«Три толстяка. Эпизод 7. Учитель»
БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер Андрей Могучий, художник Александр Шишкин

В финале спектакля ученого-гения Ивана Ильича Туба убивает одна из его копий — придурковатый двойник, носивший ему закуску в советской авоське (Борис Заруцкий). Но тогда выходит, что это самоубийство Туба, что он сам себя убивает… Какой-то своей ипостасью, так сказать.

И выходит тогда, что в спектакле у Ивана Ильича три сущности.

Первая — это живой прекрасный мальчик Ваня Тубин (изумительно ясный, чистый и серьезный Валентин Мендельсон), у которого репрессируют в третьем акте отца (это Туб в детстве).

Вторая — Другой Иван Ильич, нелюдь на посылках: именно в него превращается маленький Ваня, которому тараканище (читай — Сталин) делает операцию, заменяя человеческое сердце на каменное. Сон это детдомовца Вани или явь — сказать нельзя, тут все сон и явь одновременно.

И, наконец, старик Туб, которого играет Сергей Дрейден.

С. Дрейден.
Рождественская ель в 1949 году.
2002. Картон, смешанная техника.
17,4 × 25,3
Декабрь 1949-го. Скоро Новый год.
 
В нашей квартире обыск, под утро НКВД уводит «врага народа» — моего отца. Мама подходит к окну, отдергивает штору: на улице тихо, снежно, светят электрические лампы — день рождения вождя.
Мне снится учительница Павла Андреевна в платье с кружевным воротником и пятерка по чистописанию.

Разобраться в этом всем трудновато, сущности соединены по принципу вольного коллажа, и вообще распоследнее дело складывать сюжет, мерцающий лишь отдельными отчетливыми фрагментами в сюрреалистической четырехчасовой постановке. Все тут является нам в свободной, даже в слишком свободной, никак не структурированной последовательности. Но все же, пытаясь наладить минимальные логические связи спектакля, а не только ловить общие, отработанные соц-артом 90-х темы (начиная с «Покаяния»), — силишься как-то воссоздать линию жизни главного героя, изобретателя Туба.

С одной стороны, выходит, что Ваню Тубина, предавшего своего отца, по приказу вождя еще в детстве прооперировали, вставив ему каменное сердце (а не он наследнику Тутти — железное), а затем сделали начальником лаборатории по экспериментам над людьми. Там с ним и работал Гаспар Арнери, его ученик, предавший своего учителя. Про серию предательств в спектакле все как раз более или менее понятно проговорено, а вот куда и зачем бессердечного Туба однажды увезли в черном воронке, раз он уже был не вполне человек, а орудие системы, — понятно меньше… Некоторые из коллег считают, что Туба увезли лишать сердца наследника Тутти, но это только слухи, распространяющиеся в зрительном зале после спектакля.

В связи с чем Туб оказался «на базе» (так он именует место своего пребывания, имеющее родственные черты с Зоной Стругацких/Тарковского и фильмами Кристофера Нолана) — остается загадкой.

В. Мендельсон (Ваня), С. Дрейден (Иван Ильич Туб). Фото С. Левшина

Спектакль идет четыре часа, три из них ничего не происходит, театр «чистит яйцо», никак не выстраивая хоть сколько-то внятную драматургию и много раз словами Туба обещая залу, что сейчас все станет понятно (антракт). Вот — скоро я все объясню (еще один антракт). Но поскольку «чистит яйцо» Сергей Дрейден, апологет живой сценической жизни, не умеющий находиться на сцене просто так, без дела, всегда занятый сочинением какой-то неведомой внутренней реальности, — на него можно смотреть, как на огонь или на воду. Или на то, как он раз за разом достает из ямы бутылку водки, бормочет то заклинания, то бессмысленные фрагменты из сочинений Мамардашвили и Пятигорского (бессмысленные, потому что в не ясном никому контексте Дрейден может произносить что угодно, болтать от себя, бормотать, импровизировать, как может только он, — и это будет не хуже и не лучше Пятигорского: мудрость обернется бессмыслицей, а банальность приобретет характер философской сентенции). Он два акта что-то запрягает, то есть ничего не делает, но приковывает к себе так, как… приковывал всегда (и не надо быть Могучим, чтобы был такой Дрейден). На него смотришь с того момента, как у правой кулисы, опершись на перила ложи, немолодой долговязый человек вглядывается в светящийся под прекрасную музыку дом, рождающий ассоциации с Тарковским, но уже с «Зеркалом» и с «Солярисом», хотя одновременно — и со спектаклем Жолдака «По ту сторону занавеса» (режиссеры внезапно стали похожи). Стол под абажуром, мама, папа, Ваня с сестрой, как станет понятно позже… Прекрасная, в общем, картинка, созданная Могучим, и прекрасный Дрейден.

Дальше — невнятная двухчасовая «чистка яйца» в пустыне Гоби…

Сцена из спектакля. Фото С. Левшина

А вот когда дело доходит до третьего акта и начинается богато иллюстрированная, фантазийная, дорого украшенная стаффажами, массовками, хорами советских школьников и всякими прочими постановочными роскошествами история семьи Тубов, — в моем сознании начинает брезжить что-то знакомое. И нет, это не только советские новогодние открытки, и не Комар и Меламид, это очень камерная картинкас давней выставки Сергея Дрейдена в галерее «Борей». Ночь ареста его отца, Симона Дрейдена. И Сталин за окном. Потом я обнаружу эту картинку в программке, в которую не взглянула вначале, то есть мне выдадут золотой ключик от театра Карабаса. И тут я начну предполагать…

Распоследнее дело строить догадки, как и что рождалось и вырастало. С другой стороны, распознать замысел по сценическому тексту — наше прямое дело. Но если режиссер Могучий свободно и вольно ответвляется от «Трех толстяков» и сочиняет что в голову придет — то, в его законе, могу и я «что в голову придет» предположить, исходя из увиденного…

Сцена из спектакля. Фото С. Левшина

Ну, во-первых, первые две части были так давно, что их уже и не вспомнить. Пару лет Андрей Могучий не мог или не хотел завершить начатое, и первая моя догадка состоит в том, что он просто не знал, про что и как ему дальше ставить и чем завершать постановочную эпопею. От Олеши ушли, никуда не пришли, заблудились в придуманных самовольных мирах, многословных вариациях, в освоении постановочных средств и бюджетов, а завершать-то надо. В эту паузу, полагаю, судьба свела Могучего то ли с самим Дрейденом (гений всегда нужен Андрею Анатольевичу, по сути, Сергей Симонович заступил место Каравайчука, в нем есть импровизационная странность и непознаваемость), то ли с его очень сценичным рисунком, но дальнейшая логика, исходя из конструкции спектакля, представляется следующей. Театр занялся инсценированием картинки с выставки, она со всей очевидностью породила декорацию Александра Шишкина (что ничуть не умаляет всегдашней сценографической шишкинской роскоши), как и ее сюжет породил сюжет спектакля. Могучий увлекся, понял, чем ему хочется заняться, биографический эпизод позволял себя визуализировать и организовать интересную структуру: документально-лирический, всегда живой Дрейден с его «свидетельскими показаниями» о времени оказывался упакован в эпический театр неживых фактур, хрупкая импровизация — в большой стиль. И третий акт, целостный и внятный, стал постановкой картинки с выставки и рассказа Дрейдена под ней (он свои картинки снабжает рассказиками, в том числе колышущийся портрет Сталина в окне — один из его сюжетов).

С. Дрейден (Иван Ильич Туб), Б. Заруцкий (Другой Иван Ильич). Фото С. Левшина

Оживлением картинки — это чувствуется — Андрей Могучий явно заинтересован и воодушевлен. Но ведь заявлен-то был конец трилогии «Три толстяка». И вот где Дрейден с его историей, а где толстяки (уж который год ждем, чтобы их свергли)? И, как мне подсказывает интуиция (никаких достоверных доказательств у меня нет), — начали искусственно привязывать это к «Толстякам». Кем может быть Дрейден в их пространстве, ну хоть приблизительно? Нашарили мелькнувшего на секунду Туба (Суок в повести набрела на клетку с ним, когда спасала Просперо, и Туб рассказал ей тайну наследника Тутти). И такое впечатление, что сочиняли спектакль из конца в начало, в обратной последовательности, стали пристраивать к картинке — двухчасовой пролог. Не имеющий никакой, в общем, связи с предыдущими частями «Трех толстяков». И вышло такое долгое «запрягание» с умным лицом Мамардашвили.

Поскольку общее поле трилогии все-таки было обязано явиться и усеяться чем-то из предыдущих частей, то там замаячили, надо не надо, — Продавец воздушных шаров, вялые дамы, которые были когда-то розовыми, но как-то почернели… Видения из прежних спектаклей.

Боюсь, не очень понимали, куда плыть. В результате уплыли так далеко от первых спектаклей, что связь правящих толстяков и таракана-Сталина, пожирающего детей (центральный постановочный эффект третьего акта: портрет раздвигает челюсти — и туда входят живые люди), отсутствует от слова «совсем».

Уход от свержения актуальных толстяков в обличение сталинизма несколько обескураживает молодых, которым театральный сериал адресован (или с появлением Дрейдена он уже не предназначен тинейджерам в шапочках?). Слышала от своих студентов: зачем нам обличение Сталина, когда нас сейчас пожирает совершенно другой портрет?..

— Ты про что думаешь сейчас? Ты подумай для начала, важно это тебе или нет, — разглагольствует Туб, обращаясь к Гаспару.

Вопрос остается справедливым относительно всего спектакля… Про что ты думаешь сейчас?

Продолжение, как написано в финале, следует. Между тем идут годы. И первые зрители первой части уже повзрослели, родили своих детей, а старая-старая сказка все никак не может закончиться… По улицам и площадям стал ходить реальный Тибул, толстяки правят и правят, а театр играет в оловянных солдатиков — как профессор Сретенский в «Монологе» под музыку Каравайчука.

Март 2021 г.