«Товарищ Кисляков» (по мотивам романа П. Романова).
Александринский театр.
Режиссер Андрей Калинин, сценография и костюмы — Андрей Калинин и Алиса Юфа

Андрей Калинин взялся за материал, не просто основательно забытый, но практически начисто стертый из коллективной литературной памяти. Пантелеймон Романов, хлестко бытописавший изнанку революционной действительности, в 1920-е годы был на пике читательского интереса и одновременно идейных столкновений, постепенно низводивших популярного автора до полного забвения. Ему повезло умереть в 1938 году своей смертью, а его наследие так никогда в полном объеме и не вернулось в большую литературу. «Товарищ Кисляков» — предпоследний и наиболее масштабный роман — предстает даже на уровне инсценировки рельефным и многогранным произведением, в котором режиссер уловил и трагикомедию, и фарс, и гротеск. Отринув множество коллизий, заложенных в романе, авторы спектакля обозначают магистральную тему раздвоения интеллигентной личности и личности как таковой, ее существования в условиях вынужденного компромисса и неминуемого вырождения. Под таким углом зрения «Товарищ Кисляков» обнаруживает актуальность в любой точке исторической шкалы.

И. Трус (Ипполит Григорьевич Кисляков). Фото В. Постнова

Ипполит Кисляков в блистательном исполнении Ивана Труса — существо, мечущееся изначально. Ему под руки выкатывается пианино, он играет мелодию и сбивается раз, два, пытается пропеть, протарабанить ее в воздухе. Эта невозможность найти нужную интонацию, взять правильную ноту пронизывает всю его жизнь. Кисляков, намеренно спрятавший от советской власти свое призвание инженера-путейщика, служит в музее в кругу интеллигентных коллег, вынуждено прилаживается к власти в лице директора Полухина, а затем так же вынужденно жертвует им, чтобы оказаться на хорошем счету в партийной ячейке, а заодно и быть повышенным до должности замдиректора. Он услужлив с опостылевшей женой, во вкрадчивой деспотичности которой проступает его личный персонифицированный ад. Двуликость как модель поведения определяет и отношения с внезапно приехавшим другом Аркадием Незнамовым — гораздо интереснее оказывается знакомство и последующий адюльтер с его женой Тамарой.

Озарения относительно истинного положения вещей посещают Кислякова вспышками, и режиссер точно обозначает переходы от потока сознания героя к его реальным словам и поступкам за счет мгновенных световых переключений. В мыслях Кисляков против «орабочивания» и извращений советской власти, готов протестовать, помочь однокашнику, признаться другу в измене, быть честным, порядочным, уважающим свое и чужое достоинство человеком — и вот он мгновенный соглашатель, умело избегающий острых углов, заискивающий, безвольный, униженный. Интеллигентская саморефлексия здесь скорее фатум, нежели благо, потому что именно она выстилает путь к полному вырождению некогда достойного уважения человека.

Режиссер, сохраняя ретроспективный ход романа (спектакль начинается с объявления по радио о странном убийстве в квартире Незнамова, к которому может быть причастен Кисляков), кадрирует события с кинематографичной ясностью и стремительностью. В тесноту Черного зала Новой сцены Александринского театра быстро вкатываются элементы декорации, лишь обозначая пространство. Черные стулья, круглый стол и кровать — дом Кислякова, массивный диван, трюмо и странный ящик — квартира Незнамова, длинный прямоугольный стол и стулья — обстановка музейных заседаний-собраний, карета и нелепые манекены — музей. Кумачовый транспарант с надписью «Вычистим из нашего аппарата враждебные и чуждые элементы» перекрывает путь научным сотрудникам музея, а затем, уже расправленный под потолком, внезапно падает, накрывая представителя революционной власти Полухина с головой. Спектакль решен в революционном колорите черных кожанок, белых рубах, кумачовых косынок и контрастирующих с ними интеллигентских костюмов и платьев. Приметы времени здесь скорее элемент шаржа, нежели попытка обозначить историческую достоверность. Пес Джери носит сшитую из лоскутов шубу «с белым пятном», Аркадий Незнамов, с длинной шевелюрой и бородой, в широкой рубахе, воплощает саму толстовщину.

В. Алексеева (Жена Кислякова), И. Трус (Ипполит Григорьевич Кисляков). Фото В. Постнова

Густонаселенный роман сыгран ансамблем из восьми артистов, и режиссер, подбирая персонажей-близнецов, будто поддерживает мысль о внутреннем оборотничестве, нескольких ипостасях, прячущихся в одном человеке. Василиса Алексеева в крошечной роли музейщицы — обладательница безупречных манер и витиеватых выражений, зато в роли жены Елены Викторовны обнаруживает завуалированную под вкрадчивость мещанскую деспотичность. Директор Полухин и фокс Джери в исполнении Никиты Барсукова будто одно и то же родственное Шарикову лицо. Музейщик Андрей Игнатьевич и Аркадий Незнамов в исполнении Петра Семака — собирательный образ интеллигента с принципами и носителя морали. Сергею Еликову отданы роли безмолвной тетки жены, блаженного друга детства Кислякова — обедневшего, но не опустившегося Николая и циничного режиссера Миллера, не скрывающего своего непрофессионального интереса к Тамаре.

«Изменить себе или изменить себя» — вопрос, который ставит перед Кисляковым Незнамов и который решают авторы спектакля. Инсценировка вычленяет из романа цепочку ситуаций, обостряющих внутренний конфликт в ситуации выбора. Режиссер безжалостно, насмешливо и местами прямолинейно обнажает и испытывает степень падения, глубину, на которую можно упрятать достоинство, честь и принципы.

Н. Барсуков (Полухин), И. Трус (Ипполит Григорьевич Кисляков). Фото В. Постнова

Проступающий диагноз безнадежен независимо от классовой принадлежности. Интеллигент Андрей Игнатьевич ратует против науки на площади, за настоящий труд только «в тишине и медлительности», а тем временем оказывается в одиночестве — его коллеги тихонько отъезжают подальше от вещающего крамолу коллеги. Революционер Полухин, выпивая с Кисляковым в пивной, смачно, в унисон фоксу Джери, рычит после рюмки, занюхивает рукавом, прицельно ловит муху, лупит по столу и пускает нюни под «Тачанку-ростовчанку», которую услужливо наигрывает лишь совсем немного сконфуженный манерами директора Кисляков. Чуть позже директор, продолжая беседовать, и вовсе справит малую нужду, а Кисляков будет так же сконфуженно отворачиваться. Высоконравственная жена Елена Викторовна, не гнушавшаяся выворачивать мужу карманы, натравливать на него Джери и до копейки отбирать зарплату, заверяя супруга в бескорыстности своей любви, забирается Кислякову на закорки и своей хваткой буквально перекрывает ему кислород. Сам Кисляков, встретивший нуждающегося Николая, отчаянно боится, что тот попросит в долг, и, прощаясь, сперва откатывает друга юности подальше, а затем и вовсе сбрасывает со стула, заботливо проговорив вслед «До свидания, брат».

Коммунальный советский быт, абсурдный априори и преследующий Кислякова в романе, не принципиален для режиссера и необходим лишь как выразительный инструмент гротеска, вскрывающего предельную униженность главного героя. Кисляков, только что гнавшийся за Тамарой, обнаруживает перед собой человека в майке со шваброй и ведром, оглашающего приговор «Дежурство!» и демонстрирующего, как надо отжимать тряпку. Облепленный газетными обрывками булькающий сортир отвратителен самим фактом своего присутствия в коммунальном быту, но режиссеру нужно буквальное падение в отхожее место. «Я личность, почему я должен… Я не повторяющаяся индивидуальность», — шепчет Кисляков. И на этих словах он, брезгливо приступивший было к уборке, получает удар в спину дверью от вдруг появившейся заливисто смеющейся как Тамара соседки и ныряет всей рукой в отвратительный унитаз. Личность издает звериный рык.

Сцена из спектакля. Фото В. Постнова

Крах интеллигентской саморефлексии мог бы быть как-то оправдан извращенными жизненными обстоятельствами, но двуликость как жизненный принцип оказывается признаком атрофии чувств. Тамара для Кислякова такой же вожделенный объект, как случайно пробежавшая по коридору соседка. Он знает наверняка, что мужчин, в частности его самого, интересует в женщинах.

«Ноги», — скажет он Аркадию как бы в осуждение. «Глаза», — скажет он Тамаре уже ближе к финалу, жадно созерцая и поглаживая ее ноги.

Его жизнь — фальшивка, им самим придуманная и его же и поглотившая, но обеспечившая ему сносное существование.

Режиссерский диагноз неутешителен. Не блестят у интеллигентного человека глаза ни от какой идеи, говорит блаженный Николай, так и не попросивший в долг, впрямую обращаясь в зал и вопрошая: «Опустели, что ли, так все? Кончились?»

Андрей Игнатьевич в момент принятия резолюции об «орабочивании» на вопрос «Кто за?» замертво валится со стула, после чего следует победное полухинское «единогласно». Аркадий Незнамов, прочитавший об изменах жены, добровольно уляжется в деревянный ящик-гроб с поминальной свечой в руках, и такой финал такого человека — не личностное фиаско, а несовместимое с жизнью кредо.

Этих смертей нет в романе. И что случилось с Тамарой — убийство или самоубийство, — тоже неясно. У Андрея Калинина ясно предельно. Потому что по замыслу режиссера тот, кто живет с принципами, не способен выжить.

А Кисляков аккуратно проберется по стенке гроба к вдруг появившейся Тамаре, зарежет ее своим не раз мелькнувшим в спектакле кинжалом, хладнокровно добьет ее уже за сценой, вложит кинжал в руки Незнамова и победно закурит от свечи покойника.

Сцена из спектакля. Фото В. Постнова

Иван Трус играет разлагающий личность процесс поэтапного соглашательства с собственной совестью. В его начале обычная неспособность открыто высказать свое мнение, а в финале — фактическое убийство всего, что обнаруживает иезуитство собственной души. Его переобувшийся на ходу из ботинок в сапоги Кисляков — человек заискивающий, мечущийся телом и душой, неловко взмахивающий руками, перебирающий и подбирающий, будто прошептывающий свои слова, все время будто на что-то или кого-то оглядывающийся. Широкий жест, прямой взгляд, твердый голос — это у Незнамова—Семака. А у Кислякова—Труса сплошная мельтешащая рефлексия даже в отдельных мельчайших жестах и интонациях.

В финале Кисляков вдруг ловит тот самый, не покорившийся ему в начале ритм. Пара выстуканных на столе тактов, пара аккордов на пианино, и вот уже звучит под его пальцами недававшаяся мелодия, и вот уже она даже играет сама. Двуликость преодолена, мелодия найдена? Победная насмешка устремлена в зал — в клубах сигаретного дыма Кисляков отвешивает поклон и проваливается в темноту.

Март 2021 г.