Лицом к залу, в ряд с братьями он сядет только в финале. Убив отца. Сравняется. И даже превзойдет. Они могли и хотели — он совершил. И стал членом семьи, как бы ни брезговал этим фактом Дмитрий: «Не мог он! Не его это дело! Смердяков — человек нижайшей натуры! Курицын сын…»

Весь спектакль он сидит слева, с краю, всегда в профиль, шмыгая вечно мокрым носом и наблюдая за семейным диспутом. Тут вообще все друг друга пристально рассматривают, как экспонаты, как объекты, — а он видит всех разом, в общей мизансцене семейного портрета. Они — анфас, в динамике, он — в профиль, в долгой статике.

Его привычно не замечают. Среди философствований об устройстве божьего мира и человека этот сутулый лысый громадина, рожденный от юродивой карлицы Елизаветы Смердящей, — вообще никто. Курицын сын.

Как и братья, он появляется в этом вселенском кабаке под разудалое «Раскинулось небо широко» — с подносом и бутылкой шампанского: обслуживать семейный вертеп. Выходит, как и они, из люка в планшете, следовательно — из подпола. Тут возможны варианты — кто из Карамазовых поднимается на встречу с Алешей прямиком из ада (что хотите понимайте под этим адом), а кто — из подпола. Смердяков — из-под пола, он очевидно человек подпольного сознания. Это и есть его прописка по достоевскому ведомству.

Весь спектакль он проводит в мучительном тугом наблюдении и размышлении. Потому что тоже — Карамазов. Но никому из действующих лиц нет дела до того, как там, у левой кулисы, сам в себе, Смердяков размышляет, кривя лоб, вытирая нос, как искажает лицо спазмом немого несогласия, как молча, про себя, возражает братьям, подчиняется отцу, презирает… Живет, долго не зная, кто он и что он.

Олег Рязанцев, ставший в последние годы удивительно интересным актером и значительным лицом театра, умеет на сцене молчать (весь спектакль он молчит, например, Герасимом в «Муму»). И умеет при этом ни на секунду не потерять процесса внутренней жизни персонажа. В «Карамазовых» это — сплошная пауза в весь первый акт.

О. Рязанцев (Смердяков). Фото В. Васильева

Смердяков Рязанцева такой же доморощенный философ, как и все, и так же мучительно пытается разобраться в богооставленном (или нет?) мироустройстве. Только разбирается он без сентенций, исключительно — слушая, иногда умиляясь, иногда хмурясь, туго проворачивая в мозгу услышанное и увиденное… Он принимает участие в диспуте самым активным, но бессловесным образом. Его братья — все как один — разговорчивы, общаются с чертями, а он — нет, он молчит. Он хочет Бога, презирает их кабак и бесконечную путаницу: по чьему образу и подобию, мол, создан человек? Как по чьему? Он-то, Павел Смердяков, понятно по чьему — по образу своей матери, которую, не знав, странным образом жалеет: зачем все прибавляют, что была она двух аршинов? Для пущего его унижения? Правда, от карлицы в два аршина неожиданно вымахал детина с высоким лбом то ли мыслителя, то ли вырожденца. Неаккуратен, мокрогуб, неповоротлив. И неряшливые белые лакейские перчатки.

Смердяков выходит кривоватым отражением всех путаных, мучительных карамазовских исканий, смуты, греховности, тупика.

Но он не убил бы, наверное, Федора Павловича, если бы в конце первого акта, все так же сидя в профиль, не услышал, как Иван, а за ним все братья, вооружившись старой газетой, читают давнюю городскую хронику, описывающую гадкую историю совокупления старшего Карамазова со Смердящей. И как родила она во дворе карамазовского дома… Смердяков потрясенно замирает, узнав, чей он на самом деле сын. И сразу становится понятно, кто убьет Федора Павловича и за что. И становится важно, что отец не только фамилию ему придумал, но и Павлом назвал, в честь своего отца, между прочим, то есть деда. И не был ли это провокационный аргумент Федора Павловича, скверной своей испытывающего всевышнего в вечном диалоге? (Ф. П. Карамазов здесь совсем не шут, он отец всех прочих, в ком лихорадкой бьется воспаленный вопрос, что это за животное «по образу и подобию» и что тогда сам образ?.. Или человек придумал себе Бога по собственному подобию?)

Смердяков начинает молча тихо и долго плакать, размазывая слезы и сопли. С ним плачет только Алеша, для остальных братьев он опять оказывается «пропущен», неинтересен, курицын сын… И хотя весь спектакль, слушая, он вполне себе «подпольно», в унижении своем внутренне возвышался над Карамазовыми, но, став их братом, должен сделать так, чтоб они его заметили и рядом посадили.

Именно в момент трагического смердяковского узнавания, «кто я есть», божественный луч света — единственный, оставшийся вверху источник, — как будто заикаясь и блуждая в темном пространстве, перебирает всех героев, а потом бьет в зал: а вы — не братья ему? Вы не от Федора Павловича произошли? Или все-таки среди присутствующих есть кто-то другой? Кто отец ваш? Это луч то ли надежды, то ли слепящего вопроса…

В финале, когда пафос взятия на себя вины и выяснения, любит ли кто кого, зашкаливает, когда каждый жаждет пострадать во всю ширь натуры, он сбивает градус страдальчества: приходит и просто падает посреди сцены, посреди страстей и монологов. А рухнув всей тяжестью, изобразив приступ, устало поднимается: «Вам не надело? Мы все убили. Мы все. Я по слову вашему и по сердцу вашему все и совершил».

Но даже тут они не хотят впустить его. Даже когда Смердяков выкладывает на стул три тыщи (а выкладывает он их на стул именно так, как когда-то Митя три тыщи Катерине Ивановне на стул выкладывал…), — Дмитрий не хочет уступить этой твари дрожащей то, на что он, Дмитрий, фамильное карамазовское право имеет, не хочет уступить поступка и права.

И все-таки Смердяков садится в общий ряд, чтобы тихо затянуть «Раскинулось небо широко», а потом пуститься в отчаянный пляс. Вместе со всеми. И, очевидно, продолжить выяснять — по чьему мы образу и подобию…

Февраль 2021 г.