IV Международный
Рождественский фестиваль
искусств в Новосибирске

В Новосибирске, кроме широких улиц и сорокоградусных морозов, есть достопримечательность действительно неожиданная: здесь находится часовня, именуемая «Центром Российской Федерации». Новосибирский «Центр Российской Федерации» вмещает не больше пяти прихожан одновременно, а бабушка, торгующая свечками, исполняет заодно обязанности церковного хора. Тем не менее маленькая часовня меж двух дорог (проезжих частей) является экватором, и, оказывается, по другую ее сторону простираются еще тысячи и тысячи километров земель, принадлежащих России.

«Человек ли он?». Сцена из спектакля. Театр им. Ш.Руставели, Тбилиси.
Фото из архива театра

Новосибирский Рождественский фестиваль своим устройством напоминает эту часовню: по мысли организаторов, он должен стать очагом театральной жизни, своеобразным центром федерации театральной. На фестиваль в Сибирь приехали не только петербургское товарищество «Комик-трест» («Белая история» произвела на сибирских зрителей колоссальное впечатление) и московская «Мастерская Петра Фоменко» («Одной абсолютно счастливой деревней» открывался фестиваль). Здесь же находились тбилисский театр Роберта Стуруа и литовский — Римаса Туминаса. Кроме того, насыщенной и разнообразной была новосибирская программа: три спектакля Александра Галибина в «Глобусе», корнелевская «Иллюзия» в постановке Олега Рыбкина (театр «Красный факел»), новосибирский «Старый дом» и драматический театр под руководством Сергея Афанасьева.

Тему рождества поддержал лишь Стуруа, показав в Новосибирске «Двенадцатую ночь», где, параллельно с действием пьесы, рассказывалась библейская история (подробнее об этом см. «ПТЖ» № 25). Второй спектакль тбилисского театра, показанный на фестивале — «Человек ли он?», поставлен по произведению Ильи Чавчавадзе. Стуруа социализирует историю грузинского Обломова, перенося ее в обстоятельства современной Грузии. Князь Лаурсаб Таткаридзе (Жанри Лолашвили) всю свою жизнь провел, не сползая с тахты, и единственный раз ему пришлось отправиться в путешествие, чтобы молить Бога о рождении сына. История заканчивается смертью его жены Дареджан (Татули Долидзе) и разрушением дома. Вся жизнь Таткаридзе проходит в возлежании на тахте, спорах о еде да разговорах о том, что умер Илья Чавчавадзе (об этом Лаурсаб говорит даже с мстительной радостью). На вопрос «Человек ли он?» Стуруа, в отличие от Чавчавадзе, отвечает утвердительно, оставляя зрителей в тоске и недоумении и заставляя сомневаться в том, что искусство может быть понято вне зависимости от языка и менталитета.

«Иллюзия». Сцена из спектакля. Театр «Красный факел», Новосибирск.
Фото Б.Волкова

Более понятной, но не менее странной стала корнелевская «Иллюзия», поставленная Олегом Рыбкиным в театре «Красный факел». Несчастный отец приходит к магу, желая получить информацию о своем пропавшем сыне. Тот, заводя дьявольские машинки, предлагает, как в зеркале, увидеть жизненные перипетии молодого Клиндора. Сын зря времени не теряет: обманом отбивает у своего хозяина невесту, женится на ней, становится богачом, а потом начинает изменять жене с прекрасной незнакомкой. Волшебным зеркалом в спектакле Олега Рыбкина стала полукруглая эстрада, завешенная двойным белым занавесом (художник Илья Кутянский). Отец и волшебник, все время находящиеся на сцене, почти не участвуют в действии, они просто сидят и смотрят историю за занавесом, хотя могли бы сыграть свой спектакль и придать истории дополнительный смысл. Их пассивность можно объяснить лишь тем, что Рыбкин намеренно отводит им скромную роль безучастных зрителей, которые смотрят давно надоевшее немое кино и не находятся ни в каких взаимоотношениях друг с другом. А могла бы быть такая история! Но и кино здесь получается звуковым. Непрекращающееся пиликанье заводной таперской музыки (слишком громкой и бесконечной, чтобы быть приятной для слуха) перекрикивают актеры, на разные лады распевающие текст. Один механический прием, использующийся на протяжении двух часов, не просто не срабатывает, а создает физическое ощущение дискомфорта, которое не покидает весь спектакль. Когда пелена (последний прозрачный занавес) спадает с глаз и оказывается, что плут Клиндор стал не богачом, а актером, а все происходящее до этого было лишь театральным представлением, — иллюзия не разрушается: еще несколько часов после представления в ушах звучит навязчивая бездушная мелодия взбесившейся музыкальной шкатулки да хриплые голоса актеров, пытающихся спеть рэп.

«Игроки». Сцена из спектакля. Театр «Глобус», Новосибирск.
Фото из архива театра

Другой прием, тоже музыкальный, лег в основу гоголевских «Игроков» Александра Галибина. Нынешний главный режиссер новосибирского «Глобуса» уже обращался к Гоголю, поставив на сцене Александринки «Женитьбу» (см. «ПТЖ» № 17), где Агафья Тихоновна летала над сценой, а потом все танцевали свинг. Здесь, как и в «Женитьбе», свинг и спецэффекты занимают не последнее место. Удар на вторую долю — так передвигается по сцене Ихарев (Вячеслав Ковалев), такова пластика трактирного слуги Алексея (Евгений Миллер). Так же синкопированно они и говорят — будто выжидают паузы. Но ритм этот не дает ощущения джазовой игры, импровизации, напротив, заковывает актеров, скрючивает их. Кажущаяся точность и выстроенность каждого жеста и взгляда оказывается механистичной, а статичные мизансцены эту механистичность усиливают. Игра в карты тоже на полет фантазии не похожа: снабженная различными фокусами и спецэффектами, она все же не дает повода говорить о виртуозности рук человеческих.

Через некоторое время после написания Гоголем пьесы цензор драматических сочинений высказался следующим образом: «Плут приехал в город с намерением обыграть наверное и нападает на шайку шулеров. Шайка, видя, что его обыграть нельзя, выманивает у него все деньги хитрым обманом». Таково краткое содержание гоголевских «Игроков», пьесы, которая, по выражению того же цензора, «грязна», и спектакля, который поставил Галибин. «Грязные места» — воззвания к чертям, чертовщине — стали для режиссера точкой отсчета в спектакле. В начале своей сценической жизни спектакль был полон бесов: при слове «черт» загорались тонко натянутые нитки, трещали свечи, все взрывалось огнем и наводило ужас. Чертовщина длилась недолго — после пожара на малой сцене ее, чертовщину, запретили пожарные. Запретить запретили, но чад от свечей остался. Отчасти он гоголевский, отчасти булгаковский. История галибинских игроков — как бы дурной сон, ночной кошмар, галлюцинация, морок, внезапно напавший на Ихарева, если бы спектакль не был «суммой технологий». И когда в конце спектакля свинг сменяется вдруг божественным песнопением, прозрение главного героя становится таким же механистичным, придуманным, как какой-нибудь карточный спецэффект.

«Царь Максимилиан». Театр «Глобус», Новосибирск.
Фото из архива театра

Следующий спектакль Галибина, показанный на Рождественском фестивале, как и «Игроки», имеет своего предшественника в Петербурге: к теме русской истории Галибин обращался в «Сказании о царе Петре». В Новосибирске он продолжил эту тему, обратившись к истокам — народной драме «Царь Максимилиан» (оформление Эдуарда Кочергина), правда, в интерпретации драматурга Е. Греминой, украшенной поэмой Алексея Толстого. «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет» — лейтмотивом звучит через весь спектакль. Царь Максимилиан, которого выбирают из народа, обзаводится свитой. Начинается первый виток игры, продолжающийся до смерти правителя. Потом — все сначала: выбирают царя, свиту, и каждый раз царь остается прежним, только зовется иначе, в зависимости от хода российской истории. Александр Галибин к существующим у Алексея Толстого именам добавляет свои: Максимилиан то предстает нам в виде Сталина, то вдруг, как Хрущев, начинает бить башмаком по кафедре. Здесь пародируют Ельцина, Горбачева и Ленина, и все это напоминает финальную игру Клуба Веселых и Находчивых. Элементы мюзикла лишь усиливают впечатление. Взяв микрофоны, народ вдруг запоет совсем не плач русский, а самую что ни на есть популярную «Убили негра, убили»… И следом — «Боже, царя храни»… А может быть, прав Галибин, может быть, именно такова она, новейшая история России, — бесконечные вариации на тему пьесы Е. Греминой «Царь Максимилиан»?

Кроме «Одной абсолютно счастливой деревни» Петра Фоменко, «Двенадцатой ночи» Роберта Стуруа и «Ревизора» Римаса Туминаса (см. статью в этом же номере журнала), еще одним театральным событием стала «Кроткая» Достоевского — новый спектакль Александра Галибина.

Сцена (черный планшет с металлическими перегородками) поднята на полтора метра от пола (художник Александр Орлов). «Кроткая» — история нездешняя, неземная, и персонажи ходят по воде, ровно покрывающей сцену. А на белом потолке в такт шагам Кроткой — Ирины Савицковой отзываются радужные блики. Эпиграфом к спектаклю стала фраза из Евангелия от Матфея: «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». В Нагорной проповеди Иисуса первыми, кто удостоится блаженства, перечислены нищие духом: кроткие, плачущие и чистые сердцем. Такова Кроткая—Савицкова. Ее роль в спектакле пассивна — к началу повествования она уже «мертва», и режиссер не использовал ретроспективный прием, не стал оживлять ее и переводить в диалоги содержание рассказа. Он оставил за Кроткой роль души, видения, дав право прямой речи одному Герою — Евгению Калашнику, который разговаривает то со зрителями, то с самим с собой, то с ней, подсказывая нужные реплики. Ритм его существования на сцене — рваный, резкий. Быстрая, яростная речь, когда расширяются зрачки и брызжет слюна, перемежается глубокими, не просто длинными — бесконечными паузами, освещенными световыми бликами и тихими всплесками воды. Достоевский сам определил тему своего рассказа, написав в предисловии, что его герой в этом ночном монологе, случившемся после самоубийства Кроткой, «уясняет себе дело и собирает „мысли в точку“», чтобы прийти к правде, которая «неотразимо возвышает его ум и сердце». В спектакле Галибина Кроткая эфемерна, она лишь напоминание для ростовщика, впрочем, как и четверо персонажей, которые помогают ему восстанавливать день за днем всю историю его жизни с ней.

Он, по Достоевскому, как и Кроткая, — нищий духом, только в светском, нынешнем значении, когда духовная нищета стала означать душевную грубость, узость интересов, нравственную неразвитость. И из этой духовной нищеты герой спектакля Галибина приходит к другой, избрав путь покаяния и смирения. То есть становится таким, какой была Кроткая. Сам становится Кротким. Удивительная актерская работа Евгения Калашника — одно из самых сильных зрительских впечатлений от фестиваля.

В Новосибирске, кроме широких улиц и сорокоградусных морозов, есть достопримечательность действительно неожиданная: здесь, между двух дорог, расположена часовенка, называемая «Центром Российской Федерации», но вовсе не потому, что по другую ее сторону тысячи и тысячи километров земель, принадлежащих России. Просто там бабушка, продающая свечки, исполняет заодно и обязанности церковного хора. Новосибирск не стал пока, как ожидалось, театральной столицей России, но на Рождественском фестивале искусств некоторые спектакли были настоящим праздником, тихим и светлым, каким и подобает быть Рождеству.

Март 2002 г.