Небольшого роста шатенка с милым круглым личиком знала все, что когда-либо было по-русски для театра написано или на русский переведено. Она сидела в комнатке перед секретариатом дирекции и появлялась в кабинете Товстоногова вместе с каждым автором или режиссером, чтобы дать информацию, служить советом, сделать запись в блокноте, да и просто помочь своим присутствием. Неотлучная сигарета свидетельствовала о пагубной склонности, выражение живой заинтересованности, блеск глаз — о восторженном отношении к искусству театра, проницательные замечания — о знании предмета, чувство юмора, наконец, соединялось с нередкой для людей, наделенных данным качеством, наивностью: она все принимала за чистую монету.

Город жил сплетнями. Из-за отсутствия информации более всего ценилась информация. Более ценная, нежели икра, коньяк, крабы и осетрина. Более дорогая, нежели билет в театр на черном рынке.

Поэтому для Дины придумывали самые невероятные вещи. Широко раскрытые глаза, поднятые брови, радостное изумление, застывшая в воздухе сигарета — сполна вознаграждали «информатора». Но чары рассеивались. Дина разражалась приступом смеха. А через минуту она вновь была готова принять новую, еще более фантастическую весть. По сути своей она всегда ожидала чудо. И не зря она исполняла обязанность литературного редактора. Только чудо могло бы спасти честь подобной функции, функции, которая со времени Немировича-Данченко и его уважаемых коллег подверглась немалым преображениям. Дина восседала для отпугивания от театра и удаления от шефа орд графоманов (произведения которых, однако, следовало прочитать), в лучшем случае для изучения привезенных (а порой и п р о везенных) из-за границы или прочитанных в польском «Диалоге» пьес зарубежных авторов, которые следовало резюмировать.

При чтении польских, порой английских, французских или итальянских текстов тайной помощницей была дочь Дины, подросток, как доверительно сообщала друзьям мать, почти гениальный. Она с легкостью овладела несколькими языками, переводила прозу и стихи, писала и свои, правда, пока что их читала только мать. Ребенок, бесспорно, был частицей чуда. Возможность дальнейших чудес скрывала неотлучная дамская сумочка, скорее, сумка, просторная, набитая и весьма «ношеная», «сумка», хранящая запах сигарет, зажигалку, пудреницу и красную помаду, по крайней мере три текста (редкие рукописи) — чтение на данный момент и — внимание! — очень важный и столь же уникальный блокнот с адресами и телефонами переводчиков, авторов и прочих особ, нужных театру по тем или иным причинам. Надежда, что какой-нибудь из текстов, извлеченных из бездны сумки, станет прекрасным произведением, а первооткрыватель, естественно, войдет в историю, — держала Дину Морисовну Шварц в радостном настроении (хотя, естественно, не лишенном грусти и разочарований), питала ее оптимизм, позволяла наслаждаться сигаретами, общением с друзьями и рюмочкой вина, без которой это общение ничем бы не отличалось от повседневной жизни в Ленинграде, а значит, было бы весьма грустным.

Первое мая 196… года в Ленинграде длилось, как обычно, от трех до пяти дней и проходило так же, как предыдущие первомайские праздники и последующие, которые наступили после того памятного Первомая. Часть актеров разъезжалась по дачам, редко своим, чаще чужим, другие оставались дома — праздновали, отдыхали, отправлялись на различные торжества, гуляли по городу, изъеденному лозунгами и флагами, но все-таки прекрасному.

Особенно прекрасной казалась Нева. Могучая, серо-коричневая полоса воды, с возникающими там и сям узлами, жилами быстрого течения, с виднеющимися домами Заречья, с силуэтом справа Шлиссельбурга, дважды в мае являла с собой необычайное зрелище. Один раз — во второй половине мая, когда плывущие с Ладоги глыбы, образуя ледяные поля, покрывали поверхность реки и делали из нее полярный залив под голубым небом, залив, зажатый зелеными берегами; город гудел и трещал под напором льдин, столкнувшихся в каналах и речках и взбирающихся выше зеленых, расцветающих деревьев к основаниям русско-итальянских домов, дворцов и особняков. Второй раз — именно в начале месяца, в первомайский праздник, когда военные суда, начиная от крейсеров, включая миноносцы, минные заградители, вспомогательные корабли и кончая вызывающими всеобщий интерес и уважение подводными лодками, вставали в фарватере либо на якорях, либо привязанные к берегу стальными тросами. Ярко разукрашенные, они прибыли из близлежащего военного порта (дальше Кронштадта) и привлекали общее внимание собравшейся на берегу публики.

Между кораблями и берегом неустанно курсировали катера и лодки с моряками в белых, праздничных одеждах. Они привозили и отвозили разнообразную знать, избранных представителей рабочего класса, обожаемых в России артистов, гостей военного флота. Палубы кораблей были полны фигурок, бегающих, словно муравьи; а река несла то близкое, то отдаленное жужжание голосов, маршевые, торжественные и порой бравурные звуки военных оркестров.

На палубе одной из подводных лодок, хорошо видимой с берега, отдаленного на каких-то сто-сто пятьдесят метров, — праздновала Дина Морисовна, представительница БДТ, одного из ведущих, если не самого главного театра тогдашней России. Из-за холодного дыхания реки (лед с Ладоги еще не прошел) Дина была в теплом, осеннем, хотя и поношенном пальто и шляпе. Под мышкой она сжимала неразлучную сумку с рукописями и (незаменимыми!) адресами и, вестимо, телефонами, в руке она держала неизвестно какой по счету бокал с прозрачным напитком — самым лучшим в холодные дни; на губах играла наивная улыбка потерянного ребенка, который еще не знает, что он потерялся.

В первую минуту никто из компании, обогревающейся на холоде, не заметил, что одна из собеседниц исчезла. Также из находящихся далеко — им копошащиеся на палубе фигурки напоминали скорее фарфоровый сервиз — тоже никто не заметил, что одна из фигурок упала со стола. Дина Морисовна — а речь идет именно о ней — сделала несколько совсем ненужных шажков, поскользнулась на гладкой, омываемой водой палубе, проехалась на ягодицах под стальным бортовым тросом и оказалась в волнах Невы. Она неминуемо отправилась бы в Кронштадт, если бы вахтенные, подозрительно трезвые, не подняли бы тревогу. В ту же минуту три моряка, не снимая обуви, бросились в воду. И глазам собравшихся, оставивших свои развлечения и сосредоточивших свое внимание на вспенившихся волнах, предстало зрелище экзотическое и эксцентрическое одновременно. На встречном течении, какое образуется вокруг водоворота, на большом расстоянии от главного течения Невы, вздымалась Дина Морисовна Шварц, литературный редактор БДТ им. Горького. Под мышкой она сжимала сумку с рукописями и адресами, в другой руке, вытянутой над водой, держала бокал. В тридцати-сорока метрах от нее с переменным успехом боролись с течением трое спасателей. Самое удивительное во всем этом было то, что Дина совсем не погружалась в воду, она не боролась, а спокойно скользила над поверхностью. Надувшееся, словно шар, пальто во время полета запаслось хорошей порцией воздуха и теперь несло свою хозяйку, словно лебедь Лоэнгрина. До сих пор неизвестно, насколько Дина отдавала себе отчет в ситуации. На лице у нее было выражение удивления, почти что радости, словно ее угостили какой-то новостью, редкой и неожиданной. На всякий случай она спасала «сумку» и бокал. Три спасателя и отправленный за ними плотик положили конец зрелищу. Оказавшись на палубе, раздетая догола и завернутая в одеяло Дина в упоении повторяла: «Слава Богу, спасла, спасла сумку…»

С тех пор Дина превратилась в Ундину. Чудом спасшуюся, ее теперь часто так называли. А она, как всегда, отвечала на шутку мягкой улыбкой. Она осталась в моей памяти с неразлучной сигаретой между пальцами, с сумкой под мышкой, — а над ней поднимается тень, воздушный силуэт другой Дины — Ундины — Офелии, уносимой водой и прозрачным воздухом. Тень драматурга, энтузиаста и мечтателя в одном лице.

Перевод Н.Папчинской

Эрвин АКСЕР

Июль 2001 г.