Имя Вячеслава Кокорина, ставшего с начала сезона главным режиссером ТЮЗа, в театральной России известное, но для Екатеринбурга совсем новое. Премьеру ждали с интересом. И, кажется, дождались. Здесь театр обратился к зрителю радостно, просто, легко и еще, я бы сказала, буквально конкретно-чувственно, потому что даже сейчас по прошествии нескольких недель я сижу в другом городе и, вспоминая по просьбе редакции «ПТЖ» этот спектакль, опять чувствую почти физически как…

…собачья девчонка Каштанка (Наташа Кузнецова) озябла, даже продрогла. Хотя мягкий свет, уютные белоснежные сугробы-одеяла, сооруженные Анатолием Шубиным, и, главное, веселые розовощекие и красноносые ведущие задавали совсем иной режим ощущений. Они, как цирковые клоуны, большими шагами расхаживали по сцене, замечательно играя один на скрипке (Любовь Теплова), другой на гармони (Екатерина Демская) музыку Александра Пантыкина, и рассказывали задорными голосами историю Каштанки. Говорили даже, кажется, что-то про ненастную погоду, но мало ли кто что говорит. Тем более в театре. На сцену смотреть было весело.

Каштанка тоже, в общем, не грустила, она привыкла зябнуть. Фигурка ее сгруппировалась для максимально возможного удержания тепла, но отовсюду торчащие коленки, плечики, ушки-хвостики, локти нервно подрагивали от холода, да еще нос — по краям слегка посиневший и разбухший — недвусмысленно свидетельствовал: сопли себя ждать не заставят. А Каштанка ждала хозяина (Владимир Иванский). Сегодня он совсем засиделся в кабаке. Но скоро выйдет, привычно обругает ее, пофилософствует по поводу соотношения понятий «насекомое, Каштанка, человек, плотник, столяр», и они побегут домой.

Звонкие ведущие рассказывают, что дома у Каштанки тепло, много стружек и весело пахнет клеем. Кормят ее не больно, хозяин, судя по всему, побивает — все бывает, ничего. Хуже, что сын его Федюшка временами еду на ниточке даст, а потом из желудка — обратно. Но не каждый же день такое случается. В общем, это ее, Каштанкина жизнь. Ее жизнь. И — нормально.

Впрочем, это я уже сейчас придумываю. Я все придумываю объяснения, все толкаюсь в вопрос: почему? Почему она сбежала?

Ведь когда Каштанка стала было Теткой, она, пусть не сразу, через настороженное отчужденное подергивание вначале, но вошла все же в новую компанию. А компания была — блеск! Артисты, типы, характеры! И важный любопытный Иван Иванович с большой бабочкой на долговязой белой шее и нарядными красными ботинками лапок (Владимир Дворман), и обидчиво-сосредоточенный пузатый Федор Тимофеевич с рыжими облезлыми бакенбардами (Александр Викулин), и Хавронья Ивановна, непосредственная, красноморденькая трогательная простушка (Наталья Ланцова). Да и хозяин. Разве можно сравнить нового — полненького, с усами, галантного и артистичного — хозяина (Андрей Жжонов) со сморщенным, испитым, пьяно-занудным столяром! Конечно, Каштанке все виделось по-другому, а может, и не по-другому, кто знает. Очевидно одно: в новую жизнь она вошла, артисткой стала, преданность хозяину со своими товарищами разделила. Последнее стало совсем ясно после трагической смерти Ивана Ивановича, когда они тихо собрались и показали расстроенному вконец хозяину, что, хотя товарища не вернуть, номер их коронный — «египетская пирамида» — с репертуара снят не будет. Зрительный зал замер, когда в сосредоточенной тишине Тетка, взгромоздившись на Федора Тимофеича с Хавроньей Ивановной, так же артистично, как некогда Иван Иванович, раскрыла вместе со всеми объятия воображаемой цирковой публике.

Тетка была талантлива. Она имела успех. Она пела под дудочку, на которой играл хозяин. Но египетскую пирамиду на публике она не сделала. Извест­но почему. Этот Федюшкин крик: «Каштанка!» Как в детстве я сжималась от обиды, доходя до этого места в старой книжке с большими картинками, так случилось и сейчас. Тетка только минуту или две пометалась, то танцуя, как артистка, то прыгая, как дворняжка. Только минуту или две, не больше. И — сбежала. Со сцены, от товарищей, от ласкового хозяина, из уютного дома, где все любили ее, в прежнюю жизнь, в свою, потому что она — Каштанка. Хотя опять придумываю. На самом деле, не знаю почему. Ведь дело не в собачьей генетической верности, дело — в необъяснимой неизбежности иных наших поступков.