С. Петрийчук. «Финист Ясный Сокол».
Боярские палаты СТД РФ.
Постановка Жени Беркович, художник Ксения Сорокина

В 2016 году суд РФ приговорил Варвару Караулову, как участницу запрещенной в России организации «Исламское государство», к 4,5 годам колонии общего режима.

Варвара окончила школу с золотой медалью, поступила в МГУ. Отец в интервью сказал, что в «это все невозможно поверить», ведь она всегда была послушной девочкой. Варвара одна из многих жертв вербовщиков ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ).

Пьеса Светланы Петрийчук «Финист Ясный Сокол» — это протоколы допросов таких Варвар — Марьюшек, которых, «по некоторым данным, до 2000 человек за последние несколько лет», смонтированные с инструкциями для новообращенных мусульманок, как правильно носить хиджаб или как приготовить торт халяль. Режиссерка Женя Беркович и артистки дописали Марьюшкам монологи, основанные на документах, интервью, текстах и личном опыте. Монологи о том, что да как могло привести девушек сквозь леса темные, горы высокие в Сирию на территорию Исламского государства.

Вместо связной фабулы — словно с десяток открытых в браузере окон. Словно режиссерка только начала собирать материал для работы. Только начала сплетать историю. Вот актриса фактически в жанре стендапа обаятельно высмеивает ежечасный умеренный, вполне ординарный абьюз, среднестатистическое житье-бытье с парнем на территории Российской Федерации. «Дело в том, что наши мужчины лучше всего умеют делать три вещи: критиковать, давать советы и навешивать чувство вины». Обесценивание, скепсис, гендерное превосходство, патернализм. А заморский принц из «контакта» спрашивает, как она спала, и просит есть больше фруктов. И их свидания в интернете такие милые и безопасные. Зал смеется на ее преувеличенное недоумение: «Ну как спала… на правом боку сначала, потом на левом». Не знают русские Марьюшки, как на такую заботу отвечать, и влюбляются. Она ступает осторожно, плавно на стелющийся ласково восточный ковер и переходит на другую сторону, чтобы рассказать о том, как начинается эта история. Как начинаются такие истории.

Хлопотливая сияющая коуч раздает зрителям зефир и учит группку девушек, как провести свадебный обряд никах по скайпу. Ее восторженный щебет с разбегу натыкается на гулкое протокольное «данные изъяты» — вместо имен, телефонов, адресов. Начинается Суд и его слепое правосудие, Судья всегда с закрытыми глазами, обрывает показания, методично и механически вычищая личные данные.

Состав преступления — интимное, сокровенное, любовное, то, что шепчут подругам, озвученное и озвученное вновь, личным быть перестает. Что было надето, что было в сумке, что было на сердце. И то, что должно бы обжигать стыдом, уже ничего не значит. И купленное по случаю кружевное белье из «Интимиссими» потерялось во время ареста.

Марьюшка на коленях, опустошенная, по ту сторону и борьбы, и отчаяния, мертвая царевна. Безучастно, отрывисто, ничего не прося и не ожидая, рассказывает все от начала. Из той же точки, что и первая девушка. Знакомство в интернете и очень много заботы, очень много доброты и ласки. И мама ему в детстве, Финисту, у которого глаза меняют цвет, готовила зефир. И она будет.

По сути, это подлинный и очень подробный рассказ о том, как боевики вербуют в интернете. Как находят и ведут жертву, как выстраивают схожесть судеб и травм, как демонстрируют мужественность и романтичность и обещают безопасность. Насилие и правда о насилии ловко прячутся в тени говорящих о нем, и даже мы, при полном театральном свете, какой-то своей частью слышим рассказ о вербовке, как рассказ о Ромео и Джульетте. Наши уши и наша оптика деформированы манипуляциями и стереотипами.

Разные реальности монтируются не линейно или иерархично, а накладываясь прозрачными слоями друг на друга. Так в первом монологе, бытовом и ироничном, вдруг в плавных повторяющихся вскидываниях или простирании рук брезжит предощущение иного бытия, проступают начертания какой-то знакомой структуры. Все эти ритуальные движения вырастают из ее бытового разговора, и все они оправдывающиеся, просящие: прости, мол, за это и за то. Беспомощно разведенные руки, открытые ладони, вся извинительная хореография эволюционирует внутри спектакля, разрастается. Фольклорное узорочье, припадания, хороводы будут спорадически возникать в сценах Дербентского суда, сопровождать монологи.

Но, что удивительно, рассказывая про жертв вербовки, осужденных за пособничество террористам, спектакль преодолевает оппозицию насильник—жертва, интонацию жалобы. Тема изначально заряжена на провокацию, но спектакль, наперекор, весь пронизан спокойной интонацией очевидной правды. Он ничего не доказывает, не ярится, не настаивает. Каждая из девушек, о чем бы ни была ее история, насколько страшной или отвратительной, светится изнутри чувством собственного достоинства. Даже совершенно изувеченная последняя Марьюшка (ужас нарастает по восходящей) рассказывать о том, как погиб ребенок, как бежала со вторым и понимала, что в спину стреляют, будет твердо, хоть и тихо, жестко, хоть и сбиваясь. Юлия Скирина, самая маленькая из актрис, стоит напротив суда, говорит ровно, тихо, да теребит кончик косички, да трудно сглатывает боль, — в этих паузах и молчит ужас. Эта Марьюшка добрела до своего Финиста. В две сценические минуты скупо уложены резня и бомбежки, изнасилования и избиения, страх потерять детей, пояс шахидки и побег прямо в российскую тюрьму.

На ней увитая косами кика, и она, склоняя покорно голову, словно упирается в пространство этими расшитыми рожками, защищаясь, упрямо отстаивая свое право зваться человеком.

В спектакле звучат только голоса женщин, играют его только актрисы. И они вынуждены разыгрывать все роли, чтобы точно воссоздать условия этого мира, они сами должны занимать все возможные стороны и становиться и Марьюшками, и судом, и голосом социума, исполненным мизогинии. Одна Марьюшка сменяет другую. Вместо Юлии Скириной под ледяные взгляды выходит Марьюшка Наташи Горбас. А комментарии продолжают равномерно сыпаться, полные готовой разлитой всюду ненависти, равнодушно сулить ад. «Хотела по кругу среди карабасов пойти, пойдешь по кругу теперь в тюрьме», «пусть сидит, пока не сгниет», «раньше таких к стенке кидали и правильно делали».

Убегая от одного насилия, наша Марьюшка мгновенно без продыху попадает в другое. Оно идет по пятам, спектакль сам мечется, переключает регистры, а выхода все нет, девушка неизменно попадает в зону насилия, только иную.

Спектакль — путешествие по кругам ада, где видимым центром становится ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ). Но даже если стереть ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ) с карты, удалить его из сюжета, то мы обнаружим, что ничего в мире от этого не изменилось. ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ) в «Финисте» — это документальное ядро истории, достаточное, чтобы в полной мере ощутить весь ужас, но вовсе не необходимое для мира, одна из главных и нерушимых традиций которого — угнетение женщины, скрытое темнотой умолчания.

То, что заставило этих девушек бежать в ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ), то, что выталкивает их из одного круга в другой — инертное стагнирующее равномерно распределенное ординарное насилие.

В противовес проклятьям из сети зеркально устроена другая сцена, где каждая, вступая внутрь кружащего хоровода, безмятежно рассказывает о том, что дало ей ношение хиджаба: «вопрос о хиджабе я восприняла как заботу творца обо мне», «ведь женщина слабое существо, в ней больше смуты и грязи», «нельзя выставлять свою красоту напоказ». Марьюшка Риты Толстогановой с умиротворяющей, уговаривающей милотой простодушно произносит: «Если бы я надела облегающую одежду, я бы чувствовала себя воровкой, я бы чувствовала, что украла что-то у своего мужа и подарила незнакомцу, который никак обо мне не позаботился и не дал мне ни копейки. Хиджаб защищает меня от взглядов мужчин, от тех, кто смотрит на женщину, как на кусок мяса». Четыре строчки откуда-то из глубин сети исчерпывающе описывают положение женщины в мире. Совершенная беззащитность, навязанная беспомощность, полная объективация. Женщина принадлежит хозяину. Противовес насилия открытого — насилие, скрытое за заботой.

Марьюшка Мариэтты Цигаль-Полищук все с той же доверительной интонацией, с чуть нервной полуулыбкой, все в каком-то коротком приседании, то ли готовясь бежать, то ли стараясь быть чуть меньше ростом, рассказывает, как всегда, пока она идет по улице, у нее в кулаке зажаты ключи, как всегда и всюду она чует опасность. Хорошая девочка, послушная отличница, девственница, она пошла один разок всего на дискотеку. И там пьяный парень подруги, пока двое других ее крепко держали, засунул ей палец через колготки прямо в вагину. Но еще в начале рассказа, впроброс, она предуведомила нас, что надела короткую юбку. А подруга, уточняя ее вину, произнесла сакраментальное: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». И вот она бежала и думала, что по дороге еще сто пятьдесят таких накинутся. А потом ей написал с пустой страницы какой-то парень и спросил, не мусульманка ли она.

Если убрать эту Марьюшку, подставить другую, монументальная структура даже не шелохнется.

Марьюшка Светланы Сперанской из второго состава спектакля заворожена нерушимой и невесомой космической гармонией музыки, непререкаемым порядком ее несущих конструкций, незыблемым отношением ее интервалов. Восторг перед ясностью того, что она видит как идеальный чертеж мироздания, приводит ее к музыке духовной, в храм. Она взыскует людей космического порядка, с восторгом доверяя церковному братству. Но хрупкая стена гармонии легко дает брешь, никакой ионийский лад с хаосом жизни не совместим. Ее насилует регент. А потом ей написал с пустой страницы какой-то парень и помог разобраться в сложносплетениях восточного лада.

В спектакле Марьюшки поют, как им и должно, — но в отличие от канона сказки, где соловьиными голосами жалуются и завлекают добрых молодцев, здесь поют отстраненную кристаллическую музыку Ольги Шаи. дуллинои., ледяную дань страху. Чистое, как стекло, полиритмическое многоголосие, ковер, сотканный из женских голосов. Музыка «Финиста» не обманывает, не обнадеживает, не пугает, не поддерживает — а льется восходящим потоком, водопадом, пущенным в обратную сторону, и свидетельствует о математическои. гармонии, которая есть изнанка кошмара. Они выпевают себе путь, пропевают себе приговоры.

Есть наша патриархальная сексистская повседневность, реальность сирийская полусказочная — скрытый тайной и темнотой неведения ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ).

Есть реальность сказочная.

Художница Ксения Сорокина нарядила Марьюшек в расшитые дивной красоты кафтаны царевен, переливающийся бархат и атлас, сплела вручную им кокошники и короны, расшитые косами и орнаментом, парики с грудой тяжелых свитых кос. Сплела из женских волос. И восхитительный восточный ковер, который раскатывают девушки у ног зрителей, по которому и будут путешествовать с края на край земли, из одного круга в другой, — сплетен из волос. И в этой роскошной сказочной красоте мерцает что-то жуткое. И широкие рукава обшиты по краю вместо бахромы срезанными волосами, что похожи одновременно и на конскую гриву, и на ластящуюся от ветра пшеницу. И цепь поэтических и страшных метафор встает за каждым взмахом рукава.

Так и русская сказка в спектакле мерцает, а затем и прорастает мифом. Изначальным, древним, всякой сказки древнее. Мифом, который повествует бесстрастно и величаво об устройстве мироздания. И в сказку, и в миф насилие вшито золотыми нитями, упрятано в замысловатые узоры. И сказка, и миф испокон служили защитой и обещанием, учили быту и бытию. В сказку наши Марьюшки и бегут, за обещанным счастьем, Финистом, защитой и покровительством. И здесь, конечно, миф безжалостно разоблачен. Он — матрица жизни — заряжен и заражен насилием. Он выстлан изнутри подчинением и угнетением, злой неодолимой иерархией.

Финист Ясный Сокол служит в ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ), как и Добрыня Никитич, и просто какой-нибудь там Никита — на всех уровнях, ИГИЛ (организация, запрещенная на территории РФ) становится универсальным маркером насилия.

Любой мужчина может сам в себе оказаться военизированной группировкой и на своей священной войне насилует женщин и бьет детей.

И именно это всё не желают видеть Марьюшки. И льстивые обещания сказки становятся гарантией того последнего доверия, с которым девушки бегут из одной реальности в другую. Того доверия, которым полны их рассказы, неугасающего доверия к миру.

Когда Судья жестоко высмеивает на последнем суде Марьюшку Наташи Горбас, она вдруг ощеривается яростной загнанной злобой.

Для нее признать, что она была неправа, значит погибнуть под сокрушительной тяжестью правды о своем месте в мире, задохнуться его свинцовым воздухом, и потому она до последнего будет стоять на своем, превращая остатки разбитого мифа о ненаглядном солнышке в заточки, в розочки, в свое самодельное оружие.

А Судья пытается забрать миф, ничего не дав взамен. Ибо ничего взамен нету.

Но сам спектакль становится защитой, попыткой защитить женское. Он сам трепетен, он сам ласков. Он эмпатичен не только на уровне содержания, но и на уровне формы. В этом ускользании сцен, в прекрасном многоголосье, в сиянии тканей, в том, как, передыхая, девушки любовно глядят друг на друга, — их укрытие, и в том еще, что кто-то решился сказать о них быль.

В финале Марьюшка Горбас, раздетая до прозрачной комбинации с таким неуместным теперь здесь, на суде, черным кружевом, уже без короны витых кос, босая, идет, завороженно ступая, в темноту. И голос ледяной, пронзительный, словно покидая теплое розовое тело, податливое, обреченное, выпевает считалку, что она повторяла, заговаривая страх, когда шла к Финисту через границу по пыльному турецкому полю. «Аты-баты, шли солдаты», — повторяет и повторяет прозрачный голос. Считалочка — жеребьевка для рекрутского набора солдат. Идет воин. Идет на смерть.

Март 2021 г.