Четыре года работы со всей труппой и разными текстами Достоевского привели к рождению спектакля, где осталось только семеро персонажей, где изменились не слова, но порядок слов, а сюжетом стал суд — не юридический процесс, а внутренний, который обязательно случится, даже если «Бог умер» и на Страшный суд не придет «повестка». По сути «Братья Карамазовы» сведены до семейной истории, мужской истории, где лишь две молодые женщины становятся катализатором всех процессов, происходящих в мужском мире. Женщины здесь — соперницы, непокоренные вершины, искусительницы, жертвы или победительницы, но только не сестры, матери, жены, хранительницы очага.

С. Никольский (Иван Карамазов). Фото В. Васильева

Мы не знаем, кого репетировал в течение этих лет Станислав Никольский, какими узкими вратами шел к своей роли. Но к премьере он дошел Иваном Карамазовым. Все самые колоритные места романа, связанные с Иваном Федоровичем, — разговор с Алешей, легенда о Великом Инквизиторе, мучительные откровения со Смердяковым, невыносимая ноша истинного знания о картине отцеубийства, разговор с Чертом и спасительное безумие — практически всего автор спектакля лишил своего Ивана. Точно наложил на него своеобразное театральное ограничение. В своей мужской семье, живущей без родства и тепла женщин, Иван кажется самым чужим, инородным, осиротелым, отталкивающим. Этаким немчурой из формулы «что русскому хорошо, то немцу смерть». Он противопоставлен тут всем и каждому, в любой паре он будет антиподом. Можно предположить, что из всех своих сыновей, включая рожденного по преступному недоразумению Смердякова, Федор Павлович Карамазов (Игорь Иванов) больше всего недолюбливал, не понимал и сторонился именно среднего, Ивана, слишком умного, недобро молчащего, с вечным презрением на губах под рыжими усами. Не похожего на отца ни внутренне, ни внешне, точно не им рожденного. Никакой близости не было и не могло быть у Ивана с единокровным Дмитрием (Игорь Черневич) — «другой гадиной», сладострастником, носителем карамазовщины, чью особую цельность и внутреннюю честность (именно таков Дмитрий в этом спектакле) Иван не сразу осознал. Но и с родным братом Алешей (Евгений Санников) Иван не имеет ни малейшего желания «знакомиться заново» — ему претит не только монашество Алеши, в котором он видит ложь и фальшь, но и неистребимая, просыпающаяся даже в праведнике карамазовщина, которую Иван ненавидит так, как можно ненавидеть только родное. Разумеется, что и лакей Смердяков, о темном происхождении которого, как и все остальные, Иван узнает из газет, вызывает у него лишь презрение и обиду — вот оно, ходячее свидетельство семейной грязи, которой замазана вся семья. О любви Катерины Ивановны (Елизавета Боярская) смешно даже говорить — полностью погруженная в свою историю с Дмитрием и соперничество с Грушенькой (Екатерина Тарасова), она даже не смотрит в сторону Ивана. Как, впрочем, и он на нее. Любовь Катерины Ивановны — больше фантазия чистюльки Алеши, полюбившего психологические парадоксы и свою роль знатока истины.

Уже не раз отмечалось, что в метатексте спектакля у всех героев есть своего рода собрат по другим произведениям Достоевского. У Ивана это скорее Раскольников с его поисками границ дозволенного. Именно эта мысль вдруг выводит Ивана в центр общего внимания, и Тот, Который Наверху, с интересом оборачивается к нему — блуждающий под колосниками луч от Дамира Исмагилова, поистине восьмое действующее лицо, вдруг надолго задерживается на фигуре Ивана.

Иван Федорович Карамазов, с размахом влетающий в свое «все дозволено», как в омут без дна, вдруг понимает, какую ответственность на себя берет. «Все дозволено» — так страшно, так огромно, что срочно требует противовеса, точки опоры.

Именно Иван первый объявляет на суде, который вершит сам покойный Федор Карамазов, — я убил. Иван первым берет на себя ответственность за всеобщий грех нелюбви. Мысль оказалась настолько материальна, что простить ее нельзя. Именно его признание становится тем рычагом, на котором можно перевернуть невыносимую тяжесть сознания. После признания Ивана оказалось невозможно молчать и остальным — и вот уже Смердяков обстоятельно и доказательно рассказывает перед всеми, как убивал, где на самом деле лежали деньги. И вот уже Алеша судит себя, а не других — за нелюбовь к конкретным людям (подумаешь, любить все человечество), за желание спалить этот чертов город, за то, что первый шаг на пути ненависти сделан, за то, что ничем не лучше других, за монашество, в котором не осталось Бога.

Именно с признания Ивана начинается эмоциональный поворот спектакля к освобождению и очищению — Оде к радости, суть которой так неожиданно, убедительно и победительно уловил в Достоевском Лев Додин.

Февраль 2021 г.