Мертвые души

Поэма

В двери Управления культуры губернского города НН вошел человек в пиджаке, какие носят обыкновенно режиссеры учебных программ на телевидении, ассистенты операторов и интересующиеся актрисами инженеры.

Сам он был не красавец, но и не дурной наружности, нельзя сказать чтобы стар, однако и не так, чтобы слишком юн, короче из тех, кого принято называть — творческая молодежь.

Человек этот был режиссер, лелеющий мечту о создании экспериментального театра, и, естественно, приход его не являлся ничем особенным, только две девицы, курящие в коридоре, сделали кое-какие замечания.

ПЕРВАЯ. Вишь ты, какой мужик… А что, если б случилось, послали его в Москву, поедет или не поедет?

ВТОРАЯ. Поедет.

ПЕРВАЯ. А в Казань-то, я думаю, не поедет.

ВТОРАЯ. В Казань не поедет.

Меж тем Павел Иванович Чичиков, а это был именно он, с обескураженным, но в то же время несколько и одушевленным видом, столь свойственным лицам его занятия, вышел из кабинета и направился по главным режиссерам.

МАНИЛОВ. Павел Иванович! Наконец вы все-таки о нас вспомнили!

Манилов принадлежал к популярному ныне типу театральных работников — ни на сцене актер, ни в зале режиссер. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек. В следующую — ничего не скажешь. А в третью скажешь: черт знает, что такое! В его кабинете всегда лежала книжка, подаренная рабочими Кировского завода, заложенная закладкой на  14-й странице, которую он постоянно читал уже два года.

ЧИЧИКОВ. Позвольте один вопрос. Как давно вы пересматривали штатное расписание?..

МАНИЛОВ. Да уж и не припомню…

ЧИЧИКОВ. А с того времени многие из наличествующих заняты у вас в спектаклях?

МАНИЛОВ. Не могу знать. Об этом, я полагаю, надо спросить кого из билетеров. Они все спектакли смотрят… Послушай, любезная…

Входит Б И Л Е Т Е Р Ш А.

Сколько, собственно говоря, артистов у нас играют в спектаклях?

БИЛЕТЕРША. Да как сколько? Многие играют.

МАНИЛОВ. Да, признаюсь, я сам так думал. Точно, очень многие.

ЧИЧИКОВ. А сколько новых вы приняли?

БИЛЕТЕРША. Да, как сказать? Их у нас не считают. (Уходит.)

МАНИЛОВ. А для каких причин вам это нужно?

ЧИЧИКОВ. Я хотел бы приобрести у вас артистов… Но тех, которые значатся у вас, а на самом деле как бы не существуют… Может быть, вы имеете какие-либо сомнения?

МАНИЛОВ. О, ничуть! Но не будет ли это предприятие, или, чтобы еще более, так сказать, выразиться, негоция, — так не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам /России/?

ЧИЧИКОВ. Как можно! Напротив!

МАНИЛОВ. Тогда берите, берите, душенька! Экспериментируйте! Мне ведь все равно.

Чичиков, хоть и пересевший в любезно предложенную ему четверку с фронтона маниловского театра, уехал далее ни с чем, ибо артисты, как вчерашние выпускники, так и выносившие свое «кушать подано» последний раз самому Савве Варламовичу Давыдову, заслышав слово «эксперимент», испуганно крестились и поудобнее устраивали себя в плюшевых академических ставках… А Манилов предался размышлениям и мечтам. Он думал, что хорошо бы завести такой театр, чтобы спектакли в нем были как бы одновременно и чаепития. На сцене пьют чай любезные и статные артисты, а в зале одни генералы, и у каждого тоже стакан в серебряном подстаканнике. Капельдинеры разносят сухарики и ордена. И уж чтобы разницы не ощущалось между артистом и генералом, а так и говорилось: генерал драматических войск. А вокруг театра — малые сцены уже для полковников, и далее поменьше для майоров и так до самых низших чинов, где и чай будет питься не внакладку, а вприкуску, в соответствии со званием и ранжиром…

Крошечное фойе театрика, где оказался Чичиков, сплошь было увешено портретами артистов. Причем все там улыбались, так что несведущий человек мог составить мнение о репертуаре этого театра как состоящем из одних развеселых фарсов.

Меж тем любили здесь компактные психологические драмы с выездными вариантами и разыгрывали даже самую кровавую трагедию Шекспира. Сама хозяйка была из тех небольших режиссеров, что вечно плачутся на плохие сборы, убытки и держат голову несколько набок, а меж тем нет-нет да и выставят на афишку свою пиеску, подписанную прозрачным, как слеза, псевдонимом.

Настасья Петровна Коробочка писала под именем Бочка и имела приятную особенность приглашать на постановки молодых режиссеров, один из которых благополучно от нее отделился и завел неподалеку свое хозяйство, устроенное вначале по аглицким новомодным образцам, но с течением времени почти превратившееся в подобие ее, коробочкиного заведения.

ЧИЧИКОВ. Славный у вас театрик.

КОРОБОЧКА. Славный-то славный, да беда — времена плохи. Прошлый год до плана едва дотянули, а ныне еще Литейную всю перекопали — к зрителю проезду нет… А вы, батюшка, я чай, на работу? Артист?

ЧИЧИКОВ. Напротив, матушка.

КОРОБОЧКА. А, так вы режиссер!.. Так не желаете ли у меня драмку осуществить? Автор — Бочка. Молодой украинский драматург.

ЧИЧИКОВ. Благодарствуйте, матушка. Только я не за этим. Я бы хотел лишних артистов приобрести…

КОРОБОЧКА. Ахти, батюшка! Да откуда? На прошлой неделе сгорел у меня артист. А такой был искусник.

ЧИЧИКОВ. Разве у вас был пожар?

КОРОБОЧКА. Сам сгорел. Внутри у него как-то загорелось. Чересчур выпил.

ЧИЧИКОВ. А может, все же кого уступите?

КОРОБОЧКА. Чего, батюшка?

ЧИЧИКОВ. Да артистов-то. Самых хоть и завалящих.

КОРОБОЧКА. Да как же уступить-то?

ЧИЧИКОВ. Да так просто.

КОРОБОЧКА. Да что в них, завалящих, за прок? Они у меня и не играют ничего.

ЧИЧИКОВ. Вот у меня и заиграют.

КОРОБОЧКА. Право, отец мой, ты меня обманываешь. Я этак лучше подожду. Может, они и у меня заиграют. А вот драмку ты у меня просил, Бочки-то этого, ту уж, пожалуй, бери, ставь у себя, если ты такой настырный.

ЧИЧИКОВ. Матушка! Я ведь не хороших прошу!

КОРОБОЧКА. А кто их разберет, какие они. Больно уж ненадежный народ.

ЧИЧИКОВ. Ну, тогда прощайте, матушка.

КОРОБОЧКА. Может, декорации возьмешь? От «Маши-Снегурочки». Новехонькие, тыщи раз еще не сыграли. Украинца-то этого в них и поставишь…

Коробочка еще что-то кричала вслед, но раздосадованный Чичиков не слышал уже ничего, торопливо шагая прочь, однако пиджак его топорщился шестью экземплярами коробочкиной пьесы.

НОЗДРЕВ. Ба-ба-ба! Какими судьбами?

Лицо Ноздрева несомненно знакомо зрителю. Он и ему подобные появляются на этой сцене, да и везде, где собираются близкие к искусству, а более любящие почесать языки люди. Ноздрев в его нынешнем состоянии был точно таким же, как и десять и тридцать лет назад, и уж останется таким навечно. Странность же натуры Ноздрева состояла в том, что поставит он в самом деле приличный спектакль, непременно с лучшими артистами, и даже получит за него серебряную фигурку какого-нибудь бесполезного животного, а назавтра глядь и проврется самым жестоким образом. И ведь совершенно без всякой нужды! То расскажет, что Сартр умолял его поставить его пьесу и обязательно в качестве балета, то сочинит, как Джульетта Мазина добивалась с ним интимной близости. Причем Сартра в разговоре будет звать Ванькой, а в случае с Мазиной добавит: «Перед Федей неудобно. Все-таки с „Амаркордом“ он мне здорово помог». И уж черт разберет: да не он ли в самом деле поставил «Амаркорд», и не Шекспир ли стоит рядом с Ноздревым на фотографии, которую он небрежно предложит вашему вниманию?!..

ЧИЧИКОВ. Как? Ты и с ней жил?

НОЗДРЕВ. То есть! Только ей ты об этом ничего не говори — для нее это святая тайна…

ЧИЧИКОВ. А у меня к тебе вопрос…

НОЗДРЕВ. Только быстро — у меня съемка…

ЧИЧИКОВ. Ведь ты знаком со многими артистами?

НОЗДРЕВ. Со всеми. Дальше.

ЧИЧИКОВ. Так вот…

НОЗДРЕВ. Тебе попереживать или надолго?

ЧИЧИКОВ. Я собираю труппу…

НОЗДРЕВ. У Кати больные дни. Кеша на эти деньги не пойдет. Люся дерьмо. Сережа дерьмо. Остальным звони. Скажешь — от меня.

Рассыпавшись в благодарностях, Чичиков позабыл, что щедрость Ноздрева ему ничего не стоила, ибо своих актерских душ он не имел, а пользовал от случая к случаю приписанных к другим вотчинам…

В театр Михаила Семеныча Собакевича, не отличавшийся внешним великолепием, Чичикова пустили не сразу, а проходя в покои хозяина, Чичиков не удержался и взглянул на сцену. Ладно, добротно, крепко скроен был спектакль у Собакевича! Порядок и опрятность царили за кулисами. Чичиков залюбовался, как народные артисты, которых не меньше было, чем у Манилова, только казались они еще народнее, лихо заламывали фуражки с красными околышами и плавно, не зашелохнув, летали туда-сюда бесшумные фурки…

СОБАКЕВИЧ. Вам нужно мертвых душ?

ЧИЧИКОВ. Да. Ныне не существующих.

СОБАКЕВИЧ. Найдутся, почему бы не быть…

ЧИЧИКОВ. А если найдутся, то вам, без сомнения, приятно будет от них избавиться…

СОБАКЕВИЧ. Экий вы прыткий. Я ведь их годами собирал. Это у кого другого всякая дрянь, а у меня все на подбор. Пробка Степан! Да служи он где в другом месте, он бы и в «…» Гамлета играл! Жилушкина взять — фактура, голосище, органика… Максим Телятников, я его из института взял, он у меня даже на сцену как-то выходил — в Москве таких нет. Да кого ни возьмешь…

ЧИЧИКОВ. Но ведь они же у вас не играют!

СОБАКЕВИЧ. А ансамбль? Ведь уж заберете кого, и ансамбля не будет. А по нынешним временам этим только и держимся.

У Плюшкина был такой новый театр, что никто и не знал, как к нему проехать. Только один мужик, услышав фамилию режиссера, вскричал: А, заплатанный, заплатанный! И прибавил существительное, очень удачное, но столь часто употребляемое в светском разговоре, что мы его опустим. После этого к Плюшкину ехать расхотелось.

Чичиков пошел домой, не торопясь сжег инсценировку второй книги «Мертвых душ» и сел в тройку.

И покатил он, ах как покатил!

И какой же русский художник не любит подобной езды! Когда проносятся мимо киностудии, театры, партнеры! Чу! Найдено что-то! Остановись! Да нет, куда там! Мчится бешеная тройка! Мелькает все и исчезает вдали — ставки, концерты, репетиции, спектакли… А позади — ничего, голый простор, а впереди — ничего — засасывающая скорость и пространство, и остановился он, пораженный, и вскричал:

— Стой, бешеная тройка! Дай мне хоть мгновенье раздумья. Не хочу, не хочу лететь более, обгоняя всех и вся. Не хочу и далече. Здесь хочу я сделать то единственное — мое, от меня неотторжимое, высказать всю душу свою, которая есть у меня.

Стой, тройка! Ведь я же бог весть что могу, дайте мне только возможность! А если не могу? Если уже не могу?.. Над кем смеетесь, господа? Над собой не смеетесь?.. Эх вы!..