Антон Хитров Помню, на встрече со студентами ГИТИСа вы говорили о том, как меняется нарратив в постхристианскую эпоху, но в тот раз мы не останавливались подробно на религиозной теме. Что такое постхристианская эпоха?

Константин Богомолов Сейчас идет переход, аналогичный переходу от античности к христианству. В первую очередь это связано с десакрализацией смерти. Судя по процессам, которые происходят в культуре, я могу предположить, что эта категория — смерть — постепенно теряет свое прежнее значение. В свое время христианская культура сделала смерть цивилизационной доминантой. Клеймо смерти накладывается на все: смерть — это главная перспектива, смерть — это мерило, смерть — это ворота. Смерть эстетизируется, смерть драматизируется, человек проводит жизнь в рефлексии смерти. Собственно, отсюда — категории развития, опыта, накопления, которые существуют только до тех пор, пока есть категория финала. В постхристианскую эпоху смерть становится одним из эпизодов жизни. В последние полтора столетия это мировоззрение стало массовым среди художников, а в последние 20–30 лет, благодаря кино, распространилось на аудиторию. Простейший пример: у Тарантино в «Криминальном чтиве» герой умирает, а потом мы снова видим его живым. Смерть перестает быть драматическим переживанием. Расчленение, пролитие крови тоже становится обыденным — как у того же Тарантино в «Убить Билла». Кстати, и братья Коэн с их отсутствующими финалами — сюда же. Пока это происходит в искусстве — то есть в подсознании цивилизации. Но в какой-то момент, я уверен, это перейдет в сознательную фазу, и мы увидим некие существенные изменения, цивилизационные, глобальные. Я не говорю, что этому нет сопротивления, я не говорю, что это тотально, но это все более активно. Все больше людей с этим рождаются, это входит в генетический код.

К. Богомолов. Фото Е. Цветковой

Хитров Ваш скепсис в отношении христианства распространяется на религию в целом и вообще — на сферу нематериального?

Богомолов У меня нет скепсиса. Активная рефлексия и свобода рассуждения о христианской религии в категориях, может быть, не вполне привычных не означает скепсиса. То, что я рассуждаю о христианстве как о религии смерти, не означает ни негативного, ни положительного отношения. Эта культура породила грандиозные, мощные произведения искусства. Если бы не было культа смерти, рефлексии смерти — не было бы великой европейской культуры со всеми ее сложными депрессиями и комплексами, которые я нежно люблю и которые есть интереснейшие проявления человеческого духа. Не надо думать, что я радостно потираю руки в предвкушении конца христианства. Я не знаю, хорошо это или плохо. Я смотрю на процессы, происходящие в культуре, достаточно холодным взглядом. Об исламе или буддизме я не могу рассуждать с достаточной уверенностью — все-таки я продукт христианской цивилизации, отчасти иудейской цивилизации. А что касается сферы нематериального — слушайте, я не являюсь скептиком, наоборот. В существенной степени — ровно наоборот. Я человек очень интуитивный. Да и вообще, материализм, идеализм — это разделение устарело, все эти рассуждения откуда-то из XIX века. Сейчас все сложнее.

Хитров Вы верите, что мир объясним до конца?

Богомолов Я перестал задавать себе вопросы, на которые никогда не смогу дать точного ответа. Что бы я ни предположил, это будет одна из гипотез. Поэтому я не трачу на это своих сил, как и на целый ряд других вещей. В конце концов, какая разница, если я все равно умру, не узнав ответа. Может быть, мир объясним. Может быть, нет. Может быть, мы произошли от обезьяны. Может быть, нас инопланетяне занесли. Я решил над этими вопросами не думать. То же самое, кстати, в театре. Я перестал обсуждать с актерами процесс накопления роли, как эта сцена меняет следующую сцену. Перестал обсуждать мотивы — я не знаю мотивы. Задачи — я не знаю задач. Мы с ними говорим о том, чего их персонажи ну точно никогда не сделают. А вот о задачах мы забываем. Я даже про себя не знаю, зачем я пошел учиться в ГИТИС. Могу только предполагать. Оттого, что я дам актеру задачу, он лучше играть не будет. Даешь ему задачу — он все равно играет плохо. Значит, не в этом дело. А профессиональное и жизненное все время перетекают друг в друга. Так что я не задаю себе глобальных вопросов. Мои рассуждения по поводу христианской цивилизации, религии носят сугубо технический характер. Мне надо было в какой-то момент объяснять и себе, и актерам, почему я отменил категорию развития, или накопления, или события: а вот вам, господа, теоретическое обоснование, почему мы рассматриваем человеческую психику на сцене вот с этой позиции.

«Идеальный муж». Сцена из спектакля. МХТ им. А. П. Чехова. Фото Е. Цветковой

Хитров Две ваших постановки за границей — «Мой папа Агамемнон» в Вильнюсском Малом театре и «Лед» в Национальном театре в Варшаве — были в той или иной мере спектаклями о христианстве; причем интересно, что Литва и Польша — страны католической традиции. Почему вы решили говорить с европейцами, католиками на религиозную тему?

Богомолов А о чем мне с ними еще разговаривать, об их внутриполитической ситуации? Я об этом ничего не знаю. Пока я еще недостаточно вошел в национальную специфику той или иной страны, где мне предлагают работать, я могу использовать только общекультурные коды — а это христианство. С другой стороны, это возможность интеллектуальной провокации: российского зрителя бессмысленно провоцировать по поводу христианства, в нашем обществе нет глубокой рефлексии на религиозную тему. А там есть. Там это глубже сидит в сознании. Когда я рассуждал о романе «Лед» Сорокина, я понял, что это наглая, смелая травестия христианской мифологии и постановку нельзя делать, не принимая это во внимание. Сорокин пользуется библейской структурой с ее Ветхим Заветом и Новым Заветом, с той разницей, что здесь они перепутаны местами: сначала идет рассказ о современности, где апостолы обращают людей в новую веру и ведут мир к апокалипсису, а потом возникает Ветхий Завет — как бы время до пришествия. В «Агамемноне» религии было не так много, меня больше занимала параллель Ифигении с сорокинской Настей, тема пожирания детей родителями и некой остановки мира в связи со смертью детей. Но да, в этом спектакле мы обыгрывали христианские мотивы, а именно — эстетизацию смерти, с которой ребенок сталкивается очень рано. Знаете вот эти рождественские картинки, где ребенок сидит у кроватки и молится на распятие? Он не понимает теологических сложностей — он видит красоту мертвого тела. Есть игрушки — вращающиеся заводные балерины, так вот, мы купили такую для спектакля, сняли ее с основы и поставили туда фигуру Христа из магазина ритуальных принадлежностей. Прекрасная балетная поза распятого Спасителя. В «Агамемноне» это перекликалось с темой жертвоприношения детей.

«Лед». Сцена из спектакля. Национальный театр (Варшава). Фото © Kuba Kiljan / Kuznia Zdjec

Хитров Кстати, об эстетизации смерти: вот вы сейчас работаете над «Идиотом» Достоевского в «Ленкоме», а в этом романе упоминается картина Ганса Гольбейна «Мертвый Христос в гробу», где смерть изображена в самом что ни на есть отталкивающем виде. Вы продолжите размышлять над этой темой в новом спектакле?

Богомолов Нет, «Идиот» никоим образом не будет осмыслять вопросы веры. Он будет про другое. Смысловая концепция держится на разборе романа, на биографии персонажей — там будет несколько для кого-то, возможно, шокирующих выводов о Мышкине и Настасье Филипповне. Мы мало знаем о становлении этих героев. Прошлое Мышкина — это тьма. Его воспитание должно было кончиться в 16–17 лет, в 21–22 он появляется в швейцарской клинике — что было в промежутке? Есть соображения, кто такой Мышкин и что сделало его таким, каким он приезжает в Петербург.

«Лир». Сцена из спектакля. «Приют комендианта». Фото Д. Пичугиной

Хитров В «Карамазовых», вашей предыдущей работе по Достоевскому, вы не обходите стороной тему веры — по крайней мере иронизируете над религиозными героями романа.

Богомолов В «Карамазовых» Федор Павлович — это спонсор монастыря. Я уничтожил разделение светского и религиозного пространств, традиционное для прочтений романа. Светского, где тьма тьмущая и царит Федор Павлович, — и религиозного, где есть еще какой-то свет. В спектакле это единое пространство, из которого нет выхода. В монастыре спастись нельзя, весь мир, условно говоря, оставлен Богом. Я дописал одну фразу, которой нет у Достоевского: не ищите Бога, он есть, но искать его бесполезно — слишком темно. Отчасти в этом и заключается концепция. Хотя все это весьма относительно, потому что «Карамазовы» — один из самых моих ремесленных спектаклей.

Хитров Насколько для вас было важно представление о Достоевском как о христианском писателе?

И. Агапов (Патриарх), И. Миркурбанов (Григорий Отрепьев).
«Борис Годунов». Театр «Ленком». Фото Е. Цветковой

Богомолов Я не нахожу каких-то глубин у Достоевского в смысле религиозных исканий. Его глубины — во взгляде на человека, а не в рассуждениях религиозного свойства. А уж «Легенда о великом инквизиторе» для меня вообще — ацкая бодяга. В «Карамазовых» я даже не стал использовать этот текст, потому что с ним скучно иметь дело. Он рассчитан ну совсем на третьеклассников. Есть такой сорт литературы, которая на малообразованного читателя производит впечатление сложной. Борхес, например. В каком-то смысле Достоевский — из этой сферы. В театре его любят, потому что театр — грубое, тупое искусство, и зачастую для создания зрелища Достоевский — самое оно. Люди же пришли не просто развлечься, они хотят получить порцию умных рассуждений — ну вот, с помощью Достоевского можно несложно порефлексировать о глубоких темах. Я бы вообще не говорил о Достоевском как о религиозном авторе. Достоевский — это автор, цинично, сознательно использующий религиозную тему для создания максимально продаваемой продукции. Там тебе и про любовь, там тебе и про жизнь и смерть, там тебе старец Зосима, там тебе страстимордасти какие-то. В этом отношении Толстой гораздо религиознее.

Хитров Ну и напоследок: вы могли бы назвать театр и церковь конкурентами? В конце концов, есть же известное клише, что театр — это храм.

Богомолов Театр, на мой взгляд, действительно храм. Как и любое искусство, это храм индивидуальности. Все мы вынуждены жить по неким законам, которые нас ограничивают, подверстывают под одну гребенку, унифицируют. Искусство — сфера, где человек может быть абсолютно свободен. Он бог. Что он ни сделает — это его право. Театр максимально направлен на человека, на уважение к нему, к его индивидуальности. Есть ли у искусства, в частности у театра, конкуренты в этом? Вряд ли. Что касается церкви — а что такое церковь? Место энергетической силы? Наверное, в этом у церкви нет конкурентов. Место утешения? Театр не должен заниматься утешением. Возможность уединения, укрытия? Не театр. Место проповеди? Театр не может и не должен заниматься проповедью. Театр, как я его понимаю, не пересекается с церковью, у них нет никаких общих задач.

Январь 2016 г.