На первом курсе мы не сомневались в том. что он знает все иностранные языки. Кажется, звучала цифра «12». Двенадцать языков. «Ага-мэээмнон!» — летело к нам по-древнегречески. «Адриенна Лекуврёёёёё-ёр…» — овевало французским прононсом. «Комедия dell’arte». — произносилось отрывистым стаккато и с полным удивлением по поводу того, что некоторые студенты не только пишут, но и произносят это слово по-русски: «дель арте»…
На первом курсе был ужас, мы чудовищно робели, а он был неумолим. «Прочтя вчера курсовую работу Саши… (всё это — высокомерно и методично, с трагической простотой большого актера)… прочтя её, я встал со стула и подошел к аптечке, чтобы найти в ней цианистый калий. Ибо я понял: я ничему не могу научить ваш курс. Я нашел цианистый калий и уже насыпал его в стакан, но вдруг вспомнил: я не прочел еще одну курсовую Не выпуская стакана из рук. я углубился в чтение, и скоро отставил цианистый калий, поняв: я спасён! Это была работа Марины…»
Как там в «Немой сцене» у Дрейдена кричит, врываясь на сцену. Бобчинский: «Я! Я! Я! Я! Я!» Я сохранила жизнь Л. И. Гигельмана двадцать лет назад посредством курсовой..
О, Лев Иосифович, творец мифов и сам миф!
Учитель, воспитай ученика. Не только. Учитель, будь учеником своего учителя. «Лёвушка». — без всяких церемоний, при студентах, обращалась к нему Лидия Аркадьевна Левбарг, и Лев Иосифович мгновенно оказывался учеником. Именно от него (и потому это связано с ним) мы слышали о С. С. Данилове В. В. Успенском. Е. Л. Финкельштейн. Он заставлял нас гордиться факультетом, за его лекциями и семинарами всегда стояла и стоит школа. Осанкой и интонацией он вводил нас в европейскую театральную традицию, будто сам только вчера оттуда (для справки: во Францию, театром которой он всю жизнь занимался, его, беспартийного, в стили всего три года назад). Но, с другой стороны, именно он впервые вводил нас в другую (тоже вековую) традицию петербургского театроведения. Да что это я всё о возвышенном?!
На втором курсе грянуло зарубежное СНО.
Когда через пятнадцать лет после окончания института ты вспоминаешь: «А что это было?» — и в памяти моментально встает самое дорогое — зарубежное СНО (Студенческое Научное Общество, возглавляемое Гительманом), — становится понятно, кто Учитель.
Туда ходили все. Те, кто никогда не думал заниматься забежным театром, вроде меня. (Я мученически переводила какие-то негритянские пьесы только для того, чтобы ЖИТЬ в СНО). Мы пили чай с сухарями, слушали друг друга, но главное — их, Льва Иосифовича и Елену Семеновну Варгафтик, а потом наступал момент, и Л. И. говорил «Мы едем в Таллин (варианты — Ригу, Вильнюс, Паневежис, Тарту)». Словно предвидел, что это станет когда-то настоящим зарубежьем… И ехали. А потом наступало 25 декабря и СНО праздновало Рождество — пирогами, свечками и капустникам.
Лев Гительман. Фото М. Дмитревской
На семинаре по введению в театроведение Л. И. учил нас научно подходу к предмету. Потому нашу «сносную» жизнь с Гительманом подтвержу документально, выдержка из факультетских стенгазет той пор драными клочками, сохранившими у меня в шкафу: «Мы ехали в Ригу. План был прост: бродим по городу, вечер смотрим в Рижском ТЮЗе премьеру „Иванова“ и ночным поездом возвращаемся домой. План был прост, и ничто, казалось, не предвещало… Но неожиданности начались сразу же, как только мы ступили на латвийскую землю.
— А не съездить ли нам еще в Паневежис? — задумчиво произнес Л. И., неторопливо сходя со ступенек вагона.
— Натурально, в Паневежис, — бодро ответила часть наших голосов. И мы отправились осматривать Ригу, а Л. И. — звонить в Паневежис.
Мы гуляли по Риге уже девятый час без остановки, когда Л. И., неторопливо заворачивая за угол, задумчиво произнёс:
— А не съездить ли нам еще и в Таллин?
— Натурально, в Таллин, — слабо отреагировала часть наших усталых голосов…» (Это, кажется, 1973 год).
О, эти поездки, поиски каких-то общежитий по ночным прибалтийским закоулкам, ночевки на голых матрацах, на одном из которых обязательно отдавал недолгую дань Морфею совершенно неутомимый Лео-Джозеф-Конрад-Мария граф де Лампедуза и обеих Индий (как звали его в одной из наших пьесок).
«Я хочу сказать как лицо официальное. Из профкома. Чужое лицо, со стороны. Почему я со СНО в Эстонию поехало? Узнать хотело, что там за прогулки у зарубежного СНО. Узнало. Больше не поеду. Спать они ложатся поздно: пока из театра придут, пока обсудят спектакли, что за день насмотрели, пока пьесу прочтут, которую завтра смотреть, пока концепцию выдвинут… В семь подъём. Потому как в десять уже репетиция у Вольдемара Пансо. Он опять спектакль ставит». (Это, видимо,
О, Лев Иосифович, творец мифов и сам миф!
На самом деле всё просто: он любит студентов, а они — его.
«Часть 3 — подарочная. (Это отчёт об очередном Рождестве — М. Д.). Эта часть была самая трогательная. Её исполнял по собственной инициативе Л. И. Каждый из членов СНО и гостей получил книжку с цитатой из „Гамлета“, календарь с латинским изречением и табель-календарь, чтобы в будущем году член СНО не забывал о заседаниях. При свечах под музыку тридцать человек читали по латыни и переводили с английского…»
Европейская традиция в лице Л. И., конечно, сталкивалась на Моховой с бытом и нравами великой России. Иногда — непосредственно. Была тихая, нежная рождественская ночь. Самая рождественская из тех, что бывают. Мы расходились из института, безлюдная Моховая блестела изморозью старых стен и ровно-белой, не тронутой человеческими ногами, мостовой. И вдруг, прямо ко Льву Иосифовичу, подошёл… совершенно голый человек. Он шёл неспешно и, подойдя, вежливо поинтересовался: «Который час?» — «Второй», — спокойно, как небожитель, ответил ему Л.И. Человек вежливо поблагодарил его и пошёл дальше. Совершенно голый. Лишь минуты две спустя, когда Л. И. уже успел выразить восхищение встречным, два бегущих милиционера заставили нас сообразить, что институт окружен с двух сторон медвытрезвителями…
И до сих пор я поражаюсь Льву Иосифовичу, и до сих пор мне не догнать его. Судьба свела нас несколько лет назад в худсовете по народным театрам (это — одно из многих мест приложения сил профессора Гительмана). Что там миф о двенадцати языках! За три дня фестивального марафона у Л. И. хватает сил посмотреть и обсудить 16 спектаклей (я «ломаюсь» на тринадцатом…), а потом подводить итоги… И любить всех, и помнить, и поддерживать. Может быть, силы ему дает редкая сегодня благожелательность? Ведь он почти никогда никого не ругает.
Когда-то, на очередном рождественском СНО, от имени всех, я сочинила Льву Иосифовичу вирши. Там были, в частности, такие строчки:
«Мы Вас всегда упорно ждали,
И хлопала входная дверь,
И, опоздавши, Вы вбегали
Ну точно так же, как теперь.
Мы на стене в Зеленом зале
(А ведь под боком был декан,
И нас бы разом наказали)
Писали робко: „Гительман!“
Прошло два, три, четыре года,
У нас всё тот же бледный вид,
Всё так же пакостна погода
И так же радостен Юфит,
И с Вами — бдения по средам.
И дым столбом (не видно лиц),
И нет конца у нас беседам
И щёлканью вязальных спиц.
И нехотя кончаем СНО мы…
А на часах уж третий час…
И мы бредём пешком до дому..
И вспоминаем нежно Вас…
В ЛГИТМиК придут другие дети
И будут Вас, как мы, любить,
И будут с Вами на рассвете
На СНО и чай, и кофе пить.
Так после нашего ухода,
Чтоб вуз наш вовсе не зачах,
Храните дальше год от года
И СНО, и кофе при свечах…»
Давно уже нет зарубежного СНО, а Лев Иосифович есть.
На факультете студенты никогда не говорят: «Прогулял русский театр», — или: «Не написал курсовик по критике», — а говорят: «Прогулял Чирву», или: «Завалил Титову». Они спрашивают: «Что у тебя по Барбою?» — или: «Что у тебя по Гительману?» Каждого, кто начинает заниматься преподаванием в нашем институте и становится учителем, мне хочется спросить: «Что у тебя по Гительману?» Это такой предмет. Его нужно постоянно штудировать, чтобы вуз не зачах.
Комментарии (0)