Луч прожектора выписывает четкий круг по сцене. Круг-оберег и круг чистилища или ада. Он нащупывает и находит своего избранника и свою жертву. Вот он — отправная и конечная точка, центр притяжения и отталкивания этого спектакля — Алеша Карамазов Евгения Санникова.

В скуфье и подряснике он сидит в центре сцены напряженно, с прямой спиной, будто ожидая этого луча. И становясь избранным, лишь поворачивает голову в сторону стены, за которой все другое. Алешин переход в «мир» — осознанный поступок, приятие выбора. И он начинает медленно, сосредоточенно собираться: складывает скуфью, снимает подрясник, аккуратно укладывает вещи в потертый чемодан. В луче света обнаженный торс Алеши—Санникова из живописных техник кьяроскуро. Он слепит не столько реалистичной мускулистостью, сколько угадывающейся беззащитностью и обреченностью. И когда он уже готов — в свитере и длиннополом пальто с чемоданом в руках, — мир надвигается буквально и неотвратимо. Боковая стена медленно наступает, движется в сторону по-прежнему неподвижного Алеши. Не он вступает в этот мир, но мир поглощает его, перенося в пространство, где уже звучит сквозной мотив кабацко-цыганского отчаяния. На стене мелькает последнее от прежнего образа — его выхваченный в проеме стены силуэт, будто портрет в световой рамке.

Е. Санников (Алеша Карамазов). Фото В. Васильева

Евгений Санников сохранит напряжение исходной сцены на протяжении всего спектакля. Ни разу его Алеша, усаженный режиссером прямо на авансцене на добрую половину спектакля, не откинется полностью на спинку стула, да и стиснутые руки расцепит лишь пару раз. Собственно, и взглядов ему отпущено режиссером немного. Один в сторону впервые возникшей и уходящей в глубину сцены Грушеньки, еще пара — братьям и отцу. Он глядит и отстраняется, терпит муку. И смотрит в зал каменеющим, почти застланным слезами взглядом, пока за его спиной спорят и глумятся.

При абсолютном минимуме текста Алеша — та ось, на которую нанизан весь спектакль и каждый из персонажей. То, что он «ангел на земле», нужно еще доказать. К нему обращаются, его провоцируют, над ним насмехаются. Он — объект внутреннего спора Карамазовых, начинающийся с первых минут. К нему, прошедшему сквозь стену, разделяющую миры, восходят из преисподней отец и братья, каждый со своим. «Мир спасать пришел, не думаю, что это возможно», — говорит Иван. «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную», — вопрошает отец. А Митя и вовсе хочет «прижать к груди да так, чтобы сразу раздавить».

В отличие от других христоподобных героев Достоевского, Алеша у Льва Додина — не ретранслятор всепрощения и апологет безусловной любви, но ее мученический скол. «Вы же никого не любите!» — восклицает он как бы Катерине Ивановне, а на деле всем присутствующим и самому себе. Не желающий осуждать, сознающий свое бессилие, сомневающийся в своей вере, он первый бросится разнимать дерущихся отца и брата, но в ответ на все вызывающие слова разве что головой качнет. В его версии и бог есть, который может всех и вся простить, и лгать не надо, и любить надо. Только он будет в состоянии, едва сдерживая рыдания, ужасаясь и преодолевая себя, прочитать газетную заметку, вскрывающую давнее преступление отца. И только его падение как посвящение в карамазовщину представляет всеобщий интерес.

«Я знаю, что ты сам от нее без ума», — говорит Митя о Грушеньке отцу, обращаясь к Алеше. И любое движение Грушеньки лишь фон коллективной провокации. Она тянется к Мите через Алешу, вспрыгивает к Алеше на колени, раскидывается и широко пластается как бы перед всеми, но на деле перед ним.

Физическое сладострастие как отсвет нелюбви вложено режиссером в слова Федора Павловича, Мити, Ивана, но реализовано в Алеше. Он обходит Грушеньку так же, как в начале спектакля луч обходил его самого, словно все еще не веря, не понимая себя. Он и дотрагивается до девушки, как до образа, будто слепой, стремящийся нащупать ее черты. И карамазовская расчлененность души оборачивается фатальной непреодолимой коллизией. Жадно хватает ртом и заглатывает Грушенька палец Алеши, и его последующее отчаяние — не в сопротивлении, но в полной ужаса попытке унять, буквально откусить трясущуюся кисть, как предавший его член. И остается Алеша Санникова сидеть между голыми коленками возвышающейся над ним Грушеньки, как мученик у подножия своей мадонны, с такими же сцепленными руками, с таким же отчаянным взглядом, но уже изведавший глубину своего падения. Финальное всеобщее кабацкое разгуляево под «Раскинулось небо широко» — без него. Но он — часть этого мира: «Я хочу сжечь этот город. Я подожгу и буду смотреть… А может быть, подожгу и сам со всеми останусь гореть — я ведь тоже этот город».

Стена сметает со сцены всех, вновь пропуская через себя одного лишь Алешу, возвращая его туда, откуда он пришел. Но прежнего нет и не может быть — Алеша—Санников даже не порывается переоблачиться в прежнее одеяние. Луч описывает круг и снова нащупывает свое главное действующее лицо. Дальнейшее — во мраке.

Март 2021 г.