«246». Театр «Особняк».
Координатор проекта Дмитрий Поднозов

«„246“. Спектакль-пауза. Мужская и женская версии». Это — название спектакля. Микс — так обозначен его жанр. Вместо имени режиссера стоит: координатор проекта Дмитрий Поднозов. В числе авторов ассоциаций, использованных в спектакле, названы драматург Крец, известные деятели кино и их фильмы (список персоналий прилагается), некоторые участники проекта «Союз правых театров».

246. Двести сорок шесть тактов, которые отсчитывают в обратном направлении электронные таблоидные часы, висящие справа над сценой. Двести сорок шесть отрезков времени, которые проживает героиня. Иногда цифры на часах замирают, словно замедляя течение времени, продлевая какие-то мгновения, чтобы затем с бешеной скоростью наверстать упущенное. Движение в обратную сторону подразумевает, что рано или поздно на циферблате возникнет ноль — как THE END в конце фильма и как точка отсчета. Конец паузы. Точка. Начало новой. Реальное время спектакля — примерно час двадцать минут. Это время реальной жизни актрисы на сцене. Двести сорок шесть тактов — по ним расписан последний вечер героини. Или героя. Или героини и героя. Цикличность ежедневной жизни вписана в неумолимое движение времени.

Женская и мужская версии. На сцене двое — он и она. Актеры Дмитрий Поднозов и Наталья Эсхи. Анонимные персонажи. Собственно, ничего больше в графах анкеты писать не надо: мужчина — женщина наших времен. Начало путает карты, дает возможность вариантов: она входит в квартиру, за ней следует он. Обыденные действия вечерней семейной жизни: она — снимает туфли, надевает тапочки, повязывает фартук, включает телевизор. Он, не раздеваясь, достает пиво, укладывается на голые доски кровати, уставясь в сторону отсветов экрана. Ни одного слова не произнесено. Главное — нет необходимости их произносить или слышать. Кажется, перед нами семейная пара, где люди сосуществуют рядом, но не замечают друг друга. Параллельные миры. Потом понимаешь: они в одной комнате, но, действительно, в параллельных измерениях. Он — кто угодно: ее ангел, идеальный отсутствующий мужчина, тот, с кем она должна была, но не… Она — женщина в отсутствие мужчины, в отсутствие другого. Может показаться, что перед нами точно, виртуозно сыгранный психологический этюд на тему: Одиночество. Начинаешь вбирать, узнавать приметы одинокого быта, действия, совершаемые ею, — тщательны, отработаны до ежедневного, бытового автоматизма, превращены в некий обязательный, бессмысленный ритуал жизни: поздний ужин на одного, размеренный, не ощущаемый, из пластмассовой посуды, после еды посуда — в мусорное ведро. Пачка сигарет на столе — когда последняя будет выкурена, пачку, смяв, — в ведро. Остаток крема на руку, не глядя, растереть тыльной стороной ладони — тюбик в ведро. Просмотренные газеты, журналы — в ведро. Вся жизнь, ее ежедневное наполнение — с безразличием отправляется в мусорку. Все — на исходе: кончаются сигареты, еда, чай (последние два пакетика разложены по белым пластмассовым чашкам).

Д. Поднозов, Н. Эсхи. «246».
Фото А. Жукова

Спектакль-пауза. Здесь жизнь запечатлена не как движение, а как пауза. С одной стороны — часы беспощадно отщелкивают секунды (треск лампочек напоминает о себе), время истаивает, с другой — его течение, его проживание не ощущается. Спектакль — словно по­следний, затянувшийся кадр фильма. Когда взят общий план, но, в нарушение всех законов восприятия, продолжающийся, длящийся более, чем позволительно в любимом многими кино. Театр невербальный, бессловесный. То есть за время спектакля не будет произнесено ни слова. То есть публику, не привыкшую к молчанию, ждущую хоть какой-то разрядки, разрушения этой тишины, выхода эмоций в слове, в монологе, крике — все равно, чтоб не было этого отстраненного, исчерпывающего молчания, оставляют в состоянии напряжения, сдерживания до самого финала. Лишь музыка, звучащая за кадром. Back stage. Мы вроде бы вынесены за кадр, за пространство сцены — порой наблюдаешь за происходящим как за раскручивающейся кинолентой. Но театр не позволяет отстраниться: актриса, реально проживающая в этих действиях реальное время этого вечера, — на расстоянии метра. Это мучает. Двести сорок шесть отрезков молчания, помноженных на стерильное, черное пространство: черный воздух квадрата комнаты, зеркало, отражающее черные стены, умножающее эту черную пустоту, — таковы время и пространство спектакля.

Одно яркое пятно в этом пространстве: красный коврик, который разложен на столе и в ткань которого вплетаются найденные, подобранные красные нити. Единственное занятие, которое вызывает отсвет, тень чувства на лице героини — тень оживления, отсвет увлеченности. Хобби — жалкая паутинка спасения из будней и — обнажение беспомощности, невозможности заполнить этим занятием пустоту в отсутствие его. Он — все время, с первых минут существует рядом, но она его не видит. Она пытается приладить коврик на стул, распластать его на пустом ложе. Он, залезая на стол, чтобы ввернуть лампочку, становится ботиками на ее коврик, словно не видя его, словом, ходит за ней по кругу, не нарушая границ, постоянно присутствует рядом с ней. И — одновременно отсутствует. Если точнее — они отсутствуют в жизни друг друга. Он, находясь в другом ритме движений, словно предлагает другой вариант жизни. Она — приносит баночки с едой, садится, ест. Он — достает из шкафа бутылку вина, зажигает свечи, на подносе с красными, яркими салфетками расставляет два бокала, наливает вино, беспомощно, но спокойно ожидая, что она присоединится. Он словно играет в какую-то игру, ожидая финала. Но вот еда съедена. Он — залпом выпивает вино, тушит свечу, убирает поднос обратно. Ее одиночество, его одиночество — за одним столом. Почти одновременно в полутьме они щелкают зажигалками, закуривают, он полусогнувшись, на стуле на переднем плане, она в глубине. Долгий-долгий план, лишь вспыхивают огоньки сигарет и в зеркале в луче света струятся клубы дыма.

Формальные приемы в спектакле апеллируют к языку кино. Этот спектакль красив именно такими — отдельными — врезками-кадрами, где драматизм сопряжен с выразительностью поэтических мизансцен. Ассоциации с кино запрограмированы в этом спектакле, где в отсутствие текста и межличностных отношений идет демонстрация течения жизни, так свойственная кино, и в этой скорбной отстраненности и молчаливом внутреннем проживании обнаруживается глубинная, невыносимая драма современного частного человека. Иррациональное, необъяснимое присутствие мужчины в спектакле (это присутствие серьезно, тонко сыграно актером) только оттеняет эту ежедневную драму. Порой герой Дмитрия Поднозова, его молчаливая фигура напоминает Ангела из вендерсовского «Неба над Берлином».

Роль наблюдателя, «зрителя» — принимают на себя и зрители. Так же отстраненно, сосредоточенно, как до этого она пила чай, героиня выкладывает на кровать книжку, стопку белья, раздевается. Стоя спиной к зрителям, она смотрит на себя в зеркало и, проводя рукой по своему телу, — замирает на минуту. Это — остановка, замедление времени. Но в этой минуте, секунде — вся горечь, бесплодность одинокой жизни, физическое одиночество хрупкого женского тела в черной пустоте зеркала.

Время стремится к нулю. В своей прозрачной, кажется, что бумазейной, рубашке-балахоне она подойдет к шкафчику, оттуда достанет бокал с вином, выпьет таблетку, встанет, нальет еще вина. Он займет ее стул. Она, сев перед ним на этот же стул, начнет сосредоточенно ломать в пальцах капсулы таблеток, высыпать ядовитый порошок в бокал, и лишь здесь она сломается, ее губы задрожат. Она выпьет все до дна, возьмет пакетик чая, аккуратно высыплет чаинки на поднос, а белый пакетик подожжет, и этот свиточек, так похожий на нее, взовьется на секунду в воздух, чтобы погаснуть. И тут она начнет смеяться, перекрывая нарастающую музыку, неудержимо, раскинет руки — и лишь тогда он наконец обнимет ее и успокоит в своих объятиях, как ангел смерти. Все. На часах ноль. Свет гаснет. Но через секунду, когда в зале зажжется свет, она — все такая же, собранная и спокойная, — откроет дверь слева и выйдет из комнаты, из пространства одиночества, а он — черной фигурой последует за ней. Пауза закончилась. Началась следующая.

Март 2002 г.