Б.Нушич. «Доктор философии». Театр Комедии им. Н.Акимова.
Режиссер Татьяна Казакова, художник Эмиль Капелюш

«Отлично, когда занавес не раздвигается, а поднимается вверх, а на занавесе написаны порхающие купидоны. А то сейчас и вовсе без занавеса играют», — вздохнул как-то М.Булгаков.

Купидоны улетели, играть без занавеса стало делом обычным. Иногда бывает жаль, что мощная завеса нас уже от другого мира не отделяет (глубокими морщинами волнуя). Что-то тут все-таки было, когда она взвивалась (или хоть раздвигалась), и — ветерок по залу, и — «Светает!.. Ах! как скоро ночь минула!..» Или: «Дождемся ночи здесь. Ах, наконец / Достигли мы ворот Мадрита…». Или это: «Пришел поезд, слава Богу! Который час?..» И вот — зашевелилось, заговорило…

А нет занавеса, то что ж? Сцена. Сценография. Концепция. Сиди и осмысляй, покуда не началось.

…Сумрачно и колоссально — колонны серого камня, уступы, ниши. И везде по серым граням тянется глубоким рельефом какая-то глубокая латынь — COGITO ERGO SUM IN VINO VERITAS NOSCE TE IPSUM… или что-то вроде… про Юпитера еще, кажется, и быка — как понять? Ну да, разумеется… философия. «Доктор философии».

У Нушича называлось покороче: «Д-р». Но то ли Татьяне Казаковой после «P.S.» не захотелось, то ли что… Традиция, кстати, имеется — в Малом театре, например, в 1956 году тоже предпочли вариант более обстоятельный: «Доктор философии». Там, правда, автора именовали Браниславом, тут — Брониславом. Так то ж Малый! Там, я уверен, и занавес был.

А.Аверков (Николич), С.Русскин (Живота), К.Каталымова (Мара).
Фото из архива театра

А тут все камень. Камень и металл. Шахта лифта в латунных извивах «югендстиля». Сталь сейфовых замков. Сейф — стоящая слева серая массивная полуколонна, на торце которой топырит хвостовые перья железная птица павлин. Лампы на тросах, с жестяными коническими рефлекторами. На тросе же, в центре, — боксерская «груша». Телефон. Телеграф. Касса. Мостов хотя и нет, но есть идущий из глубины серый наклонный помост. Что-то такое серьезное, северное, нордическое, как имперская канцелярия и полет валькирий.

Хотя ведь Нушич — это как раз юг, Сербия. Самый знаменитый сербский драматург. Или не самый, не знаю. И что — Сербия?..

…Но уже деловитый блондин щелкнул ящиком кассового аппарата, резко отсчитал динары, вручил их мрачному субъекту: «Вот и скажи своему директору, что с этого дня я не признаю никаких счетов» — началось!

Смеяться зал принялся почти что сразу — как только плюхнулась с пяльцами в глубокое кресло кикимора в оборках, г-жа Мара — К.Каталымова, и супруг, г-н Живота Цвийович — С.Русскин, оплаченный счет ей продемонстрировал: «Три тысячи четыреста двадцать три динара!.. И ты знаешь, за что?.. Три ужина в отдельных кабинетах! Ты когда-нибудь ужинала в отдельных кабинетах?»

Она не ужинала — ужинал Цвийович-младший, г-н Милорад, и не один он в отдельном кабинете, понятно, ужинал, а с певичками, и не только там они ужинали, а еще и сокрушали ресторанное имущество, что родителя, конечно, возмущает отдельно: «Ладно, пусть, в конце концов, будут певички. Но зеркала-то бить зачем?» Публика, мигом опознав ломаные стулья Александра Македонского, радуется снова (Гоголя ценил Нушич чрезвычайно и даже переложил «Ревизора», назвав — «Подозрительная личность»).

Поднятый среди дня с постели, зевая и жуя, втекает, наконец, на сцену сам Милорад — Я.Воронцов, в своем волочащемся, изумительно переливчатом халате напоминающий сейфового павлина, только заспанного. Живота приступает к вразумлению детища:

В.Кузьмин (Велимир), Н.Шостак (Клара).
Фото из архива театра

— Это твоя подпись?

— Моя.

— «Д-р Милорад Цвийович»!.. Неужели я для того тебя доктором сделал, чтобы ты подписывал кабацкие счета?

— А что же мне другое-то подписывать?..

— Да ведь ты же не какой-нибудь доктор, а доктор философии, понимаешь?..

Мы, во всяком случае, уже понимаем. И кто тут заглавная фигура, и что пружиной интриги станет, должно быть, фальшивое его докторство. И простой, как басня, смысл павлиньего мотива.

Будучи человеком из народа и миллионером в первом поколении, Живота-старший саморазоблачается с каким-то трогательным простодушием: «Нынче не ум, а титул открывает двери!»

И еще: «А разве, чтобы быть философом, надо знать что-нибудь?»

И снова, для полной ясности:

«…у него только диплом докторский, а экзамены за него держал я вот этой кассой».

…Народу полон зал, и все это страшно ему нравится — хохочет до слез, хлопает, как детвора на елке. И я тоже.

А г-н Живота только поддает: «Разве все доктора ученые? Или ты думаешь, что люди родятся готовенькими: тот родился быть генералом, этот — владыкой, третий — судьей и так далее. Как раз наоборот! Родился фонарщиком, а стал профессором, родился трактирщиком, а стал художником, родился балериной, а стал архимандритом, родился разбойником, а стал министром! Вот как в жизни бывает-то, сударь!»

Натурально комедия — откровенная, бесцеремонная, балаганная. Похоже, что знал Нушич и любил не только нашего Николая Васильевича, но и нашего Дениса Ивановича — даже имена у великовозрастных балбесов как-то перекликаются: Милорад и Митрофан (можно в толковании имен пойти и дальше, и — поскольку славянский «живот» это и «жизнь», и «имущество», и «скот» — вопрос будет лишь в том, что Животе подойдет больше: быть по-русски г-ном Скотининым или г-ном Богачевым?).

Между тем, написана пьеса в 1936 году. Ни намеренным стилизатором, ни закоренелым архаистом Нушич, кажется, не был, другое дело, что какая-то архаика удерживалась, видимо, — и довольно долго — в сербской литературе вообще. Литература эта жила по собственному эстетическому календарю, там и классицизм, и сентиментализм, и романтизм — все случилось, сравнительно с нами, примерно на полвека позднее. Причины были серьезные — главным образом, продолжавшееся до 1830-х годов турецкое владычество.

Однако уже в 1835-м Сербия получила первую конституцию, был созван парламент, и все там пошло поживее — во всяком случае, в политике, экономике. Первая комедия Нушича «Народный депутат» — сатира на предвыборные махинации — была им сочинена в 1883 году, когда для России проблема подкупа избирателей актуальной, мягко говоря, еще не была.

Так что, кто там от кого отставал и кто кого опережал, сразу и не скажешь. Одно дело эстетическая форма, другое — социальная тема. Для публики, может, даже и лучше, если форма проста, а тема остра:

«Все теперь продается. Деньги есть, так все купишь… Совесть я купил за десять тысяч динаров… Может быть, скажешь дорого заплатил? Верно, дорого. На бирже ценится только то, на что спрос есть. А совесть — не дефицитный товар, потому и не стоит ничего. Вот я так смотрю, жизненно, а кто смотрит на это по-профессорски, тот и живет без крыши… А вот здесь, видишь, за шесть тысяч динаров честь куплена… Стоит столько, сколько залежавшийся в магазине товар, вышедший из моды. Его можно купить по цене ниже себестоимости. Да, нынче на торгах все продается: честь, совесть, любовь, власть, дружба, убеждения… Все, братец, все!» — разливается Живота перед Благое, шурином и наперсником.

Окончательно уяснив взгляд Животы на эти предметы, знакомимся мы с другим героем-идеологом — Велимиром — В.Кузьминым. Вот он переступает порог роскошного нуворишского палаццо Цвийовичей и сталкивается с Милорадовой сестрой Славкой — Т.Воротниковой: «Раньше как школьный товарищ моего брата вы часто приходили ко мне и дружили со мной. По крайней мере, воспоминания детства должны были бы привязать вас к нашему дому…» — говорит она. Это так похоже на подстрочник грибоедовского шедевра, что непонятным кажется лишь одно: почему текст Чацкого произносит Славка. Велимир — следуя той же логике — должен бы сейчас с деланной прохладцей ответить: «Ах! Чацкий, я вам очень рада». Он и говорит: «Поверьте мне, я с большой радостью вспоминаю это время». Дальше она упрекает его в равнодушии, он как-то неубедительно отвечает и т. д. — все по хрестоматии, но наоборот.

Сцена из спектакля.
Фото из архива театра

Понятно, однако, что Чацкий здесь он — с этакой милой близорукостью взгляда и растрепанной шевелюрой, с отрешенностью от суеты и настолько страстной любовью к наукам, что он с радостью принял в свое время предложение Животы поехать учиться во Фрейбург под именем Милорада, чтобы привезти для оболтуса престижный диплом.

Таким образом, в пьесе начинают действовать уже доктора философии, фактический и юридический, и два Милорада Цвийовича, из каковой ситуации Нушич извлекает дальше разнообразные комические эффекты (как до него из ситуации двойничества извлекали подобные эффекты очень и очень многие, от Плавта до Шекспира и далее).

Например: настоящий Милорад должен, по воле тщеславного отца и в связи с некоторыми его расчетами, публично прочесть благотворительную лекцию м-мм… «из области философии», и Велимир сочиняет ему текст, и Милорад благополучно проваливается, не может не провалиться — хотя бы потому, что друг подсунул ему для чтения следующее: «В контемплятивном интуиционно-виталистическом изложении флуктуальных логоцентрических и биоцентрических проблем мы столкнулись с деризорными профанациями климактерических культур».

Тут у Нушича вроде бы не все сходится. Ведь Велимир «подставлять» Милорада вовсе не собирался, он просто выполнил оплаченный Животой заказ. Но если он сочинил ту ахинею всерьез, то чего стоит добытый им фрейбургский диплом?

Или же галиматья эта есть лишь образ «ученой речи», ее тяжеловесности и непонятности? Тогда получается, что, предъявляя идиотскую цитату, Нушич выставляет на посмешище отвлеченную науку вообще — всякую, так сказать, философию. И оказывается, что меркантильный Живота и бескорыстный духовный труженик Велимир один другого стоят, т. е. даже неизвестно еще, кто из них с их жизненными философиями глупей.

И это тоже публике приятно, потому что богатым она, конечно, симпатизирует мало, но всяким там умникам еще меньше.

А дальше Нушич подбрасывает и еще один ком­промат на Велимира — по линии, как говорится, морально-нравственной. Выясняется, что во Фрейбурге Велимир хоть и усердно учился, но успел еще завести безответственную связь с некоей Кларой (красавицей), что имело самые реальные последствия, и он, как честный человек, счел обязательным жениться. Но венчался он под именем Милорада Цвийовича, сына сербского миллионера, фактически им не будучи и средств к содержанию семейства не имея. А потом они разъехались (почему она после университета отправилась не к мужу, в дом — как ей должно было представляться — богатого свекра, а к матушке в Швейцарию, я не очень понял).

Но швейцарская мать вдруг умирает, и нищая Клара — Н.Шостак (действительно, красавица) в последних своих мехах и драгоценностях является, наконец, со своим (и Велимира) прелестным Пепиком — конечно, к Милораду (настоящему) и, конечно, своего «Милорада» в нем не узнает, и Велимир (т. е. Лжемилорад) просто не знает, куда от нее с этим Пепиком деться, и Животе такая незапланированная невестка тоже ни к чему, и начинается всяческое квипрокво, бедлам, водевиль и оперетта. Телефон трезвонит, телеграф стрекочет, лифт снует туда-сюда. Миллионер время от времени азартно лупит по груше — для сброса эмоций.

И только бездельник Милорад, питающий отвращение к философии и к почестям, но отнюдь не к дамам, оказывается вполне способен оценить эту Клару с ее красотой (и даже с Пепиком), а поскольку он уже и так приходится ей мужем юридически, то спешит за­крепить данное положение и фактически. Совершенно сказочная метаморфоза: Митрофан, оборачивающийся Милоном.

Что, собственно, и ставит, по замыслу Нушича, последнюю точку в споре о приоритетах. Полностью скомпрометированной оказывается здесь только философия, только пресловутый велимировский «ум» — приговор ей произносится по-простонародному вещими устами Животы: «Что такое философия? Философия — это когда ты не понимаешь то, что я говорю, а я не понимаю то, что ты говоришь».

Деньги же оказываются ценностью относительной, но не совсем и бесполезной, даже наоборот, и смягчившийся Живота уже видит в маленьком Пепике наследника своего состояния. Публику такой вариант разрешения проблем тоже, кажется, полностью удовлетворяет.

Спектакль резво несется птицею-тройкой на колесах сентенций, летит на крыльях реприз, подскакивает на пружинах интриги. Что психология, что подтексты? — лубок, балаган, маски. Иногда почти буквально: шурин Благое — Н.Смирнов, мелкий мошенник, весь в каких-то крагах и кожах, в шлеме и мотоциклетных очках, с острыми и черными национальными усами шириною сантиметров в сорок, предстает совершеннейшим жуком (или же «жучком», если читать этот облик как метафору его сомнительной нравственности). Благое — жук, Милорад, как уже было сказано, — павлин. А г-жа Спасоевич — И.Григорьева и г-жа Протич — В.Киселева, «члены управления детского приюта № 9», пришедшие вымогать у Животы благотворительный вклад, — две сороки-белобоки, две мухи-цокотухи, талантливо жужжащие хором. А когда появилась другая парочка — г-жа Сойка — Т.Полонская и ее муж — А.Толшин, зарабатывающие профессиональным лжесвидетельством в суде, — то моя соседка сзади, не в силах сдержать елочную радость узнаванья, громким восхищенным шепотом произнесла: «Лиса Алиса и кот Базилио!» Еще была сваха, г-жа Драга — Н.Андреева — пышное и огромное двояковыпуклое существо бурного поведения, точную зоологическую характеристику которому дать затрудняюсь; был по-видоплясовски томный, по-вертински грассирующий и по-военному обмундированный лакей Николич — А.Аверков.

…Заверченный уверенной рукой Татьяны Казаковой, этот карнавал животных, наряженных в костюмы (прекрасные, надо сказать) от Стефании Граурогкайте, заставил, между прочим, вспомнить о том, что сербским окном в Европу была Венеция (местность, освоенная режиссером в ее гольдониевских постановках подробно и успешно).

Порою твердость режиссерской руки начинала казаться даже избыточной: хорошо было видно прилежное актерское исполнительство, и гораздо меньше ощущалась актерская игра — отданность стихии случая, неожиданности, спонтанности. Инициатива проявлялась в мелочах, в деталях: так, решив, видимо, подчеркнуть сербскую самобытность Благое, исполнитель стал подавать свои реплики с акцентом, идентифицируемым нами, скорей всего, как грузинский. Вообще с местным сербским колоритом трудности у театра, видимо, возникали: хотя, согласно программе, спектакль озвучен музыкой Эмира Кустурицы и Горана Бреговича, мне показалось, что пробивались тут и молдовеняска, и греческие ритмы сиртаки… Хотя что ж — все рядом, все, в широком смысле, Балканы.

Но есть в пьесе персонаж совсем уже не от мира сего — некто профессор Райсер, эрудит и полиглот. Он возникает почти что случайно, проездом из Фрейбурга в Афины, — останавливается, чтобы повидаться с любимым учеником Милорадом… то есть Велимиром… то есть… — он ничего не понимает и мог бы, наверное, показаться самым нелепым из всех — но вот он медленно сходит по серому помосту, останавливается, молчит. Смотрит глазами человека. Кажется, единственного человека среди множества существ, снующих и суетящихся. То, как делает это Владимир Труханов, заслуженный артист России, один из старейших в труппе, собственно говоря, и утверждает в сплошной водевильной путанице точку отсчета и меру вещей. HOMO MENSURA OMNIUM RERUM.

Март 2002 г.