Почти одновременно (с разницей в месяц) в двух сибирских городах (на расстоянии всего лишь 808 километров) вышли премьеры по романам Эриха Марии Ремарка. Совпадение?.. Обратившись к совершенно несценичному роману «На Западном фронте без перемен», в котором каждая строка — боль, кровь, страх, главный режиссер Сургутского театра Владимир Матийченко создал принципиальный спектакль-высказывание. Он может быть вписан, скорее, в контекст постановок в России военной прозы В. Астафьева («Прокляты и убиты» В. Рыжакова, «Прощание славянки» Д. Егорова, «Веселый солдат» Г. Тростянецкого), чем в традицию сценических интерпретаций Ремарка. Мальчишки, посланные государством и обществом на убой, на бессмысленную гибель, — герои всех этих спектаклей, сделанных в разное время в разных городах. С другой стороны, тюменские «Три товарища» — еще одна версия самого популярного на театре романа Ремарка, и, несмотря на то, что воспоминания об одной войне и предчувствия другой живут в этом тексте, создателей спектакля волнуют иные темы. Он не про войну.
Спектакли почти ничего не объединяет, кроме имени автора. Но все же захотелось воспользоваться этим совпадением, чтобы поговорить о том, что сегодня для нас немецкий писатель, знавший так много о человеке, умевший видеть и ощущать красоту мгновенной жизни. Два спектакля — два послания: одно об отчаянье, другое — о счастье.
ВРЕМЯ УМИРАТЬ
«Точки… невозвращения» (по мотивам романа
Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен»).
Сургутский музыкально-драматический театр.
Автор идеи, режиссер, сценограф Владимир Матийченко
Роман, написанный о Первой мировой войне, звучит необычайно современно. Ремарк показывает ту непарадную жестокую сторону войны, которую видно солдату из сырого окопа, из обстреливаемого артиллерией хлипкого блиндажа, из пропахшего кровью и гноем полевого госпиталя, в котором делают два десятка ампутаций в день. Никакой героики, никаких победных фанфар — только муки и ужас. «Снаряды, облака газов и танковые дивизионы — увечье, удушье, смерть. Дизентерия, грипп, тиф — боли, горячка, смерть. Окопы, лазарет, братская могила — других возможностей нет».
Д. Кожин (Пауль Боймер). Фото из архива театра
Спектакль «Точки… невозвращения» — о любой войне, происходившей в XX веке и происходящей сейчас, в веке XXI, всегда и везде. Об этом говорит и внешний облик героев, одетых в лишенную примет эпохи и страны военную форму, и многие детали. Например, мечтают изголодавшиеся на скудном пайке персонажи о жареном гусе — тут же звучат реплики, Ремарку не принадлежащие: юнцы вспоминают и хинкали, и пиццу, и жульен, и лагман, и шаурму (могу ошибиться с набором национальных блюд, но смысл ясен — расширяется география, стираются границы пространства и времени)… Сквозной мотив спектакля — знаменитая «Лили Марлен», величайший военный шлягер всех времен и народов, который звучит то как бодрый марш, то как лирическая песенка; то как старая шипящая пластинка, то как музыкальная шкатулка. Поется хрипловатым тягучим голосом Дитрих, молодцеватым мужским хором. Песня стягивает эпизоды-кадры тугой нитью — любовь и жизнь, о которой мечтают солдаты, останется для них недостижимой мечтой, навсегда потерянным раем. Пришедшие на войну на ней и останутся.
Наверное, это самый страшный вывод, который делает театр. Герой, от имени которого ведется повествование романа, убитый в самом финале, на сцене убит не будет. Потеряв всех однополчан-одноклассников и самым последним — старшего друга, Станислава Катчинского, Пауль Боймер Ремарка, думая о возможной в будущем мирной жизни, горестно утверждает: «Мы вернемся усталыми, в разладе с собой, опустошенными, вырванными из почвы и растерявшими надежды. Мы уже не сможем прижиться». Боймер в спектакле добавляет к сказанному: «Я остаюсь!»
Ю. Уткина (Мать Пауля). Фото из архива театра
Герой так же мертв, как и его убитые пулей, газом, гранатой, снарядом товарищи. На сцене действуют все — и павшие, и живые. Убитые появляются, когда происходит очередная смерть, переодевают мертвого в другую форму (у них, убитых, своя), переговариваются с ним («Да как же?..» — спрашивает о своей гибели еще недоумевающий новичок. «Да вот так же», — отвечают ему бывалые). Каждая сцена — смерти друзей, прощание с иллюзиями, надеждами — это и есть точки невозвращения, этапы всё более крепкой спайки с войной. Одна из последних точек — отпуск, попытка вернуться домой. Разумеется, неудачная, ведь здесь уже нет для него места. У очень юной, взволнованной и почему-то жалкой матери — новая любовь, взрослого сына она не понимает, не знает, как с ним обращаться — пытается подтянуть ему штаны, как малышу. Одна из лучших актрис труппы Юлия Уткина сильно играет эпизод: ее героиня танцует страстное танго с возлюбленным (Александр Дубровский) и никак не может услышать сына, понять, о чем он говорит, хотя и пытается — судорожно мечется, суетится, переспрашивает… Комната, в которой герой до войны жил, думал, читал, обозначена огромными книжными стеллажами, выстроенными у порталов. И в тот момент, когда все — и Пауль, и его убитые товарищи — просят: «О, жизнь, жизнь, которая была прежде, беззаботная, прекрасная, прими меня снова…» — книги падают, обрушиваются, забивают проходы — спуски со сцены в зал, отрезая героям путь назад. Жизнь не принимает. Возвращения не будет.
Сцена из спектакля. Фото из архива театра
Матийченко жертвует индивидуальностями персонажей ради коллективного образа — 2-я рота, бывшие одноклассники, всем 19 лет. «Железная молодежь», как писала пропагандистская пресса. Старики, как они себя сами называют. Кто есть кто — в первом действии разобраться трудно, в какой-то момент понимаешь: а, вот тот мальчишка в очках, убитый в самой первой пластической сцене боя, — это Йозеф Бем (Владимир Лисьих), а тот, что подорвался, — Мюллер Пятый (Павел Касьян), а этот, который так страшно кричит, лежа на операционном столе, — Киммерих (Семен Жугарь). Во втором действии Паулю Боймеру дается индивидуальная партия, и, надо сказать, актер Дмитрий Кожин пытается справиться с ней героически, хотя и не всегда успешно (у молодого артиста с хореографическим образованием это первая серьезная драматическая роль). Тяжело произносить тексты Ремарка, переполненные жестокостью, кровавыми подробностями, но Кожин это делает. У всех шестерых товарищей есть хотя бы маленькая, но сольная сцена, крупный план персонажа перед гибелью. Из тех, что врезаются в память, — мучительная смерть лишившегося ноги Киммериха, поставленная как хореографический этюд «Стойкий оловянный солдатик». Равнодушный хирург в клеенчатом фартуке мясника (Александр Дубровский) вбивает деревянные колья в стол, словно распиная солдата, которому ампутируют ногу, сестра милосердия безжалостно втыкает в стол, как в мясо, огромный шприц, балерина — та самая танцовщица, в которую влюблен одноногий оловянный солдатик, — как последняя греза, кружится в его голове (балетмейстер Елена Дудникова)… Из таких сложно вербализуемых образов ткется спектакль. Их много, они насыщают пластической поэзией пустое гулкое пространство, в котором только свежесколоченные ящики-гробы (они могут играть и роль солдатских сортиров, и роль окопов, из них можно строить укрепления, а если налить несколько ведер воды в ящик — вот и готова река, которую надо переплыть, чтобы добраться до французских девушек). Прелестные девушки манят своими нежными голосами, звонким смехом, ласковыми руками, а потом дарят Мюллеру какую-то мягкую игрушку, которая неожиданно взрывается и дымится в его руках. И укладывается растерянный солдат, так и не понявший, отчего он умер, в ящик с водой (тонет в реке), а девушки, напевая по-французски «Лили Марлен» и смеясь, исчезают, как будто русалки скрываются в волнах.
Рефреном возникает пластическая композиция в рапиде: дым, солдаты идут в атаку, падают, товарищи их уволакивают с поля боя, снова они ползут и, пригибаясь под ураганным огнем, идут, бьются друг с другом врукопашную, снова падают, снова их уносят… Взрыв — безжизненные тела висят, покачиваясь, над сценой. Опять атака… и так до бесконечности.
Ведь на фронте вечной войны по-прежнему — без перемен.
ВРЕМЯ ЖИТЬ
Э. М. Ремарк. «Три товарища». Тюменский
драматический театр.
Постановка Александра
Баргмана, художник Анвар Гумаров
Для нашего с Александром Баргманом поколения «Три товарища» — любимая книга родителей. Перевод романа на русский язык появился в конце 1950-х, и тогда возникла мода на стиль жизни героев («мальчики-ремарчики» у Роберта Рождественского). Но главное, конечно, не в увлечении внешними приметами («названиями вин заграничными»), а в чем-то другом, что тогда вошло в духовную сферу советского молодого человека. Вошло — и осталось. Дружба, товарищество, любовь — ценность «простых вещей», в которые верят, за которые держатся изо всех сил герои Ремарка, оказалась художественно поддержана обаятельным текстом. В роман играли, потому что в нем хотелось жить. Шататься по барам, пить ром стаканами и не пьянеть, возиться с машинами и гонять по ночному городу на стареньком автомобиле, дружить с «хорошими» проститутками, любить самую прекрасную девушку на свете, грустить одинокими вечерами, смеяться в компании самых близких и верных товарищей — все эти, в общем-то, обычные действия очаровывали читателя, и простой милый горький романтизм Ремарка пленил навсегда. Тогда роман был настольной книгой и настоящим другом, прежде всего для мужчин (как другом Отто, Готфрида и Роберта был автомобиль по имени Карл), но недавно — об этом говорили в интеллектуальном токшоу на канале «Культура» — «Три товарища» были изданы в серии «дамский роман». Так утверждал ведущий «Игры в бисер» Игорь Волгин, и, хотя мне не удалось найти упомянутое издание, в саму возможность я верю.
Александр Баргман наверняка получил любовь к Ремарку по наследству, на генетическом уровне, но ставит он его сегодня без ностальгии по эпохе шестидесятых. Ему дороги в романе чудесные, выразительные человеческие типы (хотя и невозможно всех персонажей привести на сцену) и метод писателя, отважно сталкивающий юмор и чувствительность. Ему нравится замечательная компания героев, его увлекает сюжет, его трогает любовная история — словом, Баргман ставит мелодраму. «Десять месяцев счастья» — так в программке заявлен жанр «Трех товарищей» Тюменского театра, и он соблюден.
Режиссер сочувствует большинству персонажей — всем, кто принадлежат к «тайному братству неудачников», а это и главные герои, и их окружение (завсегдатаи пивной у Альфонса, обитатели пансиона фрау Залевски). Печаль и страх перед суровой действительностью входят на сцену исподволь и не сразу. Первое действие развивается стремительно, герои подвижны, веселы, они носятся и шумят, ведут себя как мальчишки. Выпивка для них игра, продажа кадиллака — игра, гонки на «Карле» — захватывающая игра… Ленц, Кестер и Локамп не тащат за собой тяжкий груз военной памяти. В первой сцене дня рождения Робби друзья быстро и без пафосных восклицаний пролистывают страницы его окопной юности и как будто захлопывают книгу «На Западном фронте без перемен», чтобы больше к ней не возвращаться. Прошлое, которое «таращит мертвые глаза», уведено в глубокий подтекст. Однако игра для этих парней — мужественный выбор, который позволяет не рассыпаться, не утонуть в море жалости к себе. Они знают — только заноешь, сразу покатишься по наклонной…
Н. Аузин (Роберт Локамп), Н. Никулина (Патриция Хольман). Фото А. Павлычева
«Последний романтик» (так иронично, но и уважительно величают его в книге) Готфрид Ленц в исполнении Сергея Осинцева — обаятельнейший добрый клоун. Он обыгрывает даже собственную смерть: является с залитым кровью лицом и со смехом рассказывает о том, как его убили какие-то молодчики, потом — о своих похоронах, на которых близорукий пастор уронил в могилу очки и Библию и чуть было не свалился туда сам… Думаю, нельзя было сделать этот эпизод более душераздирающим, даже если бы на площадке появилась скорбная похоронная процессия, а друзья Ленца рыдали бы в голос! Отто Кестер — Александр Тихонов более сдержан и немногословен (особенно потому, что заикается), он воплощенная надежность. И балагур Ленц, и основательный Кестер — оба с оттенком отеческой нежности приглядывают за Робертом. Николай Аузин очень хорош в этой роли, именно он становится мотором спектакля, держит и ведет его. Живой темперамент, бурная эмоциональность, интенсивное проживание всех событий — актер задействует все свои силы. Робби Аузина беззащитно искренен, порывист, отчаянно влюблен в Пат. Такого харизматичного героя редко встретишь на современной сцене, чурающейся сильных чувств. При всем том в исполнении нет никакого позерства или патетики, артист существует очень легко, почти воздушно.
Его партнерше (я видела Наталью Никулину, в другом составе играет Евгения Казакова) надо воплотить девушку пленительную, загадочную и, «что самое важное, создающую атмосферу». Очень трудная задача, с которой актриса справляется, хотя ее Пат, пожалуй, гораздо более открыта, чем героиня Ремарка. Никулина не настаивает на таинственности Патриции, для нее важнее ее способность любить просто и безыскусно, без всякого жеманства и кокетства.
«Три товарища» писатель как будто предназначал для постановки на театре: здесь есть персонажи для артистов всех амплуа. Колоритный второй план разработан стильно и почти без жирных красок. Все дело во взгляде режиссера на действующих лиц — он рассказывает о них тепло, без жесткости. Хозяйка пансиона элегантная пожилая дама фрау Залевски (Анта Колиниченко) старается казаться строгой, но всем понятно, что она добра и чутка. Обитатели квартиры — глуповатая и бесцеремонная, но на самом деле просто ищущая настоящей любви Эрна (Эвилина Ризепова), слабак Георг (Сергей Калинин), злополучная чета Хассе — на всех словно падает отсвет товарищества, всех тянет друг к другу, в круг света от лампы на столе… Даже в эгоистичной и стервозной госпоже Хассе (Татьяна Пестова) подчеркивается ее растерянность и жалкость, а не вульгарность. Сергей Скобелев в очень важной роли несчастного самоубийцы Хассе играет тоскливое одиночество человека, который любит, но не умеет это выразить, не отдает, а только копит. Драматичный распад отношений между мужем и женой Хассе отчетливо противопоставлен истории сближения Пат и Робби.
Сцена из спектакля. Фото А. Павлычева
Пьянчужка-уборщица в авторемонтной мастерской Матильда Штосс (в исполнении Елены Махневой — не старуха, не «привидение», не «растроганный гиппопотам», а нелепая и душевная мамаша трех парней), симпатяга-кельнер Альфонс, славный добродушный увалень, любитель хорового пения (Константин Антипин), неуклюжая официантка Марта (Наталья Коротченко), не покидающий пивную Валентин Гаузер (соединенный автором инсценировки в одного персонажа с художником Фердинандом Грау — от одного осталась фронтовая биография, от другого философствования) — все они тоже принадлежат братству пасынков судьбы, утешающих и поддерживающих друг друга, «ордену неудачников и неумельцев, с их бесцельными желаниями, с их тоской, не приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным отчаянием».
Н. Аузин (Роберт Локамп), С. Осинцев (Готфрид Ленц), А. Тихонов (Отто Кестер). Фото А. Павлычева
В том спектакле, который видела я, Валентина сыграл Александр Баргман, заменив заболевшего исполнителя роли Владимира Ващенко. Этот вынужденный срочный ввод оказался необыкновенно точным. В монологах Валентина очень проникновенно зазвучала глубокая сильная нота, важные смыслы были не просто проговорены, но как будто внушены залу. Болезненно переживаемая во многих спектаклях Баргмана тема времени: «Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым все-таки никогда не владеем». Острое чувство счастья, потеря которого неизбежна: «Только несчастный знает, что такое счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло. Он светит во тьме. Выпьем за тьму!» и современно звучащее обвинение поколению, не умеющему любить безоглядно: «Что знаете вы, ребята, о бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем — вы звоните по телефону; вы больше не мечтаете — вы выезжаете за город с субботы на воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике — жалкое племя!»
Сцены в баре разыгрываются на переднем плане — в яме на авансцене. Они служат ритмическими перебивками, паузами для раздумий. Пространство погружается в голубоватые туманные сумерки, переходящие в глубокую ночь, и музыка уносит мысли героев и зрителей далеко-далеко…
Инсценировку романа сделал сам режиссер и, надо отдать ему должное, сделал это вполне профессионально. Первый акт обрушивается водопадом, он насыщен движением. Переломом становится вспыхнувшая болезнь Патриции. Второе действие движется медленнее, оно пропитано тревожным щемящим ожиданием беды. Но Баргман стремится уйти от послушного пересказа событий, монтируя эпизоды, к примеру, вот так: сияющая красавица Пат признается Робби в том, что она счастлива, и в ту же минуту ему звонит сумрачный доктор Жаффе (Владимир Обрезков) и Роберт оказывается в больнице, среди страданий и боли, слушает истории болезни пациентов.
Поспорить можно с фактом введения в пьесу героя, рассказывающего текст от автора, — господина Локампа, пожилого Робби. Идея могла сработать, если бы роль Геннадию Баширову была придумана, если б было решено, как провел Роберт годы после смерти Пат, как выжил на Второй мировой… Но приятный человек в плаще и с тросточкой просто ходит по сцене, с чувством произнося тексты Ремарка (ему приходится громко декламировать, потому что музыка заглушает его голос), не вступая в содержательные отношения с самим собой в молодости.
Верный спутник режиссера художник Анвар Гумаров поместил героев в неуютный, безбытный железный мир: стены сооружены из раскатанных в лепешки дверей, крыш и капотов автомашин. Роль любой мебели, а также выставленного на продажу кадиллака играют железные бочки на колесиках. Быстроходный дружище «Карл» — это два фонаря в руках актеров (как будто далекие яркие фары пробивают темноту). Полутьма уступает место свету, когда стены на арьере раздвигаются, открывая дышащее, колышимое ветром белоснежное полотнище. Санаторий на морском берегу обозначен белой эстрадкой, оказавшейся позади ржавой железной стены. Парадокс в том, что свет, белизна и воздух предвещают смерть Пат в финале.
В российских прочтениях романа всегда особое значение придавалось теме набирающего обороты фашизма. Александр Баргман эту традицию нарушает, хотя мы чувствуем обступающую героев жесткую действительность с ее инфляцией, безработицей, обнищанием. Любопытно, что режиссер, практически изъяв фашизм из «Трех товарищей» (едва намекнув на него), развил тему в поставленной сразу вслед «Ночи Гельвера» в петербургском театре им. Комиссаржевской. Именно там за тонкими стенками домика-скворечника с круглым бумажным окном слышны крики толпы, шум митингов и топот сапог по булыжной мостовой, надвигается мрачный разгул насилия. А в тюменском спектакле режиссеру было важно обрести и задержать для нас то самое прекрасное мгновение счастья, которое обычно мы только вспоминаем. Было важно прокричать: «Да будет благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! и так как мы любим ее, не будем же закладывать ее под проценты! Живи напропалую!»
Февраль 2013 г.
Комментарии (0)