Ю. Фоссе. «Сон об осени». Театр им. Ленсовета.
Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин

После Шекспира, Чехова, да и того же Беккета отнюдь не бездонная пьеса Фоссе неожиданно оказывается для Юрия Бутусова задачей нетривиальной. В ней со скандинавской прямотой все обобщено до предела и, кажется, досказано до точки. Мы все умрем. А если признаться, и живем-то на кладбище. Что прибавить к этой лаконичной картине мира, да еще на час пятьдесят сценического времени? Впрочем, Бутусов добавлять и не собирается. Его актеры с первых реплик, кажется, отрекаются от текста пьесы. Торопясь, будто отбывая повинность, отплевываются репликами любовного диалога Мужчина и Женщина (Виталий Куликов и Ольга Муравицкая). И от этого двойственное ощущение: то ли затянута экспозиция, то ли все же возникает нечто медитативное?
Редкую постановку объяснишь в двух словах. В данном случае можно взять на себя смелость. Спектакль — о норвежском одиночестве. И именно национальная принадлежность здесь принципиальна.
То, что чудится общечеловеческой проблематикой у Фоссе (или, точнее, кажется таковой самому Фоссе) и что смотрелось бы максимум забавным на фоне Шекспира и Чехова, Бутусов как будто переводит в этнографическую плоскость. Похоже, объект его интереса — не драматическая ситуация, а автор пьесы, не тема, а контекст. Важное для мировой культуры скандинавское столетие со Стриндбергом в начале и Фон Триером в конце. Пока Юн Фоссе наблюдает за своими героями, Юрий Бутусов наблюдает за Юном Фоссе.
Мотивом взгляда со стороны пронизан весь спектакль. Соглядатаи присутствуют едва ли не в каждом эпизоде: почти за каждым диалогом из глубины сцены присматривают молчаливые персонажи. В этом — трагическое своеобразие существования человека на маленьком клочке суши: одиночество на виду.
В каждой сцене Бутусов выбирает для зрителя строго определенную оптику: видеть ситуацию возможно только глазами конкретного персонажа. Мать (Лаура Пицхелаури) диалог с Женщиной ведет с высоты стремянки: здесь и социальное неравенство, и возрастная иерархия, и вполне читаемый оттенок сексуального доминирования. Такой видит молодая любовница сына, впервые попавшая в чужое семейство, его уверенную и полную сил королеву. И безо всякого перехода, через минуту спустившись на землю и посыпав голову пеплом (не в качестве символа, разумеется, а просто буквально поседев на глазах), Мать предстает сгорбленной, причитающей старухой — такой, какой видит ее Мужчина. А чуть позже, в совершенно иной коммуникативной ситуации, «без посторонних глаз», эта же мать будет браниться с мужем — пошатывающимся над кроватью болванчиком в клоунском гриме. Так видит происходящее она сама.
Эта постоянная смена точек зрения требует от актеров мгновенного переключения. А кроме того, несмотря на бешеную порой скорость перехода из одного «агрегатного состояния» в другое, — постоянного ощущения общей линии, чтобы спектакль не превратился в серию мастерски исполненных этюдов. Строго говоря, это, наверное, все же случается — но ближе к концу, когда пластическое решение бесповоротно берет верх над текстом.
Но как же хороши тем не менее эти этюды, выдуманные и исполненные с бутусовской широтой и избыточностью! Как изобретательно, даже чисто технически, выдуман каждый такой «номер»: появившиеся почти в самом финале служители сцены, они же могильщики, вооруженные садовыми распылителями, раскладывают по сцене черные воздушные шары, предварительно опрыскав их, как для дезинфекции. Когда герой начинает объезжать на велосипеде круглую сцену-арену, шарики, один за другим отрываясь от пола, взлетают к колосникам. Эта эффектная цирковая инфернальность не дает проникнуть в постановку пафосу.
Здесь вообще все стильно, потому что к месту. И чуть приглушенная, без восторга от режиссерской находки, эстетика цирка: балаганность, которая всегда на границе миров. И фрейдистские видения Мужчины: Отец (Сергей Волков) — гигантская фигура на ходулях, то преследующий героя, то наоборот. Ну, разве что стробоскоп я давно бы уже признал дежурным приемом — модное подергивание фигур в световых вспышках кочует из спектакля в спектакль. Но это — сугубо личное мнение.
Кстати, у Волкова в «Сне об осени», пожалуй, самая интересная и по-актерски непростая миссия. Три роли: Отец, Сын, Мужчина в молодости. И соответственно наибольшее количество переходов между мирами и типами сценического существования: от видения и идеи до живого малыша в песочнице. Этого малыша артист Волков играет спиной. И совершенно убедительно.
Русскому зрителю, привыкшему, так или иначе, к этической оценке, не просто принять этот мир. Мир без верха и низа, совершенно горизонтальный, где личность определяется семьей, сексуальностью, детскими страхами. Эта протестантская заземленность, со скрупулезностью этнографа явленная Бутусовым, — не выглядит упреком. Режиссеру удалось построить для зрителя действующую модель непонятного нашему и религиозного в основе своей сознания североевропейского гуманизма, в системе которого человек равен себе, самоценен и одинок в силу этого обстоятельства, но не трагически, а осознанно, в уплату за свою независимость. Где род приходит и род уходит без надежды на личное воскресение, а лишь в расчете на бесконечное продолжение самого рода. Но где зато и смерти как таковой нет: просто внезапно выключили свет. Как в спектакле.
Февраль 2016 г.
Комментарии (0)