Она жила недалеко от Моховой. В центре квадратной комнаты стоял круглый стол, за которым чаевничали ее гости. Когда случайно собирались незнакомые друг другу люди, приходилось искать общие темы для разговора. Естественно, начинали говорить о Театральном институте. Об общих знакомых. После вынужденного ухода из института Лидия Аркадьевна стала таять на глазах. Это закон: в конце жизни человек, лишенный дорогого дела и не получивший ничего взамен, теряет почву, витальную силу. Теперь, бродя по улицам города, она тщательно обходила стороной Моховую — потому что там был ее институт. Потому что там осталась боль. Наверное, с очень близкими она делилась ею. Но не со студентами. Ни разу я не слышала, чтобы при знакомстве она кого-то представила своим учеником, хотя однажды выяснилось, что еще Валентина Чемберг училась у Левбарг и даже помнила, как студенты смешно прозвали ее между собой. Чемберг ушла из жизни раньше Лидии Аркадьевны. Жизнь всегда алогична и редко заглядывает в календари.
И все-таки она была Учителем. Без дидактики, но твердо, без менторства, но глубоко, на всю жизнь. Потому что шла не от себя, а от собеседника, ученика, коллеги. Она говорила: он человечек способный, творческий. И присказка была о хорошем преподавателе: умеет сделать из щенка — породистого… А еще всегда давала человеку возможность оправдаться.
Редкостное благородство ее облика совпадало с благородством душевным, замешанным на христианской терпимости. Это было главное. Сидя в своей комнате перед телевизором, могла запальчиво говорить о политике (когда стала терять зрение, окном в мир оказалось радио). И тогда в характерных угловатых движениях вздернутых худых плеч, в запрокинутой голове, в загадочном взгляде огромных глаз с неуловимой улыбкой узнавалась прежняя Лидия Аркадьевна, с неизменной прической взбитых волос в духе чеховских героинь… Дымилась папироска в чугунной пепельнице-санях. Но…
Со временем Лидия Аркадьевна все реже загоралась, больше слушала. Как она умела слушать! Словно впитывала себя чужую боль, неудачу, печаль. Рядом с ней становилось спокойнее: она все понимала. (Когда-то на семинарах, ставя твердую «пятерку», с улыбкой проговаривала: «Предела совершенству, как известно, нет»).
«Лидия Аркадьевна, — с порога выпаливала я, не успевая пройти в комнату, — все-таки я очень плохой человек.» И натыкалась на ироничный сухой смешок, часто утопающий в кашле: «Да нет, вроде ничего». Иногда она удивительно походила на Фаину Раневскую. Выражением глаз.
Борис Зон
Вытянуть из Лидии Аркадьевны что-либо о ней самой было почти невозможно. Лишь по касательной, наплывами в ее рассказах возникали эпизоды жизни. И теперь я в который раз ругаю себя: ну почему не записывала?
Четыре года назад подобрала она на лестнице маленькую кошечку. Немую и смиренную. Через неделю невестка принесла котика с раскроенной головой. Так и стали жить вместе — он и она. Глядя на них, Лидия Аркадьевна улыбалась: «Они у нас плэбеи». Понятно, что скоро ребята выросли, и через четыре месяца «девушку» пришлось оперировать. Уже наступила зима, после наркоза киску выдали в бессознательном состоянии, запеленатую, и наказали нести на груди, с расстегнутым пальто. Киска поправилась быстро, а вот Лидия Аркадьевна долго болела воспалением легких… Собственно, благодаря этой истории, я узнала еще одну «кошачью», давнюю, из послевоенного времени. Ленинград был так пуст тогда, что пришлось заново разводить и котов. Как в Ноевом ковчеге, с огромными усилиями нашлись «он» и «она», причем «он» имел породистого хозяина-профессора. Для брачной ночи пришлось оставить котов в пустой комнате на Моховой. Каков же был ужас Лидии Аркадьевны, когда наутро она вошла в пустую комнату. Форточку забыли закрыть! Кто учился в Театральном институте, наверняка видел из окон верхних этажей слепые колодцы дворов. Сколько ей пришлось облазить таких колодцев, чтобы к возвращению профессора найти злосчастного Дон Жуана. И получилось. Как получилось и кошачье потомство…
В разговоре с Лидией Аркадьевной о ленинградской театральной школе мы коснулись имени Бориса Вульфовича Зона. Диктофон не включался, записи велись «скрытой камерой», под столом — без разрешения. Мне казалось, впереди масса времени. Но эта встреча с Лидией Аркадьевной стала последней… Вот что удалось записать.
***
«Банальная вещь: в зоновские времена учителя хотели видеть в ученике интеллигентного человека в первую очередь. В любую минуту на любой урок в аудиторию мог войти мастер, и как можно было не подготовиться или прогулять занятия? На студента мы смотрели с разных сторон. На каждом экзамене присутствовал мастер курса. Понятно, что такое слитное существование учителя и ученика ко многому обязывало обе стороны… Студенту было стыдно опростоволоситься при Мастере. Мастера осматривали все контрольные работы студентов не только своего, но и чужих курсов. А педагоги по общим дисциплинам тоже варились в творческой кухне, присутствуя на всех контрольных работах по мастерству; Мне самой это дало многое. Я тоже ходила к Коху, к Стасовой на сцендвижение…
Наверное, поэтому у мастеров никогда не было расхождений в оценке студента. Сегодня же часто выходит так: Владимиров ставит «пятерку», а другой педагог «двойку». Тогда подобного быть не могло. Был иной взгляд на педагогику. Отношение было особое. Интересно, что Брянцев никогда не хотел быть педагогом, а Вивьен был педагог превосходный. И на должности мастеров не шли без понимания специфики педагогики. К примеру, Чесноков, будучи известнейшим артистом со званием, пошел на пробу вторым помощником к Сойниковой. Попробовал и ушел, поняв, что это не его дело. Теперь-то все иначе: если человек обременен регалиями, он смело идет в мастера, не задумываясь над педагогическими нюансами. Отсюда сегодняшнее размывание критериев, появление дисциплин второстепенных и, как следствие, выпрашивание оценок по этим предметам своим ученикам, оправдывая их редкой одаренностью неуспеваемость. У Зона этого быть не могло.
Понятие школы предполагает высокий уровень человеческого общения. Потому чувство ответственности за судьбу подопечного, за его будущее у Зона было гипертрофировано. А «брак» на выпуске переживался им мучительно, как личная трагедия, как личная вина.
Однажды я выгнала с лекции студентку первого курса. Она сидела на задней парте — мордастая, с двумя тощими косицами, непривлекательная — и чиркала спичками, сжигала одну, начинала следующую. Поскольку это был класс Зона, я спросила его, как он смотрит на свою ученицу. Он ответил: во-первых, она будет актрисой с огромным обаянием, а во-вторых, очень красивой женщиной. Это была Наташа Тенякова.
Как он видел в своих учениках будущее — загадка. Просто дар.
Набирая учеников, Зон уже придумывал дипломный спектакль, раскладывал класс по ролям. Только однажды он был вынужден изменить заведенному порядку. Талантливый мальчик, для которого Зон задумал «Горе от ума», увидев в нем Чацкого, на втором курсе упал с балкона и разбился…
Каждый новый курс он всегда начинал с пластических этюдов, с раскрепощения тела без слов. Если кто помнит тюзовские «Наш цирк», «Наш только наш» Корогодского — поймет, что это было. Очаровательные первые курсы Зона — задания на пластическое изображение зверушек. Это было его традиционное педагогическое упражнение. Именно на материале учебных зоновских работ Корогодский и сделал «Наш цирк». Слово у Зона в работе со студентами появлялось позже.
Работа самого Зона с будущими актерами всегда была предельно честной и принципиальной. Без подножек, но и без поддавков. И уж никогда он не боролся за статистику, за формальные «показатели», хотя в конце сороковых это было небезопасно (каждое отчисление студента оборачивалось профессиональной виной педагога).
Он не боялся выгнать неуспевающего, но если заступался за кого-то, то твердо и категорично, часто видя в нем то, чего никто другой увидеть не умел. Так было с Алисой Фрейндлих — невзрачной, худенькой, очень маленького роста девочкой. Голосок, правда, у нее сразу был красивый. Она пела. Всем казалось, что Алиса попала в институт только благодаря имени отца. А потому на одном из Советов разразился скандал. Педагог по сценречи Рыжухина яростно настаивала на отчислении плюгавой девчонки, очень точно показывая ту, за которую Борис Вульфович Зон почему-то цеплялся. Всегда подтянутый, элегантный, с бабочкой, Зон резко сказал-отрезал: «Если кто-то посмеет коснуться моих студентов — я тут же ухожу из института». Ученицу отстоял, хотя угроза обвинения его в непрофессионализме была реальной.
Так, еще раз накликал он на себя беду, отчислив со своего первого режиссерского курса сразу человек девять… Но зато кто остался: Клитин, Оскар Ремез, Саша Белинский, Вова Вольгуст, Корогодский, Карасик…
Все не творческое, что было растворено в жизни, в ее обыденности, бытовых мелочах, было помехой для Зона. Но был в его жизни и последний — роковой — Совет института. Это была именно та точка, в которой пересеклись все «лишние» бытовые неурядицы. Умерла жена, Нина Александровна, существо царственное: высокая, красивая, благородная. После ее смер-ти Зона впервые увидели небритым. В самом деле, в бытовом плане он был столь беспомощным, что сразу оказался в зависимости от медсестры, ухаживавшей за Ниной Александровной. Словом, та осталась в доме Зона и стала новой женой.
Зон умер внезапно. На очередном Совете выяснилось, что пьесу «Тристан и Изольда», написанную для Зона (в пору Нового ТЮЗа) Александрой Бруштейн, параллельно репетирует курс Меркурьева и Ирины Всеволодовны Мейерхольд (была такая зловещая фигура). Стоит ли повторять, что значило для мастера Зона отнять пьесу, над которой велась работа с первого курса. Пьесу отдали Меркурьеву (сегодня странно при мысли, почему невозможно было ставить эту пьесу двум курсам). А вечером того же дня Зона не стало…
Бывают удивительные подобия в жизни. Для нашего института странно совпали судьбы Зона и Кацмана. После смерти архивом Зона завладела его жена и долго не могла решить, как выгоднее его продать. Тогда институт даже создал комиссию по этому делу, но проиграл его.
А совсем недавно, на наших глазах, произошла аналогичная история с архивом Кацмана. Институт снова собрал комиссию. Ректор Яковлев намеревался учредить стипендию имени Кацмана. Но наследство перешло в пользу государства. Кому, куда?
***
…Наступил вечер, надо было прощаться. Договаривались о продолжении разговора. Казалось, впереди масса времени, но Лидия Аркадьевна, провожая меня до дверей, словно заглянула в меня и внятно, с расстановкой попросила все сведения о Борисе Вульфовиче тщательно выверить… В этом тоже была школа. Больше мы не виделись.
Февраль 1992 записала
Записала М. Заболотняя
Комментарии (0)