«Мой друг Серж недавно купил картину…» — первая реплика пьесы «Арт».

Наш друг Ольга Скорочкина уехала жить в Данию. Первая реплика, которая может предшествовать этому материалу. Написанному буквально «на чемоданах» и уже не принесенному, а «присланному» в редакцию. Текст пересек наш порог вместо Оли, когда она уже летела в самолете — может быть, в новую жизнь, может быть ненадолго, но точно оставляя здесь друзей, одному (одной) из которых посвящены эти страницы. Теперь какое-то время все мы будем связаны «Почтой духов», и первый текст — этот.

СЮЖЕТ СУЩЕСТВОВАНИЯ

Вера у артистов театра Ленсовета есть точно: двадцать лет Вера Николаевна Матвеева работает заведующей театральным музеем. Но назвать ее музейным работником язык не поворачивается. Она — нечто большее.

Человек театра, ежедневно погруженный в его жизнь, а не только в архивы, как предписано служебными обязанностями. Скучное, на первый взгляд, дело — заведование музеем — ею давно превращено в чистую поэзию.

В старом ее кабинете спектакли, артистические судьбы, вводы, премьеры, режиссерские имена — все надежно разложено по папочкам, все отхронометрировано. Рецензии аккуратно спрессованы. Архив у Веры надежно «отпечатан» в голове. Стоит задать любой вопрос, она безошибочным жестом вынет необходимую папку, там — спектакли, мизансцены, роли, лица, судьбы… Театральное искусство, самое ускользающее, нематериальное, нефиксируемое из искуств, оседает в этих папках, словно золотая пыльца.

Там длится то, что когда-то светилось на сцене, пело, играло, плакало, кружилось — а потом, как и полагается, прервалось. Память культуры, память театрального Дома. Золотой век театра Владимирова. Там его ученики, сегодняшние заслуженные и народные артисты, стоят все вместе — угловатые, глупые, беспечные, чудесные. На этих фотографиях собраны все — разошедшиеся сегодня по разным театрам, уехавшие за моря-океаны, сменившие профессию, а кто-то — поменявший земное пристанище на небесное гнездо. Вера ведет летопись театра всеми возможными средствами. Я не видела более образцового музейного кабинета. К пожелтевшим фотографиям аккуратно приложены негативы.

Она знает цену спектаклям. И цену критическому слову. Но рецензии в ее архиве собраны все, без «отсева», лояльные и нелояльные, комплиментарные и обидные — водяные знаки, которыми история театра записана, как случилось. Вера выросла в театре за кулисами. Ее бабушка, Вера Степановна Толоконникова, работала в театре Комиссаржевской, театре Комедии у Акимова, а потом пришла в театр Ленсовета и Веру привела сюда. Многие спектакли Вера смотрела десятки раз, так что история театра запечатлена не только в рецензиях и фотографиях, она сама — живой архив. При этом человек абсолютно нетеатральный. Ничего от богемной тусовочности. Тихо и несуетно печатает программки, анонсы, «ксерит» роли и пьесы. При этом выдает идеи, которые дорого стоят. Незадолго до смерти И.П.Владимирова, когда он был болен и уже не выходил из дома, по Вериной инициативе в театре было отмечено его 80-летие. Он работал в театре 35 лет, целая эпоха! И эту эпоху в день ее рождения чествовали в театре. На сцену поднялись все, кто когда-то покинул ее, — Алиса Фрейндлих, Анатолий Равикович, Ирина Мазуркевич, Михаил Боярский — все «дети» собрались в Доме, и Александр Моисеевич Володин подпевал из зала финальную песню Дон Кихота из «Дульсинеи Тобосской».

Несколько лет назад, когда было тридцатилетие спектакля «Малыш и Карлсон», Вера предложила: пусть на сцене соберутся все Малыши и все Карлсоны, которые когда-либо играли в спектакле, и режиссер Нора Райхштейн это замечательно все поставила, и все Малыши, и все Карлсоны, и все годы и десятилетия столкнулись на сцене лбами, и внуки Алисы Бруновны Фрейндлих смотрели изумленно из зала, как бабушка в шортах и рыжем парике ловко прыгает через стол, потому что его ну никак невозможно обойти. Красивая идея, Вера ее бросила и осталась за кадром.

Спроси ее среди ночи, наугад, задай самый немыслимый вопрос — к примеру, что здесь поставил И.Кролль в тридцать таком-то году, она ответит не задумываясь. Это уже не музей. Это не архив. Это уже поэзия театра, растворенная в человеке невидимо. У Фазиля Искандера есть замечательный рассказ «Сюжет существования». Он про то, как человек находит или не находит этот важнейший в своей жизни сюжет. Вера нашла его или угадала раз и навсегда, и очень точно. А дальше уже само все на небесах удачно и стройно подстроилось. И муж, «великий и ужасный» Владимир Матвеев, работает на этой сцене, и сын Макар умудрился родиться 19 ноября, в день рождения театра. Не каждому удается так «угадать мелодию», чтобы судьба твоя много лет была накрепко и счастливо связана с одним местом, с одним домом, чтобы сюжет существования, как и линия судьбы, были ровными, непрерывистыми. Мне кажется, что какие-то важные, невидимые ключи от дома № 12 по Владимирскому проспекту хранятся в Вериной сумочке. Это очень надежное место.

Ольга СКОРОЧКИНА,
Июнь 2002 г.

Дорогие друзья, живу в Париже, являюсь внучкой знаменитого Ивана Ершова (Мариинский театр и пр.). Обнаружила, «гуляя» по Интернету, что в Мариинке грядет постановка «Китежа» (где мой дед был одним из первых создателей образа Гришки Кутерьмы). Неужели никто не вспомнит о нем? Хорошо бы ему и посвятить эту постановку. А что думает на эту тему Гергиев? (Я его не знаю.)

Прилагаю на всякий случай текст о И.Ершове.

С уважением
Ваша Ксения Ершова-Кривошеина

МОЙ ДЕД ИВАН ЕРШОВ

Мы живем во времена ускорений, и события мелькают перед нами, как на пленке, напоминающей старое черно-белое кино. Двадцатый век закончился, он привел нас на границу бездны и страха за будущее, забывая по пути ушедших героев и знаменитостей, политиков, президентов, генералов и актеров… а заодно события важные и менее важные. Если бы не то, что остаются еще люди, которые напоминают нам об ушедшем и борются своим словом с забвением умерших, то кто бы еще сегодня мог помнить и оценить их вклад в нашу историю.

Вот, к примеру, идем мы по улицам, которые названы в честь знаменитостей, и ловим себя на том, что порой даже не знаем, о ком идет речь, кем были эти люди. А задумчиво стоящие и сидящие люди, отлитые в бронзе, восседающие на конях и застывшие с простертыми в небо руками, — кто они? Если не подойти к памятнику и не прочитать, то так и не вспомнится, а может, и не узнается никогда, зачем и кому воздвигнуто это бронзовое изваяние.

На улице Гороховой, дом 4 в Санкт-Петербурге висит большая мемориальная доска, на ней написано, что здесь «…жил знаменитый певец Иван Васильевич Ершов». На фасаде этого дома мемориальные доски, особенно актерам, здесь когда-то жило много прославленных людей.

Я родилась в квартире, расположенной на пятом этаже (предпоследнем), занимавшей пространство всего периметра дома. Дед хотел видеть небо и простор, но, к сожалению, вид из окна был не на Александрийский шпиль, а во двор-колодец, довольно мрачный. Вся анфилада комнат соединялась огромным коридором, по которому я совершила первые шаги, а уже позже каталась на велосипеде. У меня с детства сохранилось ощущение «таинственности» нашей огромной и во многом «сказочной» квартиры. Все стены комнат, коридор были заполнены сценическими фотографиями деда и бабушки в ролях, картинами самого деда, скульптурами Кустодиева (он лепил и рисовал его), рисунками Репина, эскизами костюмов Бенуа… В квартире было три рояля, завораживающий меня в детстве инструмент фисгармония, нотные шкафы до потолка в 5 метров высотой. Здесь же на кушетках и креслах валялись шкуры, мечи и щиты Зигфрида, гусли Садко, многочисленные гримерные ящики и масса зеркал самых разных форм и размеров. Атмосфера и температура этого накаленного пространства творческих деяний сохранялась очень долго, вплоть до смерти бабушки в 1972 г. Моя бабушка, Софья Владимировна Акимова-Ершова, была партнером деда по сцене, его концертмейстером, профессором по классу вокала в ленинградской Консерватории. Их романтическая встреча в Лейпциге и любовь, сложные и вулканические отношения …сравнялись и упокоились в одной могиле в Александро-Невской лавре. Бабушка была второй женой деда, разница в возрасте почти в тридцать лет, сословное происхождение, над которым дед подсмеивался всегда, хотя бабушка вышла замуж против воли своих родителей и первого мужа, известного адвоката Андриевского, который чуть не застрелился от горя в период развода. Дед и бабушка жили еще в той жизни, когда слова «служение искусству» не были превращены в нечто банальное и не воспринимались как высокопарность. Это было настоящим «служением» не во имя славы, сознательным несением своего дара Божьего людям.

Об Иване Ершове написано много книг, статей, в 1999 году в Санкт-Петербурге, в издательстве «Композитор», вышло второе, дополненное исследование профессора А.А.Гозенпуда. Этой книге он отдал почти десять лет, она наполнена фотографиями и большими серьезными исследованиями творчества деда. Помню, как он много и дотошно работал с архивами, расспрашивал моего отца, учеников деда. Профессору А.Гозенпуду сегодня уже далеко за 90 лет, но еще совсем недавно в Париже по телевидению в филь¬ме, посвященном С.С.Прокофьеву, он замечательно говорил, и глаза его горели молодостью.

Мой дед скончался в 1943 году, а я родилась в конце 45-го, так что лично деда своего я не знала. Но я выросла в атмосфере поклонения таланту гения Ершова, а мой отец на протяжении всей своей жизни так и не смог справиться с сыновним комплексом великого отца. Хотя сам унаследовал прекрасный голос, внешность, пропел на сцене Малого оперного театра два сезона (особенно он был хорош и красив в роли Куракина и Дон Жуана), но выбрал все же путь художника.

Но вернусь к деду. Он родился 21 ноября 1867 года на хуторе Малый Несвятай около Новочеркасска. Его мать была крепостной батрачкой у местного барина, и мальчика она прижила от него. Детство деда проходило в постоянных побоях и унижениях, мать иначе как «выблядок» мальчика не называла. Удивительно, что дед до конца своих дней обожал и жалел свою «маточку», как он ее ласково называл. Уже поступив в петербургскую Консерваторию и получая жалкую стипендию, сам сводил концы с концами, болел туберкулезом, но посылал ей деньги и ласковые письма. В 1883 году он поступил в железнодорожное училище в Ельце, где получил диплом машиниста. С раннего детства в господском доме своего «от¬ца» мальчик слышал фортепьяно и, обладая абсолютным слухом, многое из услышанного знал на память. Работая на железной дороге, он участвовал в выступлениях ученического хора и пел в церковном хоре. Так он и привлек к себе внимание местной знати, купцов и меценатов. Слава об одаренном юноше быстро распространилась, его стали приглашать на вечера, устраивали импровизированные концерты… и в один прекрасный день (а он запомнился деду на всю жизнь) ему было объявлено, что на собранные купцами средства его отправляют в Петербург, поступать в Консерваторию.

В 1888 году молодой человек приехал в столицу и на вступительных экзаменах предстал перед самим Антоном Рубинштейном и Станиславом Габелем.

Дед был буквально потрясен колоритным обликом Антона Рубинштейна. В своих воспоминаниях (неопубликованных) он изумительно живо описывает это прослушивание: «…он обернулся ко мне и бросил на меня свой изумительный взор… Ой, меня так и тряхнуло. — Ну, так что же, Вы с паровоза и хотите на оперную сцену? Хорошее дело! — смерил меня с головы до ног и говорит: — Ну, дайте себя послушать, что у Вас есть? Есть ли с Вами какие-нибудь ноты?» Нот не было! Была только музыкальная память, абсолютный слух да смелый характер, но сердце его от слов А.Рубинштейна ушло в пятки. Молодой человек больше всего тогда любил петь Шуберта и сказал, что споет романс «Прости». Дед не знал, что это был настоящий подарок для А.Рубинштейна. «Много позже я узнал, что Антон Григорьевич очень любил Шуберта. Каковы же были мое удивление и испуг, когда он, взявши ноты, сам пошел к роялю аккомпанировать мне!» Затем Ершова спросили, знает ли он что-нибудь из арий, и он, волнуясь, сказал, что на память выучил арию Ионтека из «Гальки». Станислав Габель так и вспыхнул! Только потом молодой человек узнал, что Габель был учеником Мицкевича. По всему было видно, что и исполнением, и диапазоном его голоса оба маститых мастера остались довольны. Ершова попросили выйти из комнаты и после маленького совещания его позвали. Антон Григорьевич «с благожелательной улыбкой и величайшей простотой сообщил: Я знаю, что у Вас нет средств. Вы будете приняты, Вам дадут бесплатный обед и 15 рублей стипендии». После этой радостной вести Ершов вышел со слезами на глазах. Так начался долгий славный путь Ивана Ершова, в будущем прославленного солиста Императорского Мариинского театра, и среди великих мастеров русского оперного театра он занял одно из самых почетных мест. Вся его творческая жизнь прошла в Петербурге, Петрограде и затем в Ленинграде. Здесь мне хочется напомнить некоторые впечатления его современников, так, по словам певца и мемуариста С.Ю.Левика, «Ершов сверкал духовной красотой. Если на чьем-либо челе можно действительно увидеть печать гения, то эта печать ярко горела на челе молодого Ершова». В 1895 году он был принят в труппу Императорского Мариинского театра, на сцене которого прошла вся сценическая жизнь Ершова и где он приобрел настоящую славу. По всему складу человеческому и артистическому он отличался от певцов-теноров предшественников и современников. Никто в то время (в опере) особенно не думал о создании настоящего драматического образа, оперный певец должен был хорошо выпевать ноты, по возможности не фальшиво и мало передвигаясь по сцене, быть послушным инструментом постановщика и дирижера. А для Ершова настоящей стихией и страстью была героика, трагедия, с огромной силой он передавал мужественность, благородство, страдание и боль. Впервые на сцене появился тенор, который обладал поразительным декламационным искусством, пластикой жеста, эмоциональным проникновением в каждую исполняемую роль. Репертуар поражал разнообразием, характеры героев точностью огранки — мудрость Финна, героизм Зигфрида, страх смерти Гришки Кутерьмы, бесчеловечность Кощея Бессмертного… В 1916 году в Москве на сцене большого театра в «Сказании о невидимом граде Китеже» зрители впервые увидели Ершова в роли Гришки Кутерьмы и были потрясены.

То, что дед мог так глубоко и разнообразно представлять «другую» оперу, во многом было определено его всесторонней природной одаренностью. Он был Артист в полном объеме этого слова: прекрасно рисовал и писал маслом, был скульптором и много работал над гримами (он всегда гримировался сам и создавал «костюм-образ»), впоследствии стал оперным режиссером и учителем сцены, наставником и основателем Оперной студии при Консерватории. И внешне он был красив и величественен. Поклонниц имел массу, и до сих пор у меня хранится альбом с дарственными надписями и признаниями в любви под фотографиями красавиц.

Слухи о необыкновенном артисте оперы дошли до Европы, его стали приглашать на гастроли. В 1901 году Ершов получает приглашение от Козимы Вагнер приехать в Байрет — эту вагнеровскую «Мекку», но встретились они только в следующем году.

Знакомство с Козимой Вагнер состоялось в 1902 году в Париже и впоследствии переросло в дружбу с постоянной перепиской по-немецки (их письма хранятся в Публичной библиотеке им. Салтыкова-Щедрина). С.М.Волконский наконец-то убедил Ивана Ершова посетить с гастролями Париж. В оставленных записных книжках дед описывает события изо дня в день. Он оказался в центре художественной парижской элиты того времени. Здесь он встретился не только с Козимой Вагнер, но был представлен дочери Франца Листа, шведскому королю Оскару II, графине Элизабет Греффюль, Николаю Бетаки, вдове Жоржа Бизе. У него были интереснейшие разговоры с Марселем Прустом и композитором Сен-Сансом, который сам ему аккомпанировал на одном из вечеров…

***

Как я уже говорила, дед обладал большими способностями к живописи. Илья Репин, сделавший несколько его портретов, и Кустодиев, лепивший его не раз, искренне восхищались его талантом живописца. Ершов посещал мастерскую Яна Ционглинского и брал уроки как начинающий студент, в то время это была довольно известная студия и ее посещали многие художники, которые впоследствии стали настоящими мастерами. В артистической уборной деда, в Мариинском театре, долгое время хранился его поясной портрет, написанный гримом на стене (что с ним стало?).

По семейным преданиям, удивительный случай произошел с Образом Христа, который дед написал на простом холщовом полотенце и с которым никогда не расставался.

В 1910 году, летом, он собрался к себе на дачу, в новгородскую губернию. Бабушка попросила его захватить с собой кое-что из вещей и ее фамильных драгоценностей. Всю жизнь она хранила их под крышкой рояля (насколько это было надежно, трудно сказать, нашу квартиру грабили много раз и в разные периоды), дед взял коробочку с драгоценностями, завернул ее в холщовое полотенце с Образом и положил все в сундук вместе с остальными вещами. Дорога была длинная, в то время попасть на реку Мсту через новгородские леса было делом долгим, лошадей меняли в Малой Вишере, на постоялом дворе пили чай, отдыхали (в шестидесятые годы, посещая эти места, я сама пила жидкий чай в столовой Малой Вишеры, где в середине зала возвышался десятиведерный самовар из имения Ершова, употреблялся он не по назначению, внутри был налит самогон). Отмахав много верст, дед ехал через лес, и вот тут, уже почти возле дома, на него напали разбойники. Лошадей остановили, кучера ссадили, сундуки взломали и… перед ними развернулся Образ Христа! Это их так напугало, что один из них упал на колени, стал молиться, другой дал деру, побросав в панике все награбленное. Один из них все же прихватил с собой бабушкину коробочку с драгоценностями, но каково было удивление деда, когда через пару дней крестьяне принесли эту коробочку с нетронутым содержимым, сказав, что нашли ее подброшенной к одному из домов.

На своем жизненном пути деду довелось встретиться со многими известными людьми того времени. В большой дружбе он был с композитором Глазуновым, Римским-Корсаковым, с музыковедом Гнесиным,С.Волконским, с дирижером Е.Мравинским.

Большим событием тех далеких лет была постановка опер Р.Вагнера на русской сцене. В те годы не возникало идиотских дискуссий, что, мол, Вагнер «фашистский композитор» (тогда и фашизм еще не родился). Так вот, история не должна замалчивать, что В.Э.Мейерхольд много и тщательно изучал творчество Вагнера и его эстетические воззрения. Именно в его постановке появился впервые на русской сцене «Тристан», в котором Ершов пел заглавную партию, он стал первым исполнителем главных ролей всего цикла «Кольца Нибелунгов», а замечательный костюм для Зигфрида (шкура, сандалии, меч) был придуман самим Бенуа. В те же годы Мейерхольд работал вместе с Глазуновым и Бенуа над оперой «Маскарад», получилась интереснейшая постановка.

За тридцать три года пребывания на сцене И.Ершов создал около шестидесяти партий и уже на закате своей артистической карьеры стал первым исполнителем Труффальдино в опере С.С.Прокофьева «Любовь к трем апельсинам». Сергей Сергеевич уговорил деда выйти на сцену в этой партии и был уверен, что, несмотря на почтенный возраст (Ершову было уже за 60), он будет блистателен. И не ошибся!

В 1938 году, после первого исполнения «Пятой симфонии» Д.Шостаковича под управлением Е.Мравинского, потрясенный услышанным, Ершов, уже семидесятилетний старик, маститый артист, упал в артистической на колени перед растерявшимся и испуганным композитором. Восторженность, буйный и неудержимый темперамент деда приносили не одни радости. Частенько это оборачивалось скандалами и руганью с дирижерами и постановщиками. В оценках и принципах у деда никогда не было «дипломатической» середины, но ему прощалось многое именно потому, что он был Ершов. Настоящий самородок, выходец из бедной семьи, обожавший русский язык, хотя в совершенстве владел немецким и итальянским, он считал всегда, что находится в неоплатном долгу перед своей родиной и народом. Может быть, поэтому он так никогда и не решился уехать в эмиграцию.

Скончался Иван Васильевич Ершов в 1943 году в день своего рождения в Ташкенте, во время эвакуации Мариинского театра и Консерватории. В 1956 году прах его был перевезен в Александро-Невскую лавру, в Некрополь, где он покоится рядом с могилами артистов, композиторов, своих учителей и учеников…

Однажды, уже в Париже, мой муж Никита Кривошеин позвал меня к телефону: «С тобой хочет поговорить из Нью-Йорка моя девяностолетняя тетя». «А Вы похожи на своего деда?» — был ее первый вопрос. Я растерялась. Оказалось, что давным-давно, в период 1910-13 годов, дед ухаживал за Наталией Алексеевной Мещерской. У нас в архиве хранятся фотографии тех лет, где Иван Ершов в Гурзуфе, в саду, пишет с натуры портрет Б.Зайцева и Н.Мещерской.

Странна наша судьба, а иногда и ее возвращение «на круги своя».

Париж,
Март 2002 г.