхавшись, продолжал обличать бессмысленность существования, тыкая ножкой в белом носочке куда-то вдаль. Выпячивал губы и не мог жить иначе, будучи Обломовым.
Толстой полагал, что жить, не зная, зачем живешь, — безнравственно. Илья Ильич Обломов у Гончарова — человек скромный, малоталантливый, не Бог весть какой обаятельный — но страшный дар прикосновения к тайне бытия дан ему щедрой рукой. Не по силам ему страдание его. В то, что герой Долганина не может начать жить, не ответив прежде себе на простой вопрос: «Зачем?» — верилось с трудом.
Во время одной из вспышек обличительности Илья Ильич подбежал к краю сцены и, развенчивая «их нравы», ехидно бросил в зал: «А самим скучно!» Что правда, то правда. Три часа высидеть удалось с трудом — всё время хотелось прилечь, разделить горестную обломовскую участь. Причем персонажи спектакля себе в этом удовольствии не отказывали. Поваляться в кровати, под бочок к Обломову, приходили все — и Захар, и Штольц, и… Но это пока секрет, господа. Эта режиссерская находка, очевидно, должна была свидетельствовать о том, что «все мы немножко обломовы». (Полемики не будет.) Гнилая интеллигенция — в терминологии гегемона. Для полноты ощущения следовало бы заменить кресла партера на одноместные койки — по числу зрителей. Или положить всех в одну огромную кровать. И назвать спектакль «В постели с Обломовым». Всё было, как пели в старом хорошем спектакле: «Словам и вкусам вопреки…» Философии Обломов со Штольцем предавались исключительно за бутылкой — так и хочется дописать: «тол-стобрюшки». Кругом стеной стояла российская дичь и жуть. Штольц был денди, перед тем, как клюкнуть водочки, говорил Обломову: «Хоп!». Напевая куплеты, ленился брать верхние ноты, поэтому брал любые оставшиеся. Зато в разговоре томно мурлыкал и урчал на низах, мягко похохатывал, многозначительно размахивал тросточкой и пытался пристроиться на стуле в неудобной позе Мефистофеля. Устав от дел и прожигания жизни, заходил к приятелю. В Англию звал. Обломов правильно с ним не поехал. В Англии Штольц Обломова непременно обобрал бы. Потому что Андрей Иваныч Штольц был не кто иной, как Михайло Васильич Кречинский. И в сельском хозяйстве Штольц разбирался так же, как Кречинский в животноводстве. И деревню знал и любил как-то подозрительно… Но новая афера, задуманная Штольцем-Кречинским, была похлеще остальных. Он привел к приятелю девицу. В конце первого действия.
Заинтригованные появлением девушки в белом, некоторые зрители все-таки вернулись после антракта. Ольгу Ильинскую (Наталья Панина) режиссер наградил повадками разбитной опереточной дивы, которая, нагло ухмыляясь, блуждала взором по залу. «Люблю!» — зазывно покрикивала Ольга и порывалась залезть на обломовские колени. Вместо «Каста дива» были исполнены пошлейшие куплеты в «испанском стиле». И наконец — гвоздь программы — Ольга Ильинская спала с Обломовым!
В этом и состоял подлый план Штольца. Одним из его многочисленных знаний и навыков был опыт сутенерской работы (он скрывал, но все знали). Ольга Ильинская (она же… следует список имен) не в первый раз шла на ответственное задание. В последний момент Обломов вывернулся и не женился. Денег, наверное, пожалел.
«Что же сгубило Обломова?» — вопрошают в финале спектакля. «Обломовщина!» В смысле — философствовал больно много и всё лежа. Вот и дофилософствовался. «Дело надо делать, господа!». Романсы петь. А почему, собственно, романсы? Вокальные номера в спектакле тяготели скорее к жанру эстрадного куплета. Куплет — это не только основное средство художественной выразительности, но и способ мышления. Можно мыслить куплетом, это сродни мышлению комиксом. Тогда из головы персонажа вылезает плоское кудрявое облачко с плоским текстом-мыслью.
Марк Розовский, известный своими опытами инсценизации прозы, прошел до конца путь максимальной адаптации материала. Если в «Бедной Лизе» и «Истории лошади» зонги служили концентрированным выражением смысла происходящего, то в «Романсах» действие от куплета до куплета тащится с трудом. Да и сами эти эпизоды, где содержание сводится к произносимому тексту, а текст к нескольким выдернутым из романа Гончарова диалогам, где утрированная ти-пажность героев спектакля доведена до уровня персонажей комикса или учебного мультфильма — всё это можно спеть речитативом (ничего, что не в рифму): — Обломовщина, обломовщина!..
Розовский — режиссер-куплетист.
…И только впорхнул как-то на сцену легкий белый шарф из давнего михалковского фильма, но тут же сник, обвис тряпочкой. Да музыканты светились иногда под тюлевым покровом… Утраченные иллюзии, благоприобретенный цинизм. Царственная пошлость и «замечательная неразвитость, замечательная!» — бормотал Дикий помещик, пробираясь к выходу. Тело он имел мягкое, белое, рассыпчатое, но с Обломовым просил его не путать.
Громко щелкнули актеры электрическими свечечками (выключили «поэзию»), исчезло всё… Осталась обшарпанная дверь в квартиру Обломова, что в Гороховой улице. На ней висела сонетка, изготовленная ручками Ольги Ильинской, а рядом имелся полустертый автограф самого Обломова — всем любителям русской литературы: «Прашу падергат эсли не аткрывают!»
Комментарии (0)