ВЛАДИСЛАВ СТРЖЕЛЬЧИК

Г. А. не зря называл его только так: Слава. Никакой не Владик, не Славик. Владик — это наедине с собой, Ирой Михайловой из «Пятого колеса», с помрежем, возлюбленной. Не Влад. Это Заманский. Листьев. Французский одеколон. Не помпезное — Владислав. Это — финская фирма. Поэт Ходасевич. Владик — это прыг-прыг, нечто подвижное, легкомысленное, в голове ветер. К Владику очень идет окончание фамилии: это ехидное чик-чик, почти чирик-чирик, порхающее, жутко обаятельное и эротичное. Но абсолютно несерьезное, если речь о вкладе в отечественное искусство.

Златокудрый ребенок (Владиславу 7–10 лет) прислуживает в костеле и, вместе с другими такими же пасхальными ангелами, выковыривает изюм из оставленных прихожанами пасх. Эту детскую непосредственность, грозящую перейти в безграничное пользование всеми дарами жизни, особенно остро чувствуют отцы. Игн. Стржельчик, если молодой человек оборачивался и долго глазел на девушку в пелеринке («скажи изюм»), делал сыну внушение. Отцовское сердце Товстоногова беспокоилось тоже. В костюме Леля по сцене порхал здоровый кудрявый артист, который с удовольствием орал в голос и «пылил» кулисой. Отсюда — Слава (нарастяжку и басовито). Сглаживая углы, сообщая поведению приличествующую случаю размеренность. Слава — уже лучше. Это Ростропович. Свободное парение над толпой с «раскидайчиками» в руках (Слава — партии! Слава — народу!). Не ежедневное настырное напоминание, что славой надо владеть (или завладеть). Норма жизни. Иногда — Славочка. С выдернутой суффиксом — чекой.

Владиславу 5 лет. Фоторепродукция Б. Стукалова

Но в начале 90-х Владислав Стржельчик — уходящий объект. Он не Наталья Акимова. Не Олег Меньшиков. Не Женовач. То есть не находится в центре кулуарных споров и предпремьерного ажиотажа. И то, что ролей в театре у него нет много лет — тоже никого не волнует.

Из златокудрого ребенка (Владиславу — 5 лет) он превратился в генерала Епанчина. А это значит, что, несмотря на гениальный роман, он — на периферии сюжета. И в финале, где обо всех-всех наших знакомых, приехавших отдохнуть в Швейцарию, о нем — только строчка (скажите, что в Петербурге по неотложным делам остался). И что ему теперь делать, а, Ганя? Ходить на заседания СТД? в мэрию? управление по делам туризма к Лизе Бричкиной? Презентацию «Babylon»? Пользоваться положением руководителя театральной Петербурга и генеральскими глаголами: побагроветь и вспылить? Погорячиться, но раскаяться? Отбросить от себя газету, щелкнув по председательскому сукну ногтем:

— Не нравится мне этот Ваш Ф… Ф…

— Фердыщенко, Владислав Игнатьевич.

Если не считать Барни Кэшмена, главной роли не было десять лет. В 82-м он сыграл Сальери в товстоноговском «Амадеусе». Телевизионные девочки-редакторши, делая о Стржельчике передачи, объявляют эту роль трагической. В какой-то степени девочки правы, ибо использование актерских штампов в этом спектакле было трагическим. Сальери Стржельчика был красив, говорлив, громогласен, в молодости у него были повадки Флориндо Аретузи, в старости дрожали руки, как у Грегори Соломона. Сальери Стржельчика был импозантен («когда нечего говорить, говорят — импозантный. Позвольте, да он же дурак набитый! Нет, импозантный»). Двадцать лет назад (почти двадцать) он сыграл свою последнюю великую роль — Адриана Фомича в «Трех мешках сорной пшеницы». А между «Амадеусом» и «Мешками» — Беркутов, Фицхелауров, Шалимов… Позже — Городулин и Барни Кэшмен. Импозантные. Играющие тростью и голосом. На ходу усложняющие сценические задания. И если в первых спектаклях «Пылкого влюбленного», по настоянию Г. А., у его Барни были пуритански зализаны волосы, а Алиса Фрейндлих недвусмысленно обзывалась: «Окунь!», то сейчас шевелюра Кэшмена пышно взбита, и его называют то сигом, то судаком.

П. Крымов (Миройо) и В. Стржельчик (Григ). «Безымянная звезда». Фото из архива БДТ. Фоторепродукция Б. Стукалова

В. Стржельчик (Актер) и Е. Лебедев (Лука). «На дне». Фото Б. Стукалова

Через восемь лет после «Пылкого влюбленного» Стржельчик решился сыграть вне стен БДТ новый спектакль. «Старомодную комедию». Я боюсь всех этих часов с боем, всех этих «дальше — тишина», золотых озёр, игр в карты, тайных коммерции советников Маттиасов Клаузенов… Всех этих тихих прощаний и невидимых миру слез. И не потому, что арбузовская пьеса так уж плоха. На сцене Театра имени Ленсовета в ней блистала трагическая Вера Улик, в ней играли отходную Тенин и Сухаревская. И этот куцый сюжет сделан почти по бродвейским канонам: потому что он врач, она — актриса, замени Рижское взморье на Канарские острова и ходи по берегу, корми чаек, посещай могилу погибшей во Французском Сопротивлении жены, рассказывай о пропавшем во Вьетнаме сыне…

«Старомодная комедия», которую Владислав Стржельчик играет с Алисой Фрейндлих в «Русской антрепризе» Рудольфа Фурманова — это два часа ухода. То есть он тут, на сцене, вертит в пальцах коробочку с леденцами, любуется переливами интонаций — но его нет. Дальше — тишина. Но если его сегодня на сцене нет, тогда где он? В натуре?

Такие люди не исчезают. Это не мой стиль, Мона!

Недавно Владислав Стржельчик заметил с экрана, что зритель, мол, путает его сценического с ним настоящим. Имея в виду импозантность, царственность, барственность, чувственность и легкомыслие. Но сценический и жизненный имидж Стржельчика давно идут рука об руку. В Театральном музее год назад висел даже такой портрет: расстегнутый полушубок, на шее что-то небрежное, в пальцах дымящаяся сигарета. В позе Федора Ивановича Шаляпина. На фотографии Валерия Плотникова (мастера, ухитряющегося любое пространство адаптировать под провинциальное ателье), Стржельчик втиснут в старинное кресло и загроможден кучей маленьких прелестных вещиц. Его правая рука покоится на огромной книжной стопе с иностранными буковками на корешках, а вокруг в живописном бедламе разбросаны финтифи-рюльки — фарфоровая синичка (или снегирь?), дверная табличка с ятями, подстекольные бабочки, старинные фотоаппараты, женская головка в резной рамке… И этот посудно-книжный бедлам смотрится естественной средой Стржельчика, как персидский ковер с разбросанными на нем куклами, кубиками, дореволюционным паровозиком и красным немецким мячом.

Золотоволосый мальчик (Владиславу — 6 лет). Златокудрый молодой человек (Владику — 30-ть). Ну да, Аполлон. А как же? Такие в двадцатые годы снимались с Кторовым в «Празднике святого Йоргена», а потом мчались в мастерские художников, где подрабатывали натурщиками. В советском кинематографе Стржельчик долгое время служил натурщиком. С него лепили царей, наполеонов, генералов, жандармов. Он начал «карьеру» в 42-м финским офицером, летя вверх тормашками с четвертого этажа, и дослужился до Владимира Красного Солнышка. Если сложить его кинообраз, то выйдет нечто подобное: молодой человек (а ему, кстати, сорок) — чистит пилочкой ногти и, мурлыча под нос, поучает растяпу Нехлюдова, плетет интриги вокруг короны французской империи, срывается, падает в кресла, служит в разных армиях, кипятит самовар, наливая молоденькой партизаночке Анастасии Вознесенской чай и готовит ей побег из клозета. Стареет, надевает пудреные парики, обзаводится благочестивыми дочерьми Мартами, служит при дворе «прекрасная Елизавета» реактивным Листоком.

В словаре этого человека вертятся красивые парфюмерные слова: Лориган-Коти и Монт-Ориоль, а в руках неизменные франки и кредитки.

С другой стороны — это господин, помешанный на порядочности. Апофеозом персонажей Стржельчика — красивых, но скромных, артистичных и порядочных стал герой фильма В. Бортко «Мой папа — идеалист», где немолодой, но прекрасный артист оперетты Стржельчик любил молодую артистку балета Варлей, служил в театре, ждал ребенка и даже отстаивал у начальства гениального актера Пантелеймона Александровича Крымова. (Стржельчик, как это ни странно, никогда не мог играть открытую, взаимную любовь или влюбленность во всём радостном поступательном движении этих чувств. Ему всегда надо было приподняться над «объектом» блестящей ироничной холодностью Грига, жестким напором Коломийцева. Или — пострадать, но сохранить лицо и остаться чуточку правым. Как этот Мошкин, или Машков из «Традиционного сбора»), В фильме Бортко (который сам по себе был, наверное, неплох) есть свой пронзительный надсюжет (или подсюжет?). Потому что все роли в этом киношном театре (оперетке!) играли до боли знакомые питерские актеры, «всамделишные» истории Михаила Данилова Рецептера, Бориса Соколова, Крымова, Равиковича, молоденького Жени Баранова переплетались совсем иначе, и щемящий мотив актерской судьбы выражался одним движением Крымова, которым он набрасывал на плечо белое полотенце, и обиженно выскальзывал гримерки. Так они и стояли рядом — взъерошенный маленький Крымов, который мог стать в БДТ первым и гениальным Мышкиным, состарившийся Ганя, с ухоженными руками в белой манишке.

В. Стржельчик (Грегори Соломон). «Цена». Фото Б. Стукалова

Упаси Бог, — можно подумать, что за черкнула всю праздничную бездумность, вес! карнавал порхающе-пылящих ролей. Ничего подобного. Все уважают Ивана Карамазова, но сходят с ума только по Перу Басту. Кажется иногда Стржельчик просто вмещает в себя вся нашу тоску, всю ностальгическую жажду цветного театра со всей его витальной силой. Они, эти подшаферистые (иногда смешно, иногда изысканно) господа Стржельчика, эти папаши Нонанкуры и банкиры Андерматы в плюмажньн шляпах, склонные пофуфлыжничать и пофуфыриться, пофранцузить в каком-нибудь тильбюри способные нанахальничать и обезденежить никогда не были по-настоящему злосердечны. И за это им простится больше других. Злострастие вообще не было движущей силой стржельчиковских героев. Даже тогда, когда какой-нибудь расписной камзол заменял жандармский мундир этого горьковского злоначальника Коломийцева, за внешней жестокостью которого скрывались растерянность и тоска.

Стржельчик, несмотря на всю разницу человеческих натур (карнавально-стржельчиков-ской, публичной и суверенно-кторовской, отшельнической), повторил в театре путь Кторова, разбив праздничную оболочку своего амплуа рядом уникальных ролей. Не глупый напыщенный идиот Ганя, а лощеный зализанный (еще фатоватый) Григ, двумя пальцами подцепляющий ситцевое платье Моны, насмешливыми опытными интонациями уничтожающий Крымова — Миройю. Взрывчатый Цыганов, к которому абсолютно неприложимо определение «импозантный». Интеллигентный, тонкий, красивый Кулыгин. В этом «неправильном» ключе Стржельчик сыграет на телевидении уже помянутого Коломийцева и полковника Шабера. В театре — Грегори Соломона и Адриана Фомича.

«Цена» сегодня совсем старенький спектакль. В том, как Стржельчик входит в него, как спускается по лестнице, можно сразу понять, как спектакль пойдет. Еще переругиваются Басилашвили и Ковель, а дверь начинает открываться. Она открывается чуть-чуть (буквально, на палец), потом шире, шире, в нее просовывается рука и шляпа, лезет портфель, нетвердая нога. Дверь распахивается, и на верхней площадке показывается зеленая фигура в огромном бесформенном пальто, из-под шляпы выбиваются накладные кудри, портфель в руке вырывается и танцует. Если Грегори Соломон преодолевает лестницу, вступая в игру с каждой ступенькой, если ощутив под собой твердость пола, делает паузу, а уж потом «выдает»: мол, за лестницу вашу, надо платить полётные, и зал утопает в хохоте и аплодисментах, то спектакль, несомненно, будет блестящим. И за него надо платить «полётные».

Но иногда, освобожденный от отцовского глаза Г. А., Стржельчик позволяет себе заходить в спектакль, как заходят перекусить в буфет. Он обрушивает и без того расшатавшуюся конструкцию спектакля, его губы не поспевают за репликами, руки опережают жесты, он парит на автопилоте с чувством глубокого собственного достоинства.

…Господи, да нельзя всё время играть одну и ту же роль, ну, две, пусть гениальные. Нельзя только ими питаться, жить, восхищаться. Но иногда роли меняются. Жизнь сама наполняет их каким-то, пусть небольшим, но горьковатым смыслом. Еще пять лет назад Стржельчик играл Актера в «На дне» так же лихо и просто, как делал это в «Карьере Артуро Уи». Сегодня, когда последний спектакль Товстоногова подрасшатался, Стржельчик играет в нем замечательно. Большую часть действия он сидит высоко, на деревянных кочергинских нарах. Нет, он не играет в трагедию, не переживает, не пережимает, он просто спускает вниз ноги, замирает, сползает на пол и уходит, говоря все положенные по Горькому слова… Что-то там… 6-о… не помню. Пауза и «Ушел». Всё! В этом немельтешении на краю, непризыве к своему страданию, одиночеству, отсутствию дела (он Актер, ему среди нас больше делать нечего), — столько грусти и глубины, глубины и грусти, невыраженного словами страдания, скрытого от любопытных назойливых глаз, непубличности, которые могли быть только у одного Актера в вивьеновском спектакле на Александринской сцене — Пантелеймона Крымова.

В том, как сошлись рядом сейчас Крымов и Стржельчик, нет ничего странного, или тем более искусственного. Вообще-то, они олицетворяют два сходящихся полюса нашего театра — гениальный гастролер-неврастеник, Павел Самойлов 50-х — Крымов — и совершенная форма императорской сцены, загадочный и блестящий В.В., Самойлов-отец — Стржельчик. И не потому, что, подобно Самойлову — «в высшей степени способен воспроизводить исторические образы», воссоздавать не Тредьяковского с Ломоносовым, так Рубинштейна с Наполеоном. Лет в 45-ть он должен был бы сыграть одну из коронных ролей Самойлова — Михаилу Васильича Кречинского. Конечно, ему совсем не надо было б давать польский акцент, говорить там: «Кречинский», шепелявить (у Стржельчика, кстати, природный совсем другой говорок, он очень старательно отделяет в речи мягкое «ч», приставляя к нему букву «и»: чи-то — чи-то — чи-то???). Его Кречинский вобрал бы в себя не только всю обаятельную органику Стржельчика, сам Стржельчик явил бы на сцене свой личный актерский тип. Не в том смысле, что он в искусстве, видите ли, совершеннейший Кречинский… хотя… не без того. В его «костюмно-дворянских образах» как раз никогда и не было ни дворянской простоты Бекетовых, ни холодного аристократизма Стаховича, этого Степана Трофимовича, способного в глаза высмеять туалет или прическу дамы и кончившего петлей. А было (с одной стороны) какое-то дробление, мельчение, какая-то потаенная, тщательно скрываемая, замазанная гримом кречиньская трещинка. Вот ведь и барон Фальцфейн, а посмотришь — лакей князя Радзивилла сидит. Но вместе с тем — «артистическое экспериментаторство», незаурядность и выделенноеть.

Он — Кречинский. Который мечтает стать Арбениным.

Кречинский. Потому что на сцене часто перемежает бриллианты стразовыми побрякушками. Несомненный Кречинский. Перед его чёртовым обаянием все мы — Лидочки. Сегодня его всё чаще вызывают на душевный стриптиз. Тянут на философские разговоры. Но он не Кирилл Лавров. Не Олег Валерианович Басилашвили. Не деятель, хоть и носил депутатский значок. И он признаётся. Что в молодости плохо играл. Выл резок с людьми. Что ему очень нравится, когда хвалят. 23 октября 1992 года его выводят на Невский, где за спиной долго и смачно тянут панораму «Ланком»—«Бабилон». И он журит это заграничное засилье, а во вверенной ему резиденции СТД бывш. Юсуповского дворца нагло сияет табличка «Welcome». И он не замечает фальши, путает имена иностранцев, восстанавливающих ресторан, поощряет кордон вышибал в дверях («Хоть с автоматами пусть стоят, но чтоб порядок был!»), и девушек хватают за юбки, а дом пустеет и чахнет. И вот уже другая камера другой передачи дает роскошную панораму осенних деревьев, и «роняет лес багряный свой убор», и какая-нибудь Ира Михайлова или Лена Жарова выводят его на разговор о душе в интерьере кооперативного ресторана «Венеция». Его заставляют застывать в виде живых картинок, менять костюмы (импозантный?), а потом размышлять о красоте под каким-нибудь амуром с Психеей.

— Что для Вас олицетворяет красоту?

— В красивом интерьере не будешь ковырять в носу (прямая цитата). В начале 90-х Владислав Стржельчик — уходящая натура, «неизвестная война», и от растерянности ли, от актерского одиночества, он мучается «пылит» кулисой и терпит около себя «сального шута Фердыщенко».

Владиславу 6 лет. Фоторепродукция Б. Стукалова

— Не нравится мне этот Ваш Ф… Ф…

— Фурманов, солнышко!

Эта дикая неразборчивость сродни другому «фокусу» Стржельчика. Его терзают вопросами о «текущем моменте», а он, как маленький, твердит, что раньше всё было прекрасно. Но выкинь его из советского прошлого, помести в Россию 1913 года, сделай не костромским благородным отцом, а заслуженным артистом императорских театров, другом Давыдова и поклонником Рощиной, и он так же естественно впишется в царскую ложу Николая II и будет хранить в своей парижской квартире портпапирос от Александры Феодоровны. Чтобы в интервью г-ну Молчанову, клеймить большевиков, рокотать о застое и вспоминать Столыпина.

Он эгоист. Говорю не о черте характера, а об ощущении себя в мире. Мир вращается вокруг него, и он ощущает приятное головокружение.

Вечное дитя. Не в смысле Крутицкого: «Сохранил ум пятилетнего ребенка». По душе. Достаточно перехватить взгляд этого гениального мальчика из 27-го года.

В обществе у него характер уважаемого Ивана Федоровича Епанчина. А это значит, что он всегда может отговориться и избежать. Избежать у генерала иногда значило просто-запросто убежать. И он заблаговременно готовит те или иные словечки, чтобы опоздать, спешить и быстрыми шагами удалиться.

Он вносит в свои образы изрядную долю волнующего эротизма. Тонкой театральной материи, о которой ночь напролет спорили Моисеи и Василий Качалов.

Но ему, видимо, никогда не дадутся роли, казалось бы, для него написанные. Например, Дон Жуана. Потому что тот, бедный, всех безумно любил. А вот Казановы… в окружении длинноногих Лаис.

Он вытолкнут сегодня за границу репертуарных поисков БДТ, и, чёрт возьми, на его месте надо просто выйти из спектакля по Шефферу, дойти до кабинета Кирилла Лаврова и всыпать в лимонад худрука хотя бы десять таблеток американского аспирина. Может быть, тогда руководителя прошибет пот, и он задумается над судьбой артиста Стржельчика.

— Гаев.

— Фамусов.

— Муромский.

— Несчастливцев.

А можно и не мудрить. Раскрыть старые самойловские роли и вытащить из них какого-нибудь Опольева из «Старого барина» или дьяченковского гувернёра Дорси, сыграть с Фрейндлих «Провинциалку» или вот ещё что — Михайло Иваныча Мошкина. Потому что тут и живость, и хлопотливость, и красота, и доверчивость, и нерв, и любовь, и игра. И сирота 19-ти лет. И можно будет закинуть на авансцене седую красивую голову и сказать: «Она будет счастлива! Она будет счастлива!» — так что все счастливо ахнут и заулыбаются.

…Такие люди не исчезают. Это не мой стиль, Лена!