Куроводец

Интересно, есть ли где-нибудь в мировой канцелярии книга наподобие книги Гиннеса, куда бы заносили сведения о типах, выпадающих из общепринятых норм и устоев человечества, причем украшающих эту саму жизнь необычайной добротой ко всем, и даже к самым незначительным существам в живом свете — курам. Если есть такой гроссбух, то фамилия куроводца Евгения Шамбраева заняла бы в нем подобающее место на букву Ш. Сослуживцем и свидетелем необычайных деяний этого дивного человека довелось мне стать в самом начале моей художнической жизни на подмостках малозаметного в Питере в ту пору театра Драмы и комедии.

В этот бывший манеж и конюшни графа Шереметьева, перестроенные под театр, в начале 1960-х годов пригласили меня оформить спектакль по пьесе-сказке Е.Шварца «Царь Водокрут». В длинном коридоре закулисья, в послерепетиционной толчее я увидел высокого, немного сутуловатого актерского человека с какой-то странной шарнирной, птичьей пластикой. Мое непроизвольное разглядывание глазами рисовального человека несколько смутило его. Улыбчатые серо-голубые глаза объекта выражали ничем не прикрытую, незащищенную доброту. Улыбаться так мог только рожденный в счастье ребенок.

В результате оказалось — в театре все бывает, — что внимание мое остановилось на главном исполнителе моей сказки, самом Царе Водокруте. Работая над эскизами спектакля, я ближе познакомился с театром и моими артистами-героями, особенно с действительно выпадавшим из их среды и незнамо почему интересовавшим меня Царем-Шамбраевым. Этот удивительно обаятельный человек, с наивным актерским юмором и потрясающим участием ко всем человеческим бедам, слыл в театре злостным вегетарианцем. Слово «вегетарианец» в те совдеповские времена звучало как-то подозрительно, вроде какого-то сектантства. А он мясоедов, в особенности куроедов, причислял чуть ли не к каннибалам. И ежели видел, что кто-то ест курицу, то делал рукою шору на глаза и проходил мимо такого безобразия.

Будучи замечательным характерным артистом, Евгений Петрович был к тому же незаменимым шумовиком. Для выездного театра такие данные — просто находка. Он гремел громом, шумел дождем, цокал копытами, скрипел полозьями, рычал, мычал, рыкал разными зверьми, свистел всеми посвистами, пел всеми видами птиц и, главное, гениально кукарекал, кудахтал, делал шпору и тому подобное, к тому же все приспособы изготавливал сам.

Булькающий голос Царя Водокрута запомнился мне на всю жизнь. Артист перевел Евгения Шварца на подводный язык. Его лубочный Водокрут, несмотря на всяческие злодейства и бульканья, оставался добрым водяным дедом. Шамбраев — первый сюрреалистический актер в моей практике, естественно, что я к нему прилепился, стараясь узнать о нем все, что возможно.

В те годы, впрочем, как и сейчас, жить на актерскую зарплату, имея больную жену, было невозможно. Приходилось искать работу на стороне. Шамбраевский сторонний заработок грошей — совершенно неожиданный: он дрессировал кур. Можете себе представить! Да, да, именно кур, и этим кормился. Готовил пернатых ученых для гадательных людей с питерских рынков и ярмарок. Его маленькие черные курочки-китайки вытаскивали из ящичков записки с гадательными текстами и пожеланиями — обязательно хорошими. Дрессировал курочек для цирковых аттракционов, в частности для цирка на сцене. Более того, он создал невидаль — театр кур, который мне посчастливилось увидеть у него дома.

Жил дядя Женя, естественно, на Васильевском острове, там, где в начале XIX века происходили события романтической сказки-новеллы «Черная курица» А.Погорельского, правда, не на 1-й линии, а на углу 18-й линии и Большого проспекта. Типичный островитянин, как и жена его, учительница актерского ремесла, бывшая актриса императорского Александринского театра, обожали Васильевский. Она была старше его на 30 лет, давно впала в детство и, прикованная к постели, существовала на этом свете только благодаря ему. Квартира их о двух комнатах, во времена военного коммунизма отпиленная от еще большей квартиры, обставлена была в прошлом добротной, но пришедшей от времени в упадок, шатающейся мебелью.

В «лазаретной» комнате на большой дубовой кровати обитала шамбраевская Гуля-лапа. Он уже несколько лет служил у нее доктором, санитаром, кормильцем, нянькою и нес свой крест с радостным достоинством. Когда люди разные предлагали ему сдать ее в дом престарелых актеров — он категорически отказывался:

— Нет, никуда ее не сдам, не надо так говорить, мне она совсем не в тягость.

Оставшись наедине с женой, обращался к ней с материнской нежностью:

— Как я могу отдать кому-то мою заиньку, нет, не отдам никому мою крошечку…

Он играл с ней, пел песенки из разных спектаклей, убаюкивал ее, как малышку:

Баю, баю, баюшки,
Баюшки, баю,
Колотушек надаю,
Колотушек двадцать пять,
Будешь, лапа, крепко спать.
Аа, аа, аа… а,
Будешь, лапа, крепко спать.

— Нет, смотрите-ка, она еще не заснула! — и снова пел:

Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять.
Вдруг охотник выбегает,
Прямо в зайчика стреляет.
Пиф-паф, ой-ой-ой,
Умирает зайчик мой.
Аа, аа, аа… а…

Гуля-лапа начинает плакать — ей жаль зайчика, он снова успокаивает ее:

Привезли его домой,
Оказался он живой.
Аа, аа, аа, а,
Оказался он живой.

Она улыбается. Он радостно смотрит на нее сквозь очки и ласково просит:

— Спи, лапа-Гуля, усни, мой цветочек, все хорошо с зайчиком. Спи, лепесточек. Он живой, как и ты.

Гладит ее седенькую головку, она успокаивается и засыпает.

Убедившись, что жена спит, выключает свет и осторожно выходит в коридор. Прикрыв дверь, еще раз прислушивается, точно ли спит Гуля, и только после этого идет на кухню или к своим курочкам, в их школу.

Куриная школа-театр находилась в небольшом зальце — бывшей квартирной подсобке, по правую сторону от входа. Торцевую часть зальца, шириною два с половиной метра, занимал стеллаж-насест, очень ловко и аккуратно сделанный. Каждая курочка обитала в своей клетушке с устроенным внутри нее гнездом, имела отдельную кормушку и могла общаться со своими подругами. Под каждой клетью находились выдвижные ящики с опилками из театральной столярки. На полу подо всем насестом стоял большой ящик, тоже с опилками. Все остальное вытянутое пространство представляло собою манеж, где мастер репетировал и показывал своих необыкновенных актрис. «Партер» для посетителей и покупателей состоял из 4-х табуретов. На пятом табурете у стены находилось музыкально-звуковое оборудование театра пернатых лицедеев — старинный патефон времен НЭПа.

Одним хорошим днем я и в ту пору еще молодой артист Геннадий Ложкин, игравший в пару с Евгением Петровичем роль Царя Водокрута, были приглашены на Васильевский остров познакомиться с его детищем. В назначенное время мы прибыли к нему и тихонько постучали старинной бронзовой колотушкой в дверь. Шамбраев открыл нам почти сразу, попросил не шуметь и надеть выданные им войлочные тапочки, затем своим пружинистым, шарнирным шагом, приложив палец ко рту, повел нас по коридору к сокровенной двери. Метра полтора не доходя до нее, остановился и прислушался — что они там делают? Перед самой дверью сел на корточки, пригнулся и вдруг стал кудахтать. Из-за двери курочки ему ответили тем же. Он громче кудахчет, и они ему отвечают громче, вступая с ним в диалог:

— Ко, ко, ко, коо! Ко, ко, ко, коо!

Он рад, слезы умиления у него на глазах. Начинает развязывать веревочку, ею завязана щеколда двери. Курочки его торопят. Он делает шпору, как петух, и негромко, но радостно кукарекает, открывая дверь. Его с восторгом встречают пять очаровательных беляшек, каждая из которых могла бы стать невестою знатного петуха. Начинается беседа. Он спрашивает у них:

— Скучали ли они, милые, по своему ПАПА?

Они отвечают ему:

— Ко,ко, ко… ка! Ко, ко, ко… ка!

— Как они себя чувствуют?

Они:

— Ко, ко, ко… ко! Ко, ко, ко… ко!

Потихоньку, чтоб не испугать, он показывает им своих гостей, то есть нас. Они у него и спрашивают:

— Ко? Ко? Ко?.. Ко? — кого ты привел?

Он им представляет по очереди:

— Это наш молодой, очень хороший артист, с которым мы оба играем «Царя Водокрута». — Курочки все поняли. — А это художник, который рисовал «Царя Водокрута». Они мои друзья и добрые человеки, вы, пожалуйста, не стесняйтесь их.

— Ко, ко, ко, ко… Ко!

— Ну, слава Богу, приняли, — обрадовался дядя Женя.

— Теперь давайте покажем, как мы с вами умеем знакомиться, — и снова что-то им кудахтнул по-куриному. Они вдруг выстроились в шеренгу против нас. Мастер стал называть имя каждой из них, и названная курочка, постукивая лапками по полу, выходила из строя.

— Улыба! — выходит на шажок вперед.

— Беляша — шажок вперед.

— Малява — шажок вперед.

— Забава — шажок вперед.

— Кроша — шажок вперед.

— Умнички, умницы, все запомнили свое имя, малышечки мои, — похвалил их счастливый папа. Как он их различал — большая загадка. Они всем смотрящим казались абсолютно одинаковыми, как хорошо подобранный кордебалет, одетый в одинаковые костюмы и загримированный по одному эскизу.

— А сейчас посмотрите, какие мы хорошие солдаты и как мы умеем маршировать.

Дядя Женя поставил пластинку на патефонный круг, завел его, опустил мембрану на диск пластинки, сделал шпору и кукарекнул. Курочки, повернувшись от нас на 180° и бряцая по линолеуму своими лапками под марш царской «Славянки», шеренгой двинулись к противоположной стене. Не доходя сантиметров тридцати до стены, под очередную шпору снова повернулись на 180° и пошли на нас. Трижды они повторяли этот путь, пока довольный учитель не выключил патефон и не остановил их похвалой.

— Молодцы вы у меня какие хорошие! Прямо образцовые солдаты — всем награды, всем награды, — воскликнул он ласково-радостно, — но перед наградами давайте покланяемся. Артистам полагается кланяться после выступления. Как мы умеем кланяться?

Курочки что-то закудахтали учителю:

— Ко-ко-ко? Ко-ко-ко?.. Ко!

— Требуют, чтобы я кукарекнул им, — обернулся к нам Шамбраев. После шпоры и блистательного кукареканья учителя-кочета курочки начинают кланяться, сначала по отдельности: Улыба, Беляша, Малява, Забава, Кроша; затем, естественно, после шпоры, все вместе.

— Браво, браво вам, ах, какие вы у меня замечательные актрисы, как вы хорошо все делаете. За такую работу я всех угощу обещанной наградою — пшеничкой. Ну и я с вами, как петушок, тоже поклюю.

Насыпает зерно, опускается петушком на пол, отшаркивает ногой очередную шпору и начинает сам клевать. Вслед за ним довольные курочки-актрисы, дружно стуча клювами, награждаются заработанной пшеничкой.

Более слаженной актерской труппы не имел ни один театр города, а ежели говорить о труппе актеров, состоящей из кур, то такого дива не было в мире. По увиденному представлению было ясно, что главным действующим лицом его является петух в исполнении Евгения Петровича. Ни до, ни после этого случая я не наблюдал такого удивительного лицедейства, когда огромного роста человек перевоплощался в куриного отца-хозяина. В этом превращении ощущалось что-то очень древнее — тотемный театр, где он, жрец, исполнял роль посвященного племени тотема — роль петуха. Дядя Женя не дрессировал своих подопечных, он использовал патриархат, принятый в курином племени, опускался до их уровня и, став добрым отцом-кочетом, репетировал с ними те или иные действия. Результат получался более чем замечательный. Поблагодарив дядю Женю, мы ушли от него с широко раскрытыми глазами.

Оставшись вдовцом, Евгений Петрович вскоре с отцовским чувством впустил молодого бездомца в свою опустевшую квартиру. Залетка, почуяв вселенскую доброту куроводца, прикинулся сиротою и заменил ему неисполнившуюся мечту о сыне. Он был замечательно-ласков первое время и к старику-актеру, и к его курочкам. Евгений Петрович в радости хвастался коллегам, что он снова не в одиночестве и что у него появился усыновленный человек.

Спустя время молодой ласкатель привел с собою женскую половину, и стали они жить-поживать по-семейному с дядей Женей и его курочками в старой актерской квартире. Через полгода приживалы уговорили Шамбраева узаконить семейственность — прописать их, несчастных. Куровод наш, от невозможности отказать, совершил это благое для постояльцев юридическое действие.

Прописавшись и став законными владельцами жилметров, человеки эти вскоре превратились в притеснителей старого актера с его куриной труппой. Действовали они исподволь. Поначалу вызвали техника-смотрителя из ЖАКТа и показали курятник в квартире. Затем пригласили чиновника из Санэпидемстанции и сотворили из свого «Дяди Жени» коммунального вредителя. После предписания чиновника о ликвидации курятника в коммунальной квартире и угрозы суда над хозяином с Шамбраевым случился первый сердечный приступ и он оказался в больнице им. Ленина на Большом проспекте.

Хлопоты театра по таким смешным и ненормальным с точки зрения государства делам не привели ни к какому результату. Тем более, что мазурики организовали письмо от лестничных жильцов в Василеостровский райисполком, где было написано о порче государственного и общественного имущества и о том, что в жилом доме бесконечно курохчет целое стадо кур, что по ночам кричат петухи и не дают спать соседям по лестнице, и о прочих душегубствах квартиросъемщика-куровода Шамбраева в их образцово-показательном доме. После этого можно было делать все что угодно.

Пока в больнице Ленина врачи хорошие лечили актерское сердце, квартирные поскребыши произвели жуткое глумление над дядей Женей — ликвидировали единственную в мире куриную труппу, попросту говоря, внаглую съели ее.

По возвращении из Ленинской сердечной больницы в квартиру актер вместо курочек нашел прикрепленную кнопочкой на двери своего зальца копию предписания об уничтожении курятника квартиросъемщиком Шамбраевым в недельный срок — с печатью райисполкома. Прочитав этот документ, он рухнул с обширным инфарктом на пол коридора. Сопровождавшие его люди театра приживалов в квартире не обнаружили. Дяде Жене вызвали скорую и отправили снова в реанимацию той же больницы. Второй раз из больницы на свою 18-ю линию он более не вернулся.

Перед смертью перечислял имена своих последних погибших курочек: Улыба, Беляша, Забава, Малява, Кроша — и радостно вспоминал свою единственную гастроль в Академическом театре драмы им. Пушкина, куда пригласили его сыграть роль Герасима в спектакле по пьесе Я.Галана «Под золотым орлом».

Жильцы рассказывали, что куроеды, оставшись в квартире одни, через какое-то время стали жаловаться своим знакомым и лестничным соседям, что им не дают спать бесконечное кудахтанье и кукареканье, доносящиеся из стен комнат. Причем первые петухи кукарекают, как и полагается, в полночь, вторые — более продолжительно — через два часа, а третьи, наиболее громкие, в четыре часа утра — тогда, когда они переживают самый сладкий сон.

А спустя несколько месяцев говорили, что женская половина мазурика, партийная тетенька, между прочим, не выдержала и стала клиенткой психонервной больницы на пятой линии Васильевского острова. И еще через полгода эта парочка губителей бежала в ужасе из ставшей легендарной «кукарекающей квартиры» Шамбраева в только что выстроенную «хрущебскую» распашонку.

В заключение хочу обратиться к вам, питерские граждане, и сказать, что если бы я был городским начальником, то обязательно распорядился бы изготовить памятную доску в честь великого актера, сюрреалиста и куровода Евгения Шамбраева, создателя единственной на земном шарике труппы пернатых актеров, и пригласил бы лучших островных скульпторов и архитекторов добротно исполнить ее и прикрепить бронзовыми болтами к кукарекающему дому на старой восемнадцатой линии нашего волшебного Васильевского острова.

Ты кого принес?!..

История эта связана с замечательным человеком Театра Виктором Петровичем Якобсоном, к сожалению, рано ушедшим из нашего мира. Познакомился я с ним в Драматическом тетре им. В.Ф.Комиссаржевской.

Что такое завлит — понятия не имел, в моем бывшем театре этой должности не было. Что за профессия театровед и какие подвиги надо совершить, занимаясь ею, узнал от Якобсона, работая с ним в одном театре. Вскоре мы стали друзьями, и я, в своем рисовальном эгоизме, воспользовался его фундаментальными знаниями, в особенности по русскому театру. Виктор Петрович смотрел на меня своими светлыми остзейскими глазами с немецким терпением Великого Даля и подробнейшим образом втолковывал мне, художнику, философию русского театра. Вскоре лекции его перенеслись из театра к нему, на кухню однокомнатной квартиры кооперативного дома ВТО, только что выстроенного на Пушкарской улице. Я по близости обитания — на Гулярной улице — из своей коммуналки стал ходить на его отдельную пушкарскую кухню. Чтобы повысить градус бесед, естественно, приходил с чем-то.

Кто помнит те года, все интересные разговоры и истории в стране происходили на кухнях. Мы не были оригинальны.

В его театральном доме практически все знали друг друга и могли по надобности ввечеру объединиться для совместного сидения или зайти и занять на бутылку-другую денег. В те коммунальные времена это было обыденным, нормальным явлением.

Так вот, в один из таких хороших дней зимнего сидения на кухне Якобсона, уже почти ночью, раздался звонок, и веселый лестничный сосед, изрядно выпивший, как, впрочем, и мы, но, в отличие от нас, не закусивший, войдя к нам, попросил дать ему еды (ночных магазинов тогда не было). Съев три куска оставшейся селедки с хлебом, он потребовал к себе внимания и рассказал, что третьего дня прочитал в «Вечернем Ленинграде» в разделе не то юмора, не то происшествий неправдоподобную диссидентскую историю, за которую буквально вчера главного редактора сняли с работы с разными последствиями. Он спросил, не слышали ли мы об этой публикации что-либо. Но мы, конечно, не слышали ничего подобного и уговорили пересказать нам эту замечательную историю. Что он и сделал. Рассказана она была от лица сильно поддавшего грузчика и имела название вроде «Протокольная запись одного неправдоподобного происшествия» или что-то вроде этого, но точно не помню.

«Отмечали мы, значит, очередную конституцию, с припозданием, правда, но в декабре. Отмечали в Бухарии, то есть в общаге пердюжников, извините, грузчиков по-вашему, на Васильевском в Гавани. Отмечали как люди, значит, угощались беленькой. Все чин-чинарем, или, как говорится, тип-топ. Ящик был с погрузки, ну, мы его уговорили. Уважили, как положено, праздник-то. Про космос разговаривали. Тема, одним словом, достойная. Без градуса и говорить не стоит — не взлетишь мыслями. Но мы, значит, взлетели. Интересно! После полуночи вертухай заявился и гнать нас стал. Трынь-брынь необразованная, мы же про космос, уже в нем бьемся. Легавыми пугает, говорит: «Я всем такой космос покажу». Хотел я его, гниду, задавить, да пердюжники остановили:

— Государство за ним стоит!

— Срок схлопочешь!

Ладно. Пошли. Спустился я, значит, на улицу — хорошо, свежо стало. Бухарики все местные оказались, а мне на Петроградскую. Ну, думаю, машину возьму и баста. Ан не тут-то было. Иду в моем направлении и голосую — не останавливаются. Во гады! Нет никого, я один, а они не останавливаются. Вот те на, а еще конституция. Мимо проносятся, и все тут. Иду, значит, дальше в мою сторону — вижу, впереди тип вроде меня, тоже голосует. Подхожу ближе. Смотрю. Во хитрый какой! На камень забрался, чтоб его видно было, и руку протянул. Иду к нему, товарищ по несчастью все-таки. Может, нас двоих в одну машину возьмут. Подошел. Стоит, голосует, на меня не смотрит. Встал рядом с ним, голосуем вместе — не помогает. Снова ни одна падла не замечает. Ну меня — ладно, но он ведь выше — на камне стоит, все равно — проносятся мимо, как будто нас нет. Зябнуть стал, думаю, замерзнуть ведь можно. Посмотрел на него — упорно голосует, как и я, даже старательнее.

— Эй, приятель, ты ведь так промерзнешь насквозь. Пойдем со мной, теплее будет. Ты что, оглох, что ли? Тебе куда? — Не отвечает. — А мне на Петроградскую. Слышишь, пойдем.

Тронул я его слегка — холодный, как ледышка, прямо руки примерзают.

— Ты что, уже окаменел? Ой, бедный!

Замерз, видать. И я могу так примерзнуть. Жаль мне его стало. Что-то делать надо, а? Спасать! Его и себя спасать! Снял я замерзшего чудика с камня, взвалил на плечо, как положено, по привычке поймал равновесие и пошел.

Иду, думаю — отнесу его на Петроградскую к себе домой. За ночь отогреется, в себя придет, а по утрянке трамваем али как по-другому к сродственникам своим двинет. Несу, значит, по проспекту. Малому или Большому — сам не помню, помню, что по длинному. Через малое время согрелся даже. Хорошо сделалось. А сам снова думаю: «Бедолага-то перестоял, давно топать надо было». Да и со мной то же самое могло статься. Вот вам и ЭСЭСЭСЭРия, люди мерзнут, а всем до лампочки. Иду, значит, с ним, чудиком этим, на плече, а навстречу такой же голосующий, только ростом выше. Видать, давно замерз. Виноват, не остановился — второго мне не взять. Не под силу будет, хоть одного донесу, отогрею — и то хлеб. Интересно — на всем пути ни одной живой души не попалось — все замерзшие. А энти, на колесах которые, чтоб их отконопатило, не останавливаются.

До моста своего дошел, до Тучкова. За ним, значит, сторона моя Петроградская. Купола Князь-Владимира — тезки моего — торчат.

— Ты слышишь, чудик, — скоро доберемся.

По мосту иду, вспоминаю, как я здесь с пацанвой петроградской василеостровских недоростков лупил — тоже в праздник, лет двадцать назад.

Силен был — смерть. Их главного заебана поднял и выкинул в Неву. За него, значит, кликуху заработал — Мурома, в честь Илюшки Муромца.

— Но ты не бойсь, не бойсь, тебя не сброшу, хватит одного дурика.

Вон уже моя Зверинская, с моста — вторая направо. Я до нее и на автопилоте дойду — опыт большой из космоса возвращаться. С моста сойдя, сообразил — молодец мужик, не гнется, труднее было бы нести. На своей Зверинской понял — здорово, что на первом этаже живу, кантовать его не надо будет, да и сгибать не придется. Об остальном не помню — отключился, как в лестницу вошел.

Жена моя, красильщица, между прочим, вставала совсем сранья, затемно, как говорится, к запарке котлов. Так вот, эта жена стала тормошить мое сильно пьянское тело своими жилистыми руками со странными словами:

— Ты кого принес? А? Пьянь упорный! Слышишь, грузило? Кого ты принес? Иди на кухню и посмотри!

Про что она талдычит и зачем будит — тяжело же. Во ведьма — никакого понятия не имеет. Видит, что человек из космоса вернулся, можно сказать, так дай ему проспаться. «Ты кого принес… Ты кого принес» — да я всю жизнь свою ношу, и что? Да не тормоши ты меня, трынь-брынь конопатый. Сколько можно!

Праздник отметили, а не фигню-мигню варили. Отметка-то должна быть.

— Чурила ты, иди смотри свой праздник. Он Крестами пахнет.

При чем здесь кресты, фу-ты, ну-ты. Подняла она меня, однако — упертая тетка — красильщица, одним словом.

Встал, значит, плечо что-то болит, правая рука онемела, да и ноги как-то подгибаются малость. Да, высоко мы вчера улетели — небойсь, по литру на рыло вышло, а то и более того.

Выхожу с комнаты в коридор — там темно, да и в глазах темно. По стенкам держась, иду на кухню. Вхожу. Лампа горит, сильно. Под ней мой вчерашний тип лежит с торчащей вверх рукой.

Да, черт-те что — полное помутнение в башне моей. Даже детство вспомнил — пионерию. Там такой же был — только серебряный.

Вот тебе, дяденька, и кого принес?
Пришла мне хана казенная.
Как я смог, он ведь неподъемный«.

Несмотря на нетрезвое состояние в ту ночь, история эта запомнилась нам, особенно своим концом. И, когда мы с Виктором Якобсоном приходили друг к другу в гости, встречались в театре или виделись еще по какой-то нужде, после здоровканья всегда спрашивали друг друга: «Ты кого принес?!..»

Ноябрь 2001 г.