О ДНЕВНИКАХ

Житейские воззрения г-на Печорина автор назвал журналом. Дневники курсов Зона, вероятно, тоже требуют особого названия. Пусть это будут рабочие дневники, по причине их открытости, публичности. Помимо индивидуальных — у каждого студента, был еще общий курсовой, который вели по очереди все, описывая учебный процесс с подробнейшим анализом уроков мастерства. Во всяком случае, это были не формальные школьные «подневники» с оценками и вызовом родителей для объяснения, а, скорее, диалоги учеников со своим «гуру». Здесь вырабатывались чувство слова, привычка видеть себя со стороны, самоконтроль и самоанализ студента. Но главное, пожалуй, заключалось в том публичном одиночестве, к которому актер так трудно привыкает на сцене. Дневники были доступны.. Здесь проявлялась особость, уникальность самой профессии: личностное и художественное единство актера-исполнителя и, одновременно, инструмента в их слитности, неразделимости. И кто знает, когда с нами говорит актер, а когда человек?

Кому-то может показаться странным, что дневник, к примеру, Эммы Поповой изучали на другом зоновском курсе. Что это? И существует ли предел душевной обнаженности?

Известно, что на дневниковых записях учеников Зон построил свое учебное пособие, по принципу очень схожее с известной книжкой Станиславского. Так, в главе о цирке можно прочесть массу любопытных внутренних монологов «лошадок», «осликов», «свиньи», «петуха» и проч. Самое первое чувство новичка, студента-первокурсника, — чувство неловкости, стыда — «снималось» в этих этюдах.

Дневник был зеркалом, в которое смотрелся ученик, в которое заглядывал учитель, сравнивая «текст» с живым оригиналом и стараясь что-то скорректировать. Но дневник оценивал и работу коллег. А опыт анализа чужого труда чреват нездоровыми психологическими посылками (в конце семестра каждый сдавал учителю конверт с оценками по мастерству своих товарищей по курсу, это делалось открыто, но иногда попадались конверты с просьбой не обнародовать результаты). Можно предположить, что именно культура общения на курсах Зона, благодаря личности такого уровня, не допускала в «дневниковой практике» доносов и фискальства. Зон свято верил в силу собственного педагогического опыта, знал, что все чистое, свежее и хорошее в молодости открыто и легко может выплеснуться на страницы, закрепив что-то важное, то, что актеру будет всегда полезно вспомнить в зрелом возрасте, перечитав давние строки. Ясно и то, что дневник организовывал учебный процесс, и с первого курса распределенные роли будущего дипломного спектакля отрабатывались на бумаге опять же в дневнике, под наблюдением учителя.

С другой стороны, сам факт открытого «журнала» — примета времени, той самой «коммуналки», когда общественное было превыше личного, когда пафос глобальной эпохи диктовал особый экстравертный стиль жизни. Однако, как умел Зон сохранить при этом удивительно трогательное отношение к творческой индивидуальности еще не оперившегося птенца — загадка. Как дорожил он как культивировал этот неприкосновенный запас ли в условиях «общежития». Он отвечал за судьбу каждого и считал долгом вовремя обнаружить профнепригодность. Ведь не зря же он заметил на уроке, что актерство стоит того, чтобы испортить себе жизнь. А иначе — зачем ее портить?

КУРСОВОЙ ДНЕВНИК МАСТЕРСКОЙ ЗОНА

(1961 год)

Четверг, 5 октября.

Мастерство.

Занимались распределением ролей между собой, т. е. кому какая роль подходит на наш взгляд. Интересно, что когда прослушали роли, распределенные Б.В. и Р.С., многие из них совпали с нашими.

7/Х-61.

Занимались беспредметными действиями. «Отвинчивали» и «привинчивали» уши и языки. Садились по алфавиту, по второй букве фамилий, по первой букве имен, причем, каждый находил новое место, сидя на прежнем, рассадив всех мысленно по алфавиту.

10/Х-61.

Разбирали «Этику» Станиславского. А потом заговорили о том, кто и почему выбрал именно эту профессию.

11/Х-61.

В основном все говорят одно. Все хотя играть, прожить не одну, а несколько жизней, а что может быть интереснее? Затем делали этюд «Сбор в колхоз».

И снова трудно. Не соблюдаем размеров наши «вещей, предметов». И вообще трудно передать что-то без единого предмета.

Акацевич.

16.10.61.

Мастерство актера. Сегодня первый раз Д. И. Карасик рискнул остаться с нами наедине. Заниматься с ним не менее, а может, и более интересно.

Занимались этюдами. Групповой этюд: «раскапывали» бикфордов шнур, соединенный с миной. В конце концов мина «взорвалась»: не успели в срок отнести от нее шнур. Затем был этюд на «тушение пожара». Пожар тушил Горьков. Горела бочка с бензином. Тушил он, не почувствовав огня, поэтому много неточностей. Этюды на обоняние.

18.10.61.

Мастерство актера. Сегодня мы уже хорошо помнили отчества друг друга. Сели по цвету волос и рассадили отсутствующих членов 1-й подгруппы на свободных стульях.3

Ананьин В.

21/Х-61

Занятия по мастерству.

Урок проводил Д. И. Карасик. Делали этюды на простейшие физические действия, а потом занимались групповым этюдом «Цирк». «Детский сад» — массовый этюд. Встреча через 15 лет.

23/X-61

Урок мастерства вел Б. В. Зон.

Рассказ внутреннего монолога каждого зверя или птицы, над которым работали на прошлом занятии.

Р. Вахитова.

Только в отдельных случаях (напр., у Ананьина) можно понять, в чем дело. В большинстве случаев хуже всего записано мастерство?! Очень часто вообще назван урок. Анонимов быть не должно. Ни разу (!)… Впредь за оба курсовых дневника отвечает староста…Крайне несерьезное отношение к порученной работе показывает степень заинтересованности. Часто хочется спросить: «зачем вы сюда пришли?». Б. В. Зон. 2 ноября. 1961 г.

13/ XL, понедельник

Сегодня впервые получил в свои руки дневник. Волнуюсь по двум поводам. Первое — смогу ли точно и интересно записать события, ведь на глазах создается история, второе — смогут ли понять мой почерк хотя бы не ученые в будущем веке, а просто Б. В., Р. С. и Д. И. по истечении этой недели. Но будем пытаться. Сначала — музграмота. Слушаем классическую симфонию Прокофьева. Находятся ярые приверженцы старой классической школы (Класс, Смоляков и др.), которые заявляют, что они Прокофьева не понимают. Впрочем, спор не разгорается, потому что все это высказывалось уже на прошлом занятии. Затем речь заходит об операх на современные темы. Мне кажется, что этот жанр устарел для передачи современности. Четкие «телеграфные» ритмы нашего времени нельзя втиснуть в растянутые, условно-красивые ритмы оперы. Опера сейчас может доставлять чисто эстетическое наслаждение, в основном, своей музыкальной стороной. Соглашаясь с тем, что она не знает ни одной по-настоящему удачной современной оперы, Людмила Григорьевна (педагог музграмоты) однако не принимает тезис в целом. Интересно мнение Б. В. Потом начинается собственная музыка. Распеваемся, поем сольфеджио, повторяем теорию. Почти во всем девочки отстают от мальчиков. Как всегда, блещут Очкин и Мозговой. Пение по нотам большинству дается все-таки с трудом.

Затем — мастерство с Б. В. Начало печальное. Смоляков, Костецкий, Секирин и я получаем страшный разнос за посещение просмотра «Океана» в учебное время. Все правильно.

Потом продолжаем прошлое занятие. Горьков читает балладу на слова, возникшие в ходе вчерашнего тренинга. Завтра он запишет ее в дневнике. Б.В. еще раз повторяет, что главная цель этого упражнения — в рождении видения, ясного ощущения того понятия, которое эти слова обозначают.

«Пока еще ваши занятия речью никак не отражаются на уроках мастерства, — говорит Б. В. — Ни один человек не претворяет свои теоретические знания в жизнь, а ведь основа всего метода К.В.Куракиной в том, что актер не говорит на сцене как на сцене, а говорит на сцене как в жизни, потому что в жизни говорит как на сцене».

Делают этюд Вахитова, Савенко, Лобанова, Костецкий, Смоляков. Смолякову опять попадает. Он не знал, что этюд включен в список, и вышел на площадку с лицом, переполненным недоумением… «Я не хочу видеть на сцене идиотски-растерянных лиц, на площадку могут выходить только бодрые, четкие, радостные люди — таково требование нашей профессии» — восклицает Б. В. Действие — это постоянное стремление к чему-либо. Когда стремления не видно, действие кончается, кончается сценическая правда.

Лев Додин.

15/XI, среда

«Никогда не работайте на голой технике, всегда помните обо всех наших опытах на мастерстве».

Делают этюд Очкин и Горьков. Очкин учит Горькова играть на рояле. У Очкина постоянный нажим. Везде видна не человеческая цель — научить играть, а цель актерская — показать, как я учу. Горьков тоже близок к этому. Польза от этюда в том, что оба хорошо освоили беспредметную игру (на рояле). Этюд этот курировал Смоляков. Он говорит, что делал такие же замечания, но Очкин с ним не соглашался. Вообще, Саня несмотря на свою принципиальность, которой он действительно обладает, но которой излишне кичится, весьма упрям. Убедить его можно только конкретными фактами, объединенными в строгую логическую формулу, или весом очень большого авторитета. Никакие эмоции, ощущения, часто очень трудно выразимые в нашей работе, на него не действуют. Это довольно тяжелая черта несколько странна для актера.

Вахитова и Акацевич. Обе приходят с работы в колхозе, обе устали. Очередь Акацевич варить ужин. Вместо этого она сначала находит в себе силы причесаться, привести себя в порядок. Окончательно разморенная и голодная Ренара набрасывается на нее и разгорается ссора. Опять во многом присутствует демонстрация. Здесь, как сказал Р.С., это в основном происходит из-за ложной схемы этюда. По своей линии поведения Акацевич видится более правильной, бодрой и приятной, вся же линия этюда направлена на ее обвинение и возведение в ранг отрицательного персонажа. Р.С. поручает куратору этюда Костецкому отработать его. Когда все разговоры кончились, происходит, на мой взгляд, самое неприятное. Ренара начинает обвинять Инну, что та все перепутала, что та ничего не умеет делать, что этюдов она с ней делать больше не будет. И что Инна ответила немедленными слезами. Мамчистова со свойственной ей горячностью сразу же обращает на это внимание Р.С. и всей группы. Самое страшное, если у нас возникнут такие отношения. И если в первый раз, возможно, от неожиданности, и Р.С. и мы как-то мягко к этому отнеслись, хотя и сказали Ренаре в довольно четких выражениях, что это недопустимо, то в будущем в таких случаях, мне кажется, надо поступать до жестокости справедливо.

Лев Додин.

21 ноября.

На мастерстве актера говорили много о любви. Повод для этого — смотрели этюд Савенко и Лобановой. Борис Вульфович сказал, что внутренний монолог не всегда в словах разъясняется. Пожурили девочек за то, что они хитрили с нами и включили в этюд «музыкальный номер». Чем лучше актер, тем он меньше нуждается в оформлении. Та музыка хороша, которая звучит в душе актера.

Разговаривали о том, кто что может играть, о возрасте и, следовательно, о подходящих для этого возраста ролях. Например, итальянский трагик Росси играл Ромео в 60 лет, но наше время требует профессиональной достоверности. Это тема современного искусства, т.е. внешнее должно соответствовать внутреннему. Мамчистова и Додин делали этюд. Штамп! (Они делали то, что уже знакомо) …

Нина Животова.

22 ноября, среда.

Смотрели этюд Савенко и Лобановой. Борис Вульфович заметил: плохо, когда слезы на сцене вызываются дерганьем себя за нервы. Дороже тот выход, когда не актер плачет, а зритель.

24 ноября, суббота.

После просмотра был серьезный разговор о достоинствах и недостатках. Цирк — очень полезное упражнение. Нам объяснили, почему нам предложили подготовить «цирк» и чем он хорош в нашем обучении. Во-первых, раскрывается степень смелости, потом — степень наблюдательности. «Свобода» — это беззаботность.

Борис Вульфович много-много говорил о двух основных чувствах актера: мне приятно и мне неприятно. Стыднее наших «цирковых номеров» ничего не может быть. «Смелость, — заметил Б. В., — но не наглость».

Понедельник. Мы еще не успокоились после цирка. На занятиях с Борисом Вульфовичем продолжаем разговаривать о нем же. Потом говорили о каждом в отдельности.

В актере где-то есть озорник. Шутливость по-серьезному. Чем дальше от себя, тем ближе к себе. Сперва найди самого себя, потом что-то прибавь (или убавь).

Нина Животова.

7.12.61 г.

Сегодня на танце присутствовал Б.В. Я страшно неудобно себя чувствовал. Я пропустил два занятия, и у меня получается хуже, чем у других. Собьюсь и невольно оглядываюсь на Б. В., а у него такое строгое выражение лица!

На сценической речи занимались по плану зачетного урока. После этого каждый показывал, над чем он работает. У меня получается странная вещь. Когда я занимаюсь кое-как, спустя рукава, — у меня все получается хорошо. Теперь, когда я вторую неделю ежедневно занимаюсь речью не менее чем по часу в день, у меня вдруг появилось много недостатков. Странно.

На мастерстве у Р. Сагамирзяна. Занятие началось с этюда-шутки «В морге». Суть этюда — сторож морга укладывает спать в пустом отделении своего подвыпившего племянника. Проходит два часа. Сторож спит на своем столике. Мимо него крадется человек, это студент-медик. Прокравшись в отделение, он осматривается и подходит к племяннику сторожа, которого принимает за труп. В это время в коридоре тихие шаги. Студент быстро ложится на стеллаж и застывает. Крадучись, появляется второй студент. Осветив фонариком комнату, он подходит к стеллажу, на котором лежит первый студент. Вынимает из кармана скальпель… Первый вскакивает, второй в ужасе падает на спящего племянника сторожа. Тот вскакивает и видит два «оживших трупа». Студенты убегают мимо перепуганного сторожа. В темном отделении тычется в стены до смерти перепуганный племянник, а за столиком в нелепой позе застыл не менее перепуганный сторож…

Р. С. раскритиковал участников (я, Смоляков, Очкин, Горьков), т.к. все наиграли. Лучше всех показал Смоляков. Меня Р. С. опять «прочистил» за то, что я опять выступил в своем «амплуа». Поэтому, когда у меня был этюд с Вахитовой «8 марта», я старался держаться посерьезней. От этого этюд потерял смысл. Он весь держался на моих штучках.

Класс И. И.

9.12.61.

Мастерство Д. И. Карасика […]

Большую часть урока проводили тренинг. Очень интересная штука. Разделились на две группы. Одна группа сидела, а вторая стояла спинами. Стоящие должны что-то приказать сидящим. Те, которые сидели, должны были, ничего не видя, догадаться, что от них хотят. Иногда получалось. Интересно. Это получается телепатически, участвуют ли здесь биоток головного мозга, или просто обостренное внимание. Интересно.

В. Смоляков.

26/XIII-61

Пришли мы в институт торжественные и, конечно, взволнованные. Утром прошли, как обычно, лекции по зар. лит-ре и истории КПСС. После обеда, начался зачет. Комиссия была довольно многочисленная. Все мы чувствовали, что сегодня совершается что-то торжественное серьезное и очень ответственное, хотя Борис Вульфович сказал, что его мнение о нас не изменится, а останется таким же, каким было в течение этих 2-х месяцев.

Интересно, как примет нас зритель, комиссия. Бывает и так, что могут похвалить за то, за что на ругали, а ругать — за то, что было нами достигнуто в процессе работы.

И вот зачет окончен.

Комиссия ушла в кабинет директора. Мы остались в нашей 10 ауд. ждать ответа. Через полтора часа Борис Вульфович, Рубен Сергеевич и Давид Исаакович поднялись в 10 ауд. Борис Вульфович сказал, что разговор о зачете будет позднее, а сейчас он скажет несколько слов. Прошел зачет в общем положительно, вели мы себя в этюдах и «цирке» правильно, но есть 2 неприятных сообщения. Борис Вульф. ведет с нами разговор начисто и честно, скрывать никто ничего не будет. У нас такая профессия, в которой, как нигде, необходима правда. Вахитова была не допущена к зачету за ее халатное отношение к работе, к институту и дисциплине (неоднократные опоздания на уроки мастерства Давида Исаак. И опоздание на 55 минут на генер. репетицию — за это выгоняют из театра).

Второе, более неприятное сообщение — это о Жанне Люкевич. В театральном институте бывают ошибки на приемных экзаменах. И в процессе работы выясняется, что некоторые пришли не туда, что эта профессия не для них, нет внутренних данных для этой деятельности. Так произошло с Люкевич. Этим сообщением мы были потрясены. Мы никак не ожидали.

Но сегодня день нам дал многое. Нам доказали на деле, что такое профессия актера, что все это очень серьезно и ответственно… что это институт, а не самость.

Лобанова.

ИЗ ДНЕВНИКА ЛЕОНИДА МОЗГОВОГО

1961/1962 гг.

4 октября.

За эти три дня произошло немало событий. Главное объявление нам пьес и ролей, а все остальное связано с этим главным. Сколько волнений, разговоров, предположений!

В понедельник все ждали. И когда Борис Вульфович сказал, что не объявит пьес до вторника, все как-то заметно сникли — очень ждали.

Во вторник — первая пьеса — «Глубокая разведка». Пьеса хорошая, но не все образы, вернее, действующие лица запомнились. Хотелось бы сыграть Майорова, Гетманова.

В среду — сегодня — прочли «Машеньку» Афиногенова. Самое интересное то, что эта пьеса мне нравилась почему-то гораздо больше всех советских пьес — бывают такие любимые пьесы. И когда объявили, что будет «Машенька» — как-то радостно екнуло в груди. Очень обидно, что работа над ней поручена первой группе. Хочется попробовать Окаемова, хотя знаю, что маловато внешних данных (о внутренних пока не могу судить). Вообще удивляюсь — неужели так мало мы видим и понимаем в себе и в товарищах. Пожалуй, ошибка в том, что все роли, которые каждый из группы называл для других — эти роли он давал по личному восприятию человека из жизни — абсолютно не зная или, вернее, мизерно мало зная каждого по сцене. Честно говоря, не ожидал. Это лишний раз подчеркивает, как мало себя знаю. Но Окаемова попробую.

[…]

5 октября.

Случайно слышал сегодня, что некоторые записывают в дневник характеристики товарищей; мысль эта была и у меня, поэтому еще больше захотелось описать, как представляю себе ребят. Но немного боюсь, т. к. мое мнение будет идти от моего понимания как нужно вести себя. А что греха таить, ребята, хотя и в шутку, но звали «агнцем» в колхозе. Немного обидно, но это их дело — я то знаю, что я ничуть не лучше их, даже если в некоторых случаях не так вульгарен. «Идейный» — что же, это тоже неплохо, хотя, к сожалению, мне до идейного еще далеко. Просто если я иногда подумаю и не сделаю того, что не нужно делать, то это я считаю правильным, — человеку на то и ум дан, чтобы подумать прежде, чем чем сделать. Я считаю, что относить это к идейности неправильно. Очень хорошо, что не один в этом, только жаль, что наша идея с Левой — борьба с пошлостью — кажется, не встретила поддержки, хотя многие соглашались.

Собственно, еще наша вина в том, что не говорили со всеми вместе. Интересно то, что наедине с человеком можно увидеть больше хорошего, чем в компании. Многие ребята для «компании» напускают на себя что-то немного вульгарное. Жаль. Если бы каждый был самим собой, проще и чище были бы отношения.

21 октября.

[…] Затем начали изображать зверей. Сначала куры (Лобанова, Люкевич), затем петух (Надпорожский), затем каждый кого хочет. Удивительно то, что смешно до тех пор, пока сам не поверишь, что ты тот, за кого себя выдаешь. Попытался сделать аиста, надо будет в понедельник на занятии и дома подумать побольше, что именно и как он может делать.

После «зверинца» играли в детский сад. Сначала я пытался наигрывать так, как представляю себе ребенка. Но потом, когда Борис Вульф. сказал, что нужно не это, а полная вера, что тебе вот в этом обличье 4 года, после этого относишься к этому по-другому. Происходит то же, что в «Зверинце», — увлекаешься. Читали стихи, пели, плясали, Игорь Класс плакал (правда, по-моему, немного преувеличенно).

Пишете точно и верно. Мало только о себе: что и почему получается или не получается.

Все сравнения с кино не помогают. Там все это делается на других дрожжах. Пока вы все не понимаете, что такое «от себя». Себя узнать, почувствовать и к себе прививать чужое — вот смысл нашей техники.

Б. В. 1961 г. 31 окт.

23 окт. 61. Понедельник.

Вспоминали мысленные речи зверей:

Л.Додин — своего верблюда.

Е. Савенко — щенка женского пола.

А. Очкин — музыканта.

24/Х-61.

Вторник.

Вечер. Ради сцены стоит испортить себе жизнь (слова Б. В.) Это Вам, надеюсь, понятно? — Зон.

[…] Теперь о вечернем занятии. Насчет «порчи» жизни — мне кажется, лучше бы не портить, даже ради сцены. Неужели обязательно такое? Ну конечно, если вопрос станет ребром — тут-то, пожалуй, и проверится, кто хочет, а кто нет жить сценой. Милый! Вы ничего не поняли!

Б. В.

ЗО/Х-61.

Понедельник.

[…] Начальный момент превращения в самого себя — полное ощущение свободы (это пытался записать то, что говорил Б.В., но не успел всего). На тему о возрасте героев. Борис Вульфович сказал, что только опыт — это ощутишь умом, а физически не ощущаешь прохождения времени.

«Изнутри всегда цветущий возраст» (Б. В.) «Нет всеядных актеров» — т. е. не все могут всего играть (Б. В. привел в пример Станиславского, желавшего быть трагическим актером, но бывшего характерным).

27/ХИ 61 г. […]

Цирк показывает человека. Например, Игорю Классу легче быть не самим собой. Он — «чем дальше от себя, тем ближе к себе», т.е. ему легче, когда он подстраивается под того, кого себе вообразил. […]

Есть у нас 4 группы людей:

— им. Михалычевой — почему-то ничего не делают, — им. Надпорожского и Смирнова — делают все и правильно, и 2 переходных — делают, хотят понять, иногда получается, иногда нет. Я в переходных. Интересно, Борис Вульфович очень точно подметил, что я боюсь. Боюсь, но чего? Пожалуй, боюсь сделать неправильно, ошибиться. Это, кажется, ни к чему. Надо больше делать, пробовать — расшибать нос, но делать.

Хорошо сказать — делать, а что и как — не знаю!

Январь 62 года.

[…] С чего начинается искусство? На этот вопрос, вернее, на вопрос — что главное в нашем искусстве — никто не смог правильно ответить. И только Лева Додин, переждав общие восклицания (которые были верными, но не главными), глубокомысленно произнес: «Действие».

[…] Много раз говорил Б. В., что надо знать свой инструмент, т. е. самого себя, надо знать, как на нем играть. Как играть? Опять теоретически ясно — что-то к себе прибавить или отнять, а на практике…

[…] Б. В. хорошо сказал, что секрет искусства в том, что не знаешь, как все будет. Т.е. каждый новый спектакль совершается чудо — что-то в актере играет. И это что-то, вероятно, природа. Видимо, в том мизерном опыте пребывания на сцене я не только не ощутил этого чуда, но просто шел не туда — старался «ощутить», «почувствовать», «попереживать» (в смысле пострадать), словом, все то, что Б. В. называет актерским ремеслом.

[…] Читал о бурении в энциклопедии. Помнится, Б. В. говорил, что этот дневник должен быть и дневником роли, поэтому, мне кажется, основное надо записать.

«Процесс бурения — это сооружение в земной коре буровой скважины…» «Вы познакомили группу со своей работой для разведки?»

Б.В.

7/II-62.

Начался второй семестр. Каким-то он будет? Сегодня на занятии с Борисом Вульфовичем мы задавали ему вопросы по «Моей жизни в искусстве». Но приближается и час наших ответов.

Вопросы (вернее, некоторые из них), задаваемые Борису Вульфовичу.

Что такое сверхсознание?

[…] Б. В. сегодня, по-моему, очень образно объяснил фразу Станиславского «реализм кончается там, где начинается сверхсознание». Он сказал, что это означает: реализм — трамплин для подсознания. Значит, чем реальнее, тем больше толчок в это так желанное, но пока недосягаемое «во мне играет».

14/IV 62.

Да, вчера была встреча с Эдуарде де Филиппо. Разумеется, было очень интересно увидеть талантливого драматурга, да к тому же еще актера и режиссера. Он, по-моему, очень хорошо отвечал на довольно неуместные вопросы (и как могли задать их в театральном институте?), только насчет Станиславского он, по-моему, не прав, вернее, для себя он убежден, что он прав, но если судить по его словам, то он прочел только одну книгу Станиславского, а судит о нем на уровне современного театрального деятеля. И все-таки где-то он сказал правильно: надо взять все от Станиславского и Мейерхольда и идти дальше самому.

Кажется, я слова Б. В. приписал де Филиппо. Ну, да. Тот сказал, что и Станиславский и Мейерхольд устарели и надо идти своим путем. Это, конечно, далеко не то же самое. Надо впредь всегда и во всем быть точнее и отличать одну точку зрения от другой. На полях: «От Мейерхольда Вы ничего не возьмете, потому что не узнаете его, а дальше Станиславского идите, когда узнаете» — Зон.

5/V 62.

Ничего нового не показывали — готовится «Жестокость», но еще рано. Была беседа по «Моей жизни в искусстве» Станиславского. Кроме того, мы сдали Б. В. оценки, которые, на наш взгляд, заслуживает каждый. Секретов почти нет. Поэтому знаем, кто кому сколько поставил. Мне большинство поставило тройки. Обидно? Да, очень. Заслужил […]

И еще во вторник будет разговор с Б. В. и Р. С. о том, что плохо и хорошо у каждого и следует ли учиться в институте. Вот когда выяснится, стоит мне учиться или нет. Страшно. Правда, разговор будет индивидуальный, с глазу на глаз, но ведь не легче будет, если скажут учиться не стоит. Но вообще это правильно — говорить честно и открыто, зачем скрывать то, что есть.

Август 62.

По-моему, лучше вести записи в виде сравнения наблюдений Станиславского — Названова со своими собственными наблюдениями, которые я сделал в процессе учебы на первом курсе, а также оценивая этот с год. Буду идти по главам («Моя жизнь в искусстве М. З.)

1. «Дилетантизм»

Чтобы приучиться узнавать все не «вообще конкретно — „дилетант — человек, интересующийся отраслью науки, техники, искусства, но не являющийся специалистом в этих областях“ (Б.С.Э.)

Ну, что сказать об этой главе? У нас третий был почти аналогичным, только отрывки нам предлагались, да были режиссеры-кураторы.

Попробую вспомнить то, что я чувствовал в процессе подготовки.

Собрал нас многоуважаемый институтский „интеллигент“ — Евгений Шифере и велел к следующей встрече знать „назубок“ текст, которого в нашем отрывке Лобановой Маргаритой было немного. Дали нам отрывок из пьесы Володина „Фабричная девчонка“, сценку, Федя приходит прощаться к Женьке перед отъездом отпуска. Да, еще Шиферс велел „попробовать нам разводку“. „Попробовать“ — я понял, только когда встрече Шифере перевернул все вверх дном и дел разумеется, пришлось так, как он сказал, ибо он был студент института, б) режиссер-второкурсник (а, может быть, и третьекурсник — мы этого не знали), в) одним из лучших учеников (по словам его собственным и друга В. Кухаренко).

Кроме того, при встрече и знакомстве он нам сказал, что очень хочет, чтобы все мы поступили (во охотно верю), что его очень ценит преподавательский состав (???) и что его работы отличаются тем, что везде находит свою точку зрения (это — да, только часто ли она бывает правильной?)

Словом, радостные от того, что прошли II тур напуганные и заинтригованные довольно самоуверениой речью симпатичного молодого человека, мы с Ритой взяли единственный экземпляр пьесы и пошли к ней домой, чтобы прочесть всю пьесу… Разумеется, мы были счастливы от того, что нам досталось мало текста (особенно мне) — дней-то мало.

Прочтя пьесу, мы стали пытаться определить взаимоотношения Феди и Женьки. Словом, пытали поставить себя в положение влюбленных молодых люди перед разлукой.

[…] Наше „свое“ полетело после первой же встреч с Шиферсом. Я не буду описывать всего — слишком долго, — но нарежиссировал» он нам много — вплоть до итальянской пантомимы, которая у меня не получала" и которую пришлось поэтому снять. Не знаю, помог ли нашему отрывку Шиферс (вероятно, да, раз мы прошли), но впечатление мое лично такое, как будто заставили против моей воли делать то что мне противно.

Я понимаю, что у нас не было фантазии, мы ничего бы не сделали, может быть, даже возможно, не прошли бы, но это был бы наш третий тур, а не шиферсовское «умение работать»… Что я ощущал во время просмотра? Я пытался делать то, что мне показывали (не дай бог чего-нибудь забыть!) и думал о том, нравится ли комиссии, да еще волновался перед концом — ведь Рите надо отбить чечетку (по ремарке), а она так и не научилась […] Я удивляюсь, как я все сделал и о каком «самостоятельном творчестве» могла идти речь.