О ПОСТАНОВКЕ ЮРИЯ БУТУСОВА В ТЕАТРЕ ПУШКИНА, ПОЭТИЧЕСКОМ БРЕХТЕ, А ТАКЖЕ О МЕЛКИХ СОВПАДЕНИЯХ И ГЛОБАЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ
Б. Брехт. «Добрый человек из Сезуана».
Театр им. Пушкина (Москва).
Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин
Первое, от чего отказывается Юрий Бутусов, переводя пьесу «Добрый человек из Сезуана» на современный сценический язык, — это боги. У Брехта богов — трое, и они довольно разговорчивы. В спектакле Бутусова на месте богов появляется бессловесная девушка — тонкая, слабая, безвольная… Тень, отблеск, нежнейшее существо. За богов играет Анастасия Лебедева, чье лицо, удивленное и замкнутое, проецируется на задник в виде большой фотографии, в то время как на авансцене бедняга-водонос разбинтовывает ее израненные ноги. Слабость, боль и печаль — вот что несут боги, а вовсе не избавление от страданий, на которое уповает местный дурачок (водонос в исполнении Александра Матросова как раз такой… идиот, в прямом клиническом смысле, но кто еще в наше время может надеяться на помощь высших сил, если сам Папа Римский отказывается от сана, ссылаясь на немощь и усталость?). Из-за болезни у водоноса плохо с артикуляцией, у него искаженная речь, которую непросто понять. Впрочем, зритель видит, что за невнятными словами скрываются сильные эмоции, не находящие выхода. Чувства освобождаются, когда исполнитель роли водоноса начинает выкрикивать текст зонгов — по-немецки, и, хотя перевод идет бегущей строкой на заднике, публика все же воспринимает не смысл слов, а только их напряженное и экспрессивное звучание. Немецкий язык столь энергичен и столь ритмически чужд родной речи, что легко справляется с ролью еще одного музыкального инструмента — в дополнение к ударам тарелок и взвизгиваниям струнных и духовых.
А. Урсуляк (Шен Те). Фото Е. Цветковой
Когда на сцене появляется Шен Те в исполнении Александры Урсуляк, в черном клеенчатом плаще и рваных чулках, с разрисованным как маска лицом, становится окончательно ясно, что шарж, гротеск и пародия будут главными средствами спектакля. Что, впрочем, может быть лучшим приемом для брехтовского очуждения? Даром что достигается оно в этом случае не социальностью, не политизированностью, а предельной эстетизацией сценического действия. Бутусов ставит практически оперу, с аутентичной музыкой Пауля Дессау, с маленьким, но настоящим оркестром (ансамбль «Чистая музыка» сидит на сцене). А художник Александр Шишкин полностью открывает сцену, так что она кажется огромной, как съемочный павильон.
Все составляющие очень узнаваемы: музыка, немецкий текст зонгов, костюмы, свет — резкий и контрастный — кому-то этот набор может показаться слишком банальным, особенно на фоне обнаженной коробки сцены, с кирпичной кладкой задника, очень напоминающей все на свете промышленные здания и складские помещения. Очевидно, что авторы намеренно вызывают воспоминания о черно-белом кино сороковых-пятидесятых, что-то от Чаплина и Марлен Дитрих… С реальностью тут нет ничего общего, происходящее очевидно стилизовано.
Все в спектакле кричит нотами, красками, мазками и линиями, актеры говорят совсем не как в жизни, а подчеркнуто иначе, звук вырывается из губ, преодолевая препятствия. Тут вообще все дается не просто, все с трудом.
Итак, проститутка Шен Те, едва зарабатывающая на жизнь, соглашается отказаться от клиента и пустить в свою хибару на ночевку неких богов, которые на следующее утро отблагодарят ее безумной суммой в тысячу серебряных долларов. Нет богов, нет долларов, нет хибарки, все условно — героиня сидит в обнимку с простыней, в которой завернут песок, тот самый, что актер, играющий водоноса, наносил ведрами в самом начале. Песок вместо воды, а тяжелая ноша — вместо денег. Как бы трудно ни жила Шен Те до получения дара богов, теперь ей будет куда сложней.
Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой
Коллизия с беззащитным добром и его злыми кулаками, центральная для пьесы Брехта, мало волнует авторов спектакля. Как-то сразу становится ясно, что появление энергичного братца не решает ни одну проблему, а только создает новые (кажется, что здесь не нужно рассказывать сюжет пьесы, в которой добрая Шен Те, неспособная ни в чем отказать беднякам, вынуждена прикидываться своим жестоким кузеном Шуи Та, когда приходится говорить «нет»?). Проблемы, впрочем, появляются и сами собой — их как будто кто-то подкидывает несчастной Шен Те: а ну-ка, вот еще, а теперь это, а теперь так…
Считалось, что эпический театр Брехта должен побуждать зрителя к действию, объясняя жизнь таким образом, чтобы люди захотели ее изменить. Измученные герои спектакля Бутусова тоже очень хотят изменить свою жизнь, но совершенно не знают, что для этого нужно. Братец Шуи Та, маленький, верткий, хрупкий человечек, вовсе не выглядит сильным или грубым, он так же беспомощен, как и его сестрица, поскольку его зло вовсе не сильней добра и не результативней его… Да и что зло, а что добро тут — в окружении толпы, людей с неразличимыми лицами, равно готовых подчиняться или нападать, в зависимости от ситуации? Что тот солдат, что этот, не разберешь…
В первом действии Шуи Та еще удается контролировать окружающий мир. А у Шен Те появляется надежда на свое собственное счастье. Слабая и призрачная надежда, потому что слишком очевидно, что ее любимому летчику нужна не она, а ее деньги. Но все же она слышит в его голосе и нежность и сожаление, с голых веток деревьев капает дождь, бесшумно ездят на велосипедах жители Сезуана… Воспоминание о неожиданной ласке еще живо, хотя висельная петля так и качается над головой у героев — как символ отчаяния.
Во втором акте, в сцене свадьбы, где невеста в дурацких белых перьях с бокалом шампанского в руке пытается открыть правду, но ее никто не слышит, — уже ясно, что никаких надежд быть не может. Что все плохо — никому не нужна реальная женщина с ее жаждой любви. Спектакль перестает быть связным, события — логичными. Действия продолжают совершаться, но уже без всякой убедительной мотивации. Кроткий дурачок-водонос вдруг превращается в беспощадного борца за правду и в своем желании защитить добрую женщину Шен Те разрушает ее последнее убежище — братца Шуи Та. Суд над ним превращается в агонию героини, попавшей в ловушку. Мир окончательно деформирован.
Другой спектакль, недавно поставленный в Москве по пьесе Брехта «Господин Пунтила и слуга его Матти» Миндаугасом Карбаускисом, на первый взгляд совсем не похож на постановку Юрия Бутусова — один белый, другой черный, один гротесково-музыкальный, другой психологическибытовой, один трагический, другой — почти комедия. Но есть в них нечто общее, как есть общее в двух этих пьесах о дуализме людской натуры, написанных одна за другой: «Пунтила» в 1940-м, «Добрый человек» в 1941-м. И там и там один и тот же человек предстает в двух обличиях, то добрым, то злым. Происходит это по разным причинам, Пунтила добр только пьяный, а трезвея — звереет, Шен Те вынуждена надевать маску жестокого мужчины там, где добрая женщина терпит поражение. Однако сам мотив двусмысленности, соединения двух в одном, амбивалентности и относительности явно был центральным в то время для Брехта.
А. Урсуляк (Шуи Та), А. Рахманов (Полицейский). Фото Е. Цветковой
Сцена из спектакля. Фото Е. Цветковой
В московских спектаклях общим является то, что они вместо разделения одного человека на два начала перемешивают их до почти полного неразличения. Ни хороший, ни плохой, а страдающий человек интересен сегодня. Ольга Федянина, рецензируя постановку Бутусова в блоге журнала «Театр», вспоминала спектакль Юрия Любимова, где «необходимость перевоплощения была трагедией» для Шен Те Зинаиды Славиной, в то время как героиня Александры Урсуляк «чем дальше, тем больше перевоплощается в гротескного андрогина». Иными словами, там, где прежде была четкая граница, сегодня нет даже ясного различия. Добрый ли ты, злой ли, сильный или слабый — все одно, ты несчастен.
Спектакль Карбаускиса даже самые доброжелательные критики упрекали в том, что он как бы ни о чем. Другими словами, в нем не увидели морали. Пунтила там не Путин, а как было бы здорово, вздыхали самые радикальные. В спектакле Бутусова, который всем очень понравился, тоже нет никакой морали, но в нем есть сильная эмоция, почти магнетически действующая на публику, поэтому ему прощают замену авторского высказывания на авторское настроение. «Добрый человек» постоянно усиливает градус эмоций и, дойдя до полного экстаза в общем хоре, затем его постепенно снижает. И когда в финале Александра Урсуляк охрипшим каркающим голосом просит о помощи — сочувствие и жалость публики достигают высшей степени. Сочувствие в том числе и самим себе, потому что запутавшаяся в своих личинах героиня очень близка любому из нас. Она, так же, как мы, уже не знает, где добро, где зло, где кончается Шен Те и начинается Шуи Та. Оба персонажа слились в одно странное существо, с огромным животом и в мужском пальто, с размазанным гримом, существо, уставшее от необходимости отвечать на вызовы внешнего мира, издерганное, замученное и беспомощное.
Об этом и поставлен спектакль — нет границ, нет определенности, нет верха и низа, мужского и женского. Но человек по-прежнему хочет счастья, хочет справедливости, любви и понимания. Хочет и не находит.
В пьесе Брехта боги улетали на розовом облаке — в этом финале была насмешка над идеей богов, оставлявших человека без опеки. В финале нынешнего спектакля Бутусова — никакой иронии, есть только боль и страх, потому что в мире, где не осталось авторитетов, где не на что надеяться, — очень страшно жить.
Хотя непонятно, как отнесется к такому Брехту нынешняя публика, которая, как сказано в отброшенном Бутусовым эпилоге к пьесе, уверена, что конец непременно должен быть хорошим. Цитирую эпилог в переводе Юзовского, поскольку под рукой нет нового, сделанного Егором Перегудовым специально для театра Пушкина — да, впрочем, в спектакле этих слов и нет: «Ведь должен быть какой-то верный выход? / За деньги не придумаешь — какой! / Другой герой? А если мир — другой? / А может, здесь нужны другие боги? / Иль вовсе без богов? …Попробуйте для доброго найти / к хорошему — хорошие пути. / Плохой конец — заранее отброшен.
Он должен,
должен,
должен быть хорошим!»
Сегодня это звучит как-то саркастично, не находите? В общем, совсем иначе звучит, чем задумано у Брехта.
Февраль 2013 г.
Комментарии (0)