ИМЯ ДАМЫ, ИЛИ НЕВЫНОСИМАЯ ЛЕГКОСТЬ БЫТИЯ

А. Шипенко. «Дама с камелиями, или Когда мы войдем в город».
Театр «Энтис». ТО «Кино-театр „Эридан“».
Режиссер Алексей Бураго

Молодой человек, критик, если этой магической ночью вы опять будете сердито сопеть у меня над ухом, вопрошая «Кто эти люди?», «Что им друг от друга надо?» и «Что происходит?», умоляю вас — не мучайтесь напрасными разгадками. Ответов и в помине нет.

Это странная пьеса, она не для всех. Она для поколения посвященных: тем, которым две тысячи лет или только тридцать. В нее надо вступить, не сопротивляясь, — и обоймут меня воды до души моей, войдут ласково, как нож входит в теплое масло, и понесет течением по кругу… по кругу… и никогда уж не вынесет на поверхность.

Не сопротивляйтесь, молодой человек. Уверяю вас, это не так страшно, как кажется сначала. Мы просто отменим сегодня теорию драмы, не будет ни кульминации, ни развязки, ни смерти — все останутся живы и вечно молоды… Только по кругу, по кругу… Ничего общего с реальной жизнью. Так — сны, видения…

Который теперь час? Пора начинать…

А-а, вы хотите, чтобы я рассказала вам сюжет? Но разве это возможно? Попробуйте рассказать «Имя Кармен» Годара. Цветные пятна, черный свитер, блестящие окна витрин. Париж. Помню девицу и рыжего полицейского по имени Хосе. Еще кто-то всё время снимает кино. Реальной жизни — ноль. Шелковое белье.

— Я хочу знать, что женщина может сделать с мужчиной.

— Что мужчина и женщина могут сделать вместе?

— Нет-нет, именно так: что женщина может сделать с мужчиной.

Легкая улыбка. Меня преследует воспоминание о роскошном отеле. Там, кажется, находились персонажи… А помните? Прошлым летом в Мариенбаде отель был полон немецкого ампира… Впрочем, я давно и безнадежно все путаю… Простите. Меня тоже когда-то учили, что театр нельзя уподоблять кино ни при каких обстоятельствах.

Вы правы, мне всюду чудятся отели. На берегу теплого моря, в регулярном парке, в Монтре. Здесь тоже. Стерильный пластиковый рай, черты всех холлов во всех отелях — очищено, продизенфицировано, компьютер славно потрудился и выдал портрет, похожий на скелет. На скелет, да…

Осторожнее, здесь дама. Она пьет красное вино и смеется, закинув голову. На ней декольтированное малиновое платье. Помните цвет спелой малины под июльским душистым солнцем? Ах нет, на ней плазменное желе. У нее странная прическа. Она блондинка. При ней — двое в смокингах. Один в усах и солидном возрасте. Другой совсем анемичный юноша.

В. Вьюшина (Дама). Фото В. Дюжева

Собственно, конфигурация стара, как мир. Она называется треугольник. Теперь он представлен как целый класс подобных же объектов.

— Почему у вас салфетка в крови?

— Это помада… Пожалуйста, не волнуйтесь, молодой человек. Я сейчас постараюсь объяснить. Эти люди — персонажи. У них нет жизни. Они играют. То есть их жизнь — это и есть игра: всегда — в продолженном настоящем. Ни прошлого, ни судеб. Present Progressive Time, оно же Continuous. Посмотрите в учебниках по английской грамматике.

Они играют с собой, в себя, в Париж, в кино, и, главное, в мифы, в мифы, в мифы… О, как это увлекательно! Я научу вас… Например, «Дама с камелиями». Вы аккуратно разматываете шлейф культурных наслоений — осторожно, ради Бога, не порвите тлеющую ткань; итак, разматывайте: Виолетта, Маргарита Готье, Мари Дюплесси, Лист, Мюссе, Альфонсина Плесси — и обнаруживаете, что в начале не было совершенно ничего интересного. Какая-то серость, сухость фактов, батрачка или плебейка — fi done, она решительно не заслуживает внимания…

Зато — туберкулез. Признайтесь, вы никогда не мечтали умереть от туберкулеза? Да не пугайтесь: не столько умереть, сколько умирать — и никогда не перейти в совершенный вид. Не стать падалью. «…И вновь, теперь уже как падаль, вновь распотрошенного и с липкой течкой бруснично-бурой сукровицы…» Чуете разницу?

Теперь я вижу, вы равнодушны к Ремарку. Там все умирали от туберкулеза, не умереть — просто нарушить правила хорошего тона. А я так не одну ночь проплакала над ним в нежном возрасте.

— Почему у вас салфетка в крови?

Миф! Который ярче любой реальности.

Вы всё-таки настаиваете. на том, чтобы узнать… Хорошо, я отвечу. Что они делают? Главным образом, идентифицируют женщину. В совковой больнице, где докторишка-игрун любит воспользоваться слабостью пациентки, в итальянском кино и далее везде…

С самого утра с моего магнитофона Жак Брель лепечет что-то о Париже. Произнесите, прошу вас, чуть растягивая первую гласную: Па-а-риж, интонация взлетает на последнем слоге, и легко, на выдохе, чудится взмах крыла. Звучит как заклинание. Давайте же вместе заговорим всю русскую тоску по европейской жизни. Набережная Круазетт в сырое утро пахнет анисом и горячими багетами. На улице сплошные пежо. Говорят, они бьются на больших скоростях, как консервные банки… «Я имею честь не просить Вашей руки». Это из Брассенса. Сидит по-прежнему в маленьком кафе и пишет себе, и ничто ему не мешает. Вон Соколянский тоже пишет. Прямо в буфете петербургского СТД. Наверное, по Парижу тоскует.

По вечерам над Парижем сиреневый отсвет. Это, по-моему, из русской пьесы. Справьтесь у Булгакова, молодой человек. И, главное, поторапливайтесь. Окно в Париж закрывается, и мы снова окажемся на малой сцене Балтийского Дома. И ни Юрий Мамин, ни Алексей Бураго не смогут нам более помочь.

Здесь миф — в сочетании звуков. Свобода, аэропорты, трансконтинентальный роман. Католическая роскошь обряда. Томление прикосновений. Культ плоти. Невыносимая жажда утешения.

— Вчера я стрелял в тебя… Дамы и господа, вчера я стрелял в неё, представляете?

Обращение к даме: madam.

Не дай Бог нам попасть туда в действительности. Они считают каждый сантим и ложатся спать в десять часов, чтобы утром быть «в форме».

Кажется, madam собирается на карнавал. Венецианский или тот, на котором Полунин с дураками бегают? Вероятно, последний, поскольку хочет раскрасить лицо и одолжить анемичному юноше рыжий парик. Никто не двигается с места…

Карнавал — русский миф о веселье. Спасибо Мандельштаму с Феллини: один — грезил, мучным и потным, другой, через Казанову, — показал. Мы не умеем веселиться, потому и у Полунина выходит натужно и тяжело… За окнами не слышно шума праздничной толпы. Одни сплошные фантазии. Мы можем войти ТОЛЬКО в несуществующий город.

Наполним бокалы, господин критик! Выпьем за здоровье Травиаты. Преподнесем ей сегодня белые каллы. Мертвые цветы без запаха. И в звучании слогов, вслед за Алексеем Шипенко, услышим Марию Каллас. Я часто думаю: если бы не переливы слов, когтистое их цеплянье — отыскался ли в этом какой-либо смысл? Если бы я разговаривала на чужом языке — смогла бы что-нибудь уловить? Иную, нетрадиционную структуру?

По кругу… по кругу… вихрь захватывает.

Певица поет. Молодая и рыжая, как полицейский Хосе. Твердит «amore, amore», а дальше — певучий строй музыки Верди. Надеюсь, вы согласны, что опера — это счастье. Летучее. Неуловимое. И прочное как никогда.

Однако, мил человек, вы меня совершенно замучили глупыми вопросами. Я ведь и ругаться умею. Почему, почему… Да по кочану. Живая рыжая певица сидит на авансцене в сооружении, напоминающем клетку, потому что ей так нравится. A vis-avis — виолончелист; в такой же клетке играет. Белая масляная краска: осторожно, окрашено! Вроде бы птицы в клетке — а поют, души в клетке — а счастливы более, чем те, кто на сцене.

Ну вот, вы и сами догадались: жизнь коротка, искусство вечно. Страшно ново. Мой же совет — не забыть о божественной способности созидания, и тогда есть шанс выбраться из ловушки мифа. Вторая реальность давно выместила первую в мир эфемерностей. Опера зрима и материальна. Певица не имеет права взять си-бемоль вместо фа. Гармония жестко закреплена. Звук голоса можно потрогать руками.

— Спойте лучше «Застольную» по-итальянски. И-и… «Libiamo, libiamo, ne’lieti calici…» И удалимся с вами под сень струй. Тем более, что по кругу, где раньше бегал огонь, теперь забила вода…

И Даме стало дурно. Она так неловко снимает туфельку и входит в воду, словно ученица белошвейки, не знающая, куда деть ручки-ножки. Что ж вы стоите, как святой Себастьян? Помогите Даме! Ее прекрасное тело вот-вот сведет судорога!

Ах, простите. Я обозналась. Это не вы должны помогать, а Валентин Гнеушев. Им всем должен поставить движение Валентин Гнеушев. И ради подобной работы вернуться из Парижа…

Вы опять настаиваете. Нельзя же быть таким нетерпеливым. Смысл, смысл… Лучше посмотрим повнимательнее на нашу Даму. Какое счастье, что она не femme fatale. Ни великолепной пряности, ни грудного голоса, ни тигриной повадки. Легкий аромат движений, и вся — намек, пунктир. Белая кожа. Голова похожа на пушистую хризантему, к которой прикололи длинный-длинный локон. Поблагодарим Бураго: он оградил нас от лицезрения болезненного излома и тяжелого похмельного нажима. В ней почти поет простодушие. На полусмехе-полувыдохе она произносит слова, и в этом собственно и заключается весь смысл. Что они легко слетают с губ на полусмехе-полувыдохе.

Нет? Тогда я могу сформулировать проще. Смысл в женщине, которая одним своим присутствием эстетизирует реальность. Нас как-то не научили это распознавать. В гостях, на улице, в любви, в церкви сырым серым утром, в больнице, где доктор насилует пациентку, а полиэтилен тащится и шуршит, заменяя казенную простыню, — везде, где этим она спасает от унижения себя. Спасает от унижения жизнью.

Было — не было? Клубится…

Было ли на свете что-нибудь серьезное?

Найти бы только имя, истинное имя в свитках Света и в Архивах Страшного Суда…

… А замечательный, едко-сдержанный Гавлич выйдет к залу, глянет измученными глазами и скажет: «Всегда один и тот же инстинкт, одно и то же желание, одно и то же недоразумение. И всегда одно и то же разочарование, одна и та же ужасная боль…»