А. Мигицко (Вера). Фото Н. Кореновской

Анна Мигицко — молодая актриса петербургского ТЮЗа, а следовательно, она играет много, очень много, как молодым в этом театре и полагается. Среди ее ролей есть жевуны, мигуны и летучие обезьяны в «Волшебнике Изумрудного города», девушка номер два в «Носорогах» и первая придворная дама в «Зимней сказке». Ей выпало играть главную роль и в откровенно провальной здешней «Гадюке», и в очередной инкарнации «Бедной Лизы» Марка Розовского. Стал уже слегка забываться многообещающий Аннин дебют во «Временно недоступен» Андрея Загородникова: очень курящая эксцентричная бабушка в седом взлохмаченном парике. Казалось, тюзовская пучина поглотила артистку Мигицко целиком. Но тут пришла Вера.

«Вера, что с тобой? Ты какая-то холодная! Холодная Вера! Вера Холодная!» — вскрикивает Райский. Это один из многочисленных гэгов, которыми нашпигован длинный, но не скучный спектакль Анатолия Ледуховского «Обрыв» в петербургском ТЮЗе (по мотивам пьесы Адольфа Шапиро по мотивам романа И. А. Гончарова). Режиссеру Ледуховскому равно свойственны склонность к эксцентричным, остраняющим действие репризам и любовь к старому кино. Окутывающая сцену все три часа без исключения египетская тьма, с трудом продираемая лучами прожекторов, выхватывающими из нее артистов, это, разумеется, потемки чужой (и своей) души. Конечно, пугающая воронка обрыва в страсть и чувственность. Без сомнения, непроглядная чащоба человеческих взаимоотношений («Мы заблудились», — довольно быстро признаются герои спектакля). Но не в последнюю очередь это темнота кинозала. Спектакль начинается с кино, бабушка (Антонина Введенская) командует: «Начали!» — и смотрит что-то вроде домашней кинохроники, мелькают лица родных и знакомых, невинность дачных забав, навсегда запечатленная, навсегда оставшаяся в прошлом.

А. Мигицко. Фото С. Левшина

Маргарет Кин. «Блондинка за столом»

Анна Мигицко, с которой по части уверенного мастерства в «Обрыве» может посоперничать разве что упомянутая народная артистка Введенская, играет Веру, но она одновременно играет и диву немого кино, и загадочную героиню «черного фильма». Шик ее статуарных поз, замедленных элегантных оценок так и просится в объектив включенной камеры. Вера появляется в спектакле из ниоткуда, поднимается из трюма сцены, когда пьяный Райский (Кузьма Стомаченко) заваливается спать. Сцена залита красным похмельным заревом, но Мигицко в белом плаще, с идеально уложенными блондинистыми кудряшками, в темных очках, потому что в луче яркого белого света, — она как будто снится. Волшебный белый сон. (Только потом мы увидим десятки белых восковых букетов и набеленные лица странных фриков, населяющих спектакль. А пока белый цвет вызывает доверие.) Девушка с обложки, девушка Бонда, возможно, сама — мисс Бонд, безупречная шпионка, соблазнительная гениальность, ум и красота. Что-то подобное будет ей втолковывать Райский, повторяя, что не хотел бы смотреть на тупую красавицу, а вот Вера — другое дело. Она ответит ему слишком бурным, почти вульгарным смехом и низким, не своим голосом спародирует его слова. Вера приходит к нам снизу, с обрыва, уже после грехопадения, после какого-то по счету вояжа «за Волгу», а на самом деле — очередного тайного свидания с Марком Волоховым (Олег Сенченко). Спектакль будет повторять эти вертикальные путешествия, то вверх, то очертя голову вниз — один раз Мигицко прямо-таки сорвется в оркестровую яму. Сколько бы ни гремел гром и ни сверкали молнии, это всего лишь шутки, свойственные театру Ледуховского. В истории Веры нет ни счастья, ни небесного воздаяния, это маета, бег по кругу — образ, воплощенный в спектакле буквально. И финальное многоточие — Вера, бегущая наперекор поворотному кругу с криком «Свобода», а в крике слышится вопросительная интонация.

Не только вверх-вниз и по кругу, но и чеканным шагом на каблуках к авансцене и вглубь. «Вы идите, пожалуйста, вперед», — приглашает Вера Райского, а сама разворачивается на каблуках с гвардейским проворством и торопится назад, туда, где ключи от ее сердечных тайн. В изяществе неприступного манекена сразу чувствуется подвох, тайный нерв и душевный надлом. Она принесла Райскому чашечку кофе, но рука с чашкой предательски трясется, а динамики усиливают звуковой образ дрожи.

Вся Верина речь в первой части спектакля любезно-ровна, лениво-дежурна, словно порывистого Гончарова дублировала холеная, спокойная синхронистка. Тут, конечно, и шикарные повадки дивы из старой фильмы: она тебе не Зыкина, грудным голосом про Волгу не запоет. Но тут и какая-то поломка, сбой — слишком быстро поставленные точки, слишком быстро проброшенные слова. В киногеничных планах Мигицко — какая-то намеренно допущенная фальшь, что-то от степфордской жены. Разговоры о свободе диссонируют с алгоритмированной пластикой робота, который, кажется, вот-вот готов сломаться. В ровной бодрости реплик можно, прислушавшись, заметить промельки усталости и досады. В функциональной скупости жеста порою мелькает нечто похожее на сурдоперевод. Вдруг она приложит руку к груди и скажет искренне, страдальчески и взахлеб: «Что-то в этой истории не так, что-то со мной не так, иначе за что меня наказывать?»

У Веры в «Обрыве» Ледуховского есть фарсовый двойник. Грубо и резко, почти карикатурно, не щадя себя, сразу три женские роли исполняет Анна Лебедь-Кочеткова. Смешное и омерзительное чучело Полина Карповна в красном платье, подозрительно схожем с Вериным, — это раз, помыкающая мужем эмансипе Уля в очках и с кичкой — это два, и сладострастно принимающая мужнины побои дворовая девка Марина — это три. Все они отыгрывают какие-то стороны патологических отношений Веры с Волоховым, все они бродят по сцене многозначительным упреком, даже компроматом, иногда образуя с героиней Мигицко говорящие мизансцены.

Анна Мигицко и сама не склонна к пощаде. Удачные кинодубли победительной женственности часто становятся поводами для комических гэгов. Вот она представила лесничего Иван Иваныча (Борис Ивушин), очень красиво поведя рукой. И застыла минуты на две. Собственно, эти две минуты — выдержанный экзамен: красивая актриса может быть заодно и настоящей клоунессой. Воспетую Пушкиным «пару стройных ног» Мигицко тоже готова использовать не по назначению. Райский пытается вырвать у Веры поцелуй, опрокидывает ее на авансцену, зрителю видно только ноги, и эти ноги чертят в воздухе такие геометрические фигуры, что ошибки быть не может — к Райскому Вера равнодушна.

А. Казакова (Марфенька), А. Мигицко (Вера). Фото Н. Кореновской

Крупнозернистую фарсовую иронию актриса сохраняет и во второй части спектакля, и, признаться, без этой важной приметы сценического мира режиссера Ледуховского вряд ли удалось бы рассказать о страсти с той страстью, что присуща спектаклю. А так — выходит смешно, но смешно не потому, что плохо, наигранно, выспренне. Выходит смешно, нелепо, театрально, но почему-то подлинно. «Это драма или трагедия?» — дважды спрашивает Мигицко в предфинальной сцене спектакля. «Это комедия», — дружным хором отвечают ей Ивушин и Стомаченко. С театроведческой точки зрения оно, конечно, трагифарс, но с обывательской — «комедия-комедия», и чем ближе к окончательной развязке, тем развязней смеется зал. Но чем смешней, тем горше потаенная оплаканность несоответствия, потери, подмены.

О. Сенченко (Волохов), А. Мигицко (Вера). Фото Н. Кореновской

В очередной раз уйдет и вернется из своего подполья уже героиней хоррора — расхристанная, страшная, глаза в размазанной туши, помада захватила пол-лица, вместо кудряшек — спутанный ужас вставших дыбом волос (он же, собственно, клоунский парик). Туфли не держатся на ногах, их на ней иногда две, иногда ноль, но чаще всего одна. Шикарное красное платье стало похоже на смирительную рубашку, белые бусы болтаются сзади. Бормочет то ли молитву, то ли какую-то несуразицу, слова запивает водкой. Вера? Или только ее оболочка, форма посмертного существования, когда все поздно, разбито сердце, разбита жизнь? Эта зомби-оболочка легко принимает в себя все подряд, любому диббуку добро пожаловать — она шипит кошкой, ржет как тройка лошадей, вылезает из циркового сундука (фокус-покус!) с текстом полусумасшедшей барыни Островского.

Будет один разговор с Марком — совсем человеческий, простой, без присущей спектаклю театрализованной подачи, горячечно-быстрый, исповедальный. И снова вернется дурная бесконечность дурной любви. Волохов стреляет в Веру, она падает, но, покашляв, снова встает и идет к своему возлюбленному. Снова стреляет, снова падает, снова встает. Ее уже совсем нет, настолько нет, что Волохов начинает подавать за Веру реплики. Она сама тщетно зовет себя страшным, утробным голосом: «Вера, Вера!» Где ты, Вера? Такая свобода.

А. Мигицко (Вера). Фото Н. Кореновской

У Анны Мигицко в «Обрыве» особая задача. Нужно сыграть отсутствующего человека, человека, потерявшего себя, осыпающуюся, меркнущую личность. Не перевоплощение, а развоплощение, распад, затмение души как последовательность обжигающих, а то и леденящих кровь гэгов. Строго говоря, задача — для зрелой актрисы: многокрасочной, стильной, имеющей арсенал сценических штампов и способность над ними смеяться. С чего бы вдруг Анне Мигицко, вчерашней (ну хорошо — позавчерашней) дебютантке оказаться зрелой актрисой, автору этих строк не вполне ясно, но выглядит она именно так. Впрочем, в этой истории вообще много неясного. На сцене, как и было сказано, очень темно.

Февраль 2020 г.