— Господи, до чего красиво!
Это первая фраза пьесы. В спектакле этой фразы нет, как нет почти всего первого акта. Но это первая мысль зрителей. Занавес отсутствует, и до начала они между делом разглядывают деревянный добротный дом, немногочисленную домашнюю утварь, колосья пшеницы, сделанные с натуралистической тщательностью. Белый задник странным образом напоминает экран, а, как известно, экран оживает только под снопом света. Свет превратит унылое белое полотнище в небо — цветовую симфонию, заставит вспыхнуть золотом колосья, обведет четким контуром две фигуры, застывшие в стоп-кадре, — Эфраима Кэбота и его молодую жену Абби.
Небо — нежно-розовое, колосья — золотые.
Платье Абби — Елены Поповой — нежно-розовое, волосы — золотые. Даже ее кокетливо сдвинутая набок шляпка — золотая, даже щеки и аккуратный бант на шляпной коробке — нежно-розовые. Это розово-золотистое создание — под цвет и под стать ферме. Вопреки пьесе, она не чужая здесь — не пришелица с захватническими целями. Абби — в своем платье цвета неба и с волосами цвета спелой пшеницы — плоть от плоти созданного на сцене мира. Кажется, у нее есть полное право чуть капризно говорить: «мой дом», «моя ферма» — ибо всё здесь и впрямь принадлежит ей и ради нее оживает нежной радугой.
Какова ферма — такова и хозяйка. Кэбот выбрал жену, подходящую своему детищу, своему утонченно-прекрасному созданию. А Темур Чхеидзе сотворил сценическое пространство, подходящее своей утонченно-прекрасной актрисе, чья неяркая красота кажется отраженной в чуть мутном зеркале. Кэбот, нашедший свою Суламифь, любуется ею чуть отстраненно, без примеси чувственности — как любуются закатом солнца или колосящейся пшеницей. Он — поэт, этот Кэбот Кирилла Лаврова. Оттого и мир, созданный им, так поэтичен, и жена, выбранная им, может быть воспета строками «Песни Песней».
Е. Попова (Абби) и К. Лавров (Эфраим Кэбот). «Под вязами». Большой драматический театр им. Г. А. Товстаногова. Фото Б. Стукалова
В спектакле Чхеидзе и Алекси-Месхишвили нет каменистой бесплодной почвы, нет каменных стен, нет мертвящей пустоты. В пьесе О’Нила бунтует природа, запертая в каменную клетку, а сами камни зацементированы чудовищным сплавом новоанглийского пуританства, жажды обогащения, ненависти и нетерпимости. Сценический мир сделан не из ненависти, а из любви. Из камня давным-давно проросли колосья, всё залито теплыми лучами солнца, за сценой — голос живой природы — мычание коров, лай собак, пение птиц. Исчез о’ниловский мотив сизифовой бессмысленности каторжного труда — эта земля плодоносна, природа — не мстительна. Сыновьям Кэбота Симеону и Питеру нет нужды бежать из каменного ада в Калифорнию, в «поля золота». Поля золота — на сцене, их незачем искать, а потому Чхеидзе не нужны и братья.
Сценографический образ спектакля — золото на розовом, сиреневом, темно-синем, наконец, — золото на голубом — навевает мысль о земном рае. В финале Абби и Эбин, уходящие в небытие, остановятся и обернутся, застыв в последнем стоп-кадре, прощаясь со своим потерянным раем. Герои О’Нила уходят в сторону неба из ада «слишком человеческих» страстей. Герои Чхеидзе уходят из райского сада. Только куда?
Ни золотоволосая Абби, ни задерганный Эбин до самой последней сцены не замечают красоты мира, в котором живут. Абби, обмахиваясь веером, небрежно бросает в ответ на лирические восторги Кэбота: «Небо как небо», и только в финале, впервые запрокинув голову, удивленно протянет: «Не-бо». Абби и Эбин борются не за обладание клочком каменистой земли, а за обладание красотой, но, ослепленные своим чувством, этой красоты не видят. Слепота — их беда, их вина, их драма. Слепота и приведет их в трагический тупик.
Между Абби и Эбином — невидимые перегородки, невидимые стены дома, которые они обходят, обегают, чтобы оказаться рядом. Нагромождение преград — мнимых и прозрачных, но для героев непреодолимых — образ призрачности и непрочности их единений-объятий. В двух симметричных сценах в комнате матери — (в первом и во втором действиях) влюбленных разделяет железная решетка кровати — нет веры в гармонию разделенных железными прутьями людей.
Вязы — о’ниловский символ материнского природного начала, защищающего и угрожающего одновременно, в спектакле так же призрачны, как и стены. Они появятся в большой ночной сцене первого действия — густеющие тени, оплетающие дом, расползающиеся причудливыми бликами. Этому вторжению призраков ночи будет сопутствовать гроза — предостерегающие удары грома и вспышки молний, может быть, слишком буквально и навязчиво озвучат греховные мысли и побуждения героев. Впрочем, Абби и Эбин столь же глухи к голосу природы, сколь и слепы к ее красоте. Вторжение в комнату матери несет печать религиозного кощунства — материнская келья выплывает из глубины, из могилы, из преисподней, гаснет небо, вырастает призрак матери — манекен в свадебном наряде — Невеста-Смерть. Ночная белая рубашка Абби, разыгрывающей зловещую материнскую роль, напоминает не то свадебное платье, не то саван мертвеца. Наутро тени вязов растают под лучами солнца, и мир опять обретет свой призрачный покой.
Отказ Чхеидзе от первого акта пьесы по-разному отразился на героях. Хуже всех это перенес Эбин (Владимир Еремин и Вернер Оамер). Первый акт! — акт Эбина, и его потеря заметно сказалась на актерах. Эбин приходит в спектакль без биографии, лишь одной своей «половинкой», и в результате получается самым загадочным и наименее выразительным персонажем.
Вместе с первым актом из спектакля почти ушла мощная тема вины Кэбота перед изнасилованной природой, перед загнанными в могилу женами, перед измученными непосильной работой детьми. Кэбот получил право на человечность, на лиризм, на умудренность, на прощение. Лавров играет не каменного истукана с суровым лицом, но человека, взрастившего золотое поле, единственного по-настоящему чуткого к красоте. Не от маниакальной страсти к обладанию хочет он забрать ферму с собой, на небо. Ферма — его творение, и другого рая Кэботу-Лаврову не надо. Мечтая оживить красоту любовью, он нашел для своего золотого поля «розу Саронскую», так дивно вписавшуюся в цветовую палитру. Но гармония чхеидзевского спектакля призрачна. Абби любит не Кэбота — достойного любви и заслужившего любовь, а Эбина. Кэбот по-прежнему одинок, ему холодно под палящими лучами солнца, его тянет в тепло, к коровам. Муж обманулся в своей жене, царь Соломон — в своей Сула-мифи, поэт — в своей музе. В финале он находит силы начать всё сначала, ибо сын оказывается мужчиной, а интрижка — любовью. Но перед тем, как собрать отпущенных было коров, Кэбот пойдет хоронить мертвого младенца, бережно завернув его в платок Абби.
Абби-Попова — единственная, кого почти не затронуло усечение первого акта. С ее появления для Чхеидзе начинается спектакль, главная тема которого — тоска по единству красоты и любви, по гармонии — столь возможной, но столь печально разладившейся. Чхеидзе значительно ослабил мотив купли-продажи, брака-сделки, заключенного Абби и Кэботом. Абби-Попова по-детски переоценивает свои силы и по-детски быстро слабеет. Вульгарный грудной смешок, повадки бывалой соблазнительницы — маска, сквозь которую прорываются слабость, беззащитность, беспомощность маленького ручного зверька. К мужу она не испытывает ни отвращения, ни ненависти, которые настойчиво подчеркиваются О’Нилом. Напротив, она доверчиво льнет к нему, гладит по голове, обвивает его шею руками. Во втором акте — среди пьяной толпы — они не враги, а союзники.
В героине Поповой нет ни внутренней силы, ни настоящей страстности. По своей актерской природе Попова — идеальная Луиза Миллер, но никак не леди Мильфорд. Ее хрупкая фарфоровая Абби ищет опоры, защиты, объятий — как формы своего тела, как возможности обрести себя. Ей бы образовать пару с Кэботом. Он прав, когда говорит: «Ты должна была бы любить меня». Любимый ею Эбин столь же беспомощен и инфантилен, как и она сама. Столь же душевно слаб и душевно незрел.
Убийство ребенка для такой Абби — не чудовищно-трагическое очищение любви от корысти, но почти бессознательная безумная попытка удержать Эбина, не остаться одной. Убийство — результат не женской силы, но безграничной женской слабости. Задушив ребенка, она, как зверек, забьется под кровать, прячась от собственного поступка. Потом будет машинально укачивать колыбель, машинально собирать грязную посуду, полуосмысленно бормотать что-то себе под нос. Из этого истерического оцепенения она выйдет, только услышав слова Эбина: «Я люблю тебя». И тогда впервые увидит небо…
Из названия пьесы Чхеидзе решительно вычеркивает слово «любовь». Исчезает мелодраматический оттенок, появляется чуть протокольная сухость — «Под вязами». Чхеидзе избавляется не столько от любви, сколько от неминуемой неточности перевода. В русском языке нет точного аналога английскому desire. Приблизительно — желание, страсть, вожделение. Желание обладать — телом, землей, фермой, чужой душой. В спектакле неодухотворенное desire, жажда обладания отступает на второй план перед жаждой красоты и гармонии, перед страхом одиночества.
Режиссер покоряет мощную взрывную стихию пьесы ’О’Нила так же, как его Кэбот покоряет каменистую землю. Он тоже прежде всего поэт. Одну из немногих трагедий XX века он превращает в лирическую драму, резкие краски — в акварельные, надрыв — в пронзительность, уродство — в красоту, камень — в колосья, ветхозаветный мир — в мир христианский. В программку своего спектакля он не случайно выносит слова О’Нила: «..Я намереваюсь писать обо всем, что происходит в этом мире и так, как сочту это возможным» (курсив мой — К. Д.)
Между природой и культурой Чхеидзе выбирает культуру, вернее — окультуренную природу. Отсюда — его тяга к симметрии, к четко выверенным линиям-траекториям движения, к многочисленным внутренним рифмам, к хореографически-безукоризненному пластическому рисунку, к кристальной чистоте стиля. Эта почти классицистская «любовь к геометрии», с помощью которой Чхеидзе «укрощает» о’ниловский шедевр, может отпугнуть, показаться холодноватой, чересчур рациональной, слишком прекрасной, чтобы быть живой. Но если актеры находят точный ритм и вдыхают жизнь в рисунок мастера, если зрители этому ритму не сопротивляются — спектакль неторопливо втягивает и покоряет. И, уходя из зала, можно в последний раз оглянуться на потерянный «рай разделенного одиночества»:
— Господи, до чего красиво!
Комментарии (0)