ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

ПЬЕСА В ОДНОМ НЕПРЕРЫВНОМ ДЕЙСТВИИ

Новосибирскому городскому драматическому театру под руководством Сергея Афанасьева исполнилось 25 лет. Всем прочим театрам в Новосибирске — под 80 и больше. Они солидны и статусны. А маленький театр с залом на 100 мест, куда билеты надо покупать ровно за месяц (днем позже они могут и закончиться), живет в соответствии с возрастом. Арендует подвал. Легко обходится без богатых декораций. А если и не легко, то виду не подает. И стоит на своем, независимо от конъюнктуры, критики и прочих предлагаемых обстоятельств.

Время действия 1988–2013 годы. Место действия — Новосибирск. Сначала — зал дома культуры, затем зал старого кинотеатра, наконец — подвал дома по соседству с бутиком модной одежды. Действующие лица: режиссер Сергей Афанасьев, создатель и руководитель театра, актеры, жители Новосибирска, питерские старушки, корреспондент (задает вопросы, на сцене не виден).

Корреспондент Сергей Николаевич, можно я начну с главного вопроса? Хотя это и неправильно для интервью. Вопрос: «Зачем?» Зачем оно нужно — то, чем вы занимаетесь уже 25 лет? Вот вчера на лекции Павел Руднев рассказал, что репертуарный театр умирает и профессии режиссера в том ее качестве, в каком она существует в театре сегодня, тоже недолго осталось.

Сергей Афанасьев Авторский театр — не гибнет, вот в чем дело. Авторский театр тоже облачен в одежду репертуарного, но он на других дрожжах замешен. Репертуарный, возможно, гибнет. У меня впечатление, что в Москве этот процесс уже начался. В провинции и крах, и возрождение начинаются чуть позже. Пусть эти театры пока в провинции живут, дай им бог здоровья. Тем более что есть города, где театр является градообразующим предприятием.

Корр. Например?

Афанасьев Минусинск, Мариинск, Лесосибирск. Там просто нет никакой другой жизни, кроме театра. Я не думаю, что в эти театры ворвутся какие-то новшества, пока кто-то не приедет из столиц и не навяжет. Но там ведь у людей и потребности другие, и вкусовые ориентиры. Они хотят разумного, доброго, вечного. Возвышающего обмана. Ответов на вопросы, на которые нет ответа.

А есть организации, которые называют себя театрами, а должны бы называться антрепризами. Это будет честнее. «Антреприза» в переводе с французского означает «предприятие». Предприятие культуры по производству развлекательных зрелищ. Я не хочу сказать, что они не нужны. Просто их надо как-то по-другому квалифицировать. Но театр как вид искусства не может существовать без непредсказуемого результата. Без творческого скандала, без конфликта с властью. И поэтому, как только в репертуарный театр приходит режиссер, который пытается посадить там древо искусства, он взрывает театр изнутри, начинается конфликт. Он же не может всю труппу подчинить своей художественной политике. В театре много актеров, которые уже со званиями или приближаются к званиям. Но они годами не играют, они растренированны, а их надо занимать, хотя режиссер хочет работать с молодыми. По большому счету театр — дело молодых. Поэтому режиссер создает театр внутри театра. Этот вызывает недовольство и зависть окружающих. В результате режиссера вышвыривают из театра вместе с его художественной политикой. Владимир Золотарь — совсем недавний пример. Или Владимир Оренов. У него очень четкая внятная художественная политика, которая у меня вызывает глубокое уважение. Но почему-то у него не получается ее воплотить. Он поработает год в театре — и театр его отторгает. Он переходит в другой театр, с этой же художественной политикой. Но почему-то она не реализуется. Чтобы художественная политика стала идеологией, театр должен быть авторским.

Корр. Что такое для вас авторский театр?

Афанасьев Я же не театровед. Ну, хорошо, отвечу. Новосибирский городской драматический театр. Глупо сейчас говорить, что он замешен на любви. Но это так. Это театр-дом, он держится на внутренней глубинной преданности делу, несмотря ни на что. На безусловном доверии друг к другу. Ни у кого нет фиги в кармане. А если все же она там складывается, человек отрезает себе руку или зашивает карман. Я не знаю, как это определить. Я только знаю, что это было рождение. Не создание, а рождение.

Корр. Отлично, пусть рождение. А дальнейшая жизнь? По каким законам и правилам вы ее выстраивали?

Афанасьев Как только мы начинаем устанавливать какие-то правила, так мы прощаемся с искусством. Как только мы устанавливаем законы, мы прощаемся со свободой. Отсюда идет мое убеждение в том, что любая конституция — это свод правил для насилия и так далее. Я не против этого. Но я хочу, чтобы мы отдавали себе в этом отчет, чтобы мы не возмущались, что есть государство, которое применяет к нам насильственные меры.

Корр. А в искусстве-то что нужно — свобода или идеология? Есть же концепция развития театрального дела…

Афанасьев Есть. И если бы эта концепция обязывала незамедлительно и обязательно поддерживать театральные новации, вкладываться в развитие, заниматься искусством, а не обслуживать массового зрителя, тогда бы, наверное, это была бы государственная политика в области театрального искусства и воплощение идеологии.

Но реальное искусство, поймите, — в головах творцов. Поэтому я обычно говорю, что нормальный театральный процесс в нашем городе начнется тогда, когда по Новосибирску будут бегать 200 безработных режиссеров. Когда люди будут пытаться реализовать свою творческую позицию, свои замыслы, свои желания — здесь, в Новосибирске. Пока что Москва забирает все, что появляется в провинции, и процесс этот не остановить. Я не говорю, что следует бесконечно плодить театры с государственной поддержкой. Нет. Нужно создавать условия для тех, кто хочет реализовывать свои творческие проекты.

Корр. А те молодые режиссеры, которые в последние годы (благодаря театральному институту, не иначе) осуществляют довольно заметные «творческие забеги» по Новосибирску, — надолго ли их хватит?

Афанасьев Думаю, нет. Наше поколение до конца жизни вряд ли потеряет веру в то, что можно что-то создать из ничего. А они родились позже, у них нет опыта перестройки, обманутых надежд и действий не благодаря, а вопреки. Поэтому им гораздо проще поехать в Барнаул или Томск, где они поставят спектакль по современной пьесе… Как сказал замечательный Валентин Красногоров в «Лебединой песне»: «две капли Чехова на стакан воды». И будут гордиться. Шум в Интернете есть, деньги есть. Искусства нет.

Корр. Вы не жалуете современные пьесы?

Афанасьев Когда ты перестаешь подчиняться общественному мнению — все становится в порядке. Современная драматургия для меня та, которую я сам считаю современной. Я не могу под одну гребенку причесать Пресняковых, Сигарева и Вырыпаева. Вырыпаев — для меня современный драматург, а Сигарев — такое ретро. То, чем мы уже отболели сто лет назад. Пусть это кому-то интересно и кажется актуальным. Не надо говорить — только это, только новая драма — и больше ничего! Театр — самодостаточное явление, вы предлагайте, а он сам выберет, каким ему быть. А если вы предлагаете то, что неинтересно, но пытаетесь финансовыми аргументами и рекламными приемами убедить меня в обратном, — это всяко спорная позиция. Бизнес и искусство — вещи несовместные. То есть совместные — но на уровне Дали или Пикассо периода полной раскрученности. Искусство — оно всегда бессмысленно и бесполезно. Не бывает полезного искусства. Полезное искусство — это реклама.

Корр. Тогда зачем оно? Вы так и не ответили на мой первый вопрос. Вот вам лично эта морока — зачем?

Афанасьев Ну, один великий сказал, что искусство нам дано, чтобы не сойти с ума от жизни. Люди, которые исковеркали среду вокруг себя, нуждаются в искусстве. Как чистый воздух и вода, им нужны свежие мысли и свежие чувства.

Для меня это всегда нас возвышающий обман. Если театр ввергает меня в депрессию, в состояние пессимизма, ощущение тупика, если меня начинают тыкать носом в происходящее вокруг, а не в меня самого — я не называю это искусством. Мне нужна отдушина, мне нужна перспектива. Если на моих глазах топчут ребенка (хорошую пьесу, хорошую музыку, нравственный закон), я не считаю это искусством. Пьеса беззащитна, как ребенок.

Корр. Иногда пьеса отлично защищается.

Афанасьев Это значит — беспомощный «нападака». Когда «нападака», собака, талантливый, подкованный, грамотный и психологически оснащенный — пьесе приходится очень трудно. Он зажимает ей рот, она даже не может прорваться сквозь насилие, которое он осуществляет над ней. Меня при этом втаптывают в грязь вместе с пьесой.

Корр. Так все серьезно?

Афанасьев Для кого-то это, может быть, пустяк, а для меня — жизнь. Я прожил с Антоном Павловичем огромную жизнь. Не знаю, как бы он к этому отнесся, но я всегда относился к нему свято. Для меня он друг и партнер, человек, который всегда помогает мне размышлять и выкарабкиваться из ситуаций. Который всю жизнь говорит мне: «Сережа, ты не один, сто лет назад и мне было так же плохо, так же грустно, поэтому не волнуйся, то, что с тобой происходит, — это нормально для мыслящего человека. Ты такой же, как и я». Это счастье мое.

Корр. Его дарует профессия, да?

Афанасьев Для меня — да. Я боготворю свою профессию. Я считаю, что как-то Господь натолкнул меня на этот идеальный для меня выбор.

Когда в армии, куда я попал уже после окончания Кемеровского института культуры, случались ситуации, где надо было проявлять бессмысленное достоинство, я не ломался, думая не о том, что я такой крутой, а о том, что они не ломались — и я не имею права. Я не имею права на себе давать трещину в этой связи поколений.

Корр. Я думала, что культурный багаж формирует тонкую ранимую душу, с которой в армии еще труднее.

Афанасьев Тонкую ранимую душу формирует нетрадиционная сексуальная ориентация. Понятие мужества я вычитал у Пушкина. И не столько из его произведений, сколько из биографии. Вот тебе тонкая ранимая душа и краса ногтей. И вот тебе кровь на снегу, достоинство, бессмысленное с точки зрения практической. Бессмысленное понятие чести. Но для меня в этом красота человека.

Корр. «Чувствовал я, что предназначение мое было высокое»?

Афанасьев Всегда, конечно. А когда мы создавали театр, думаете, что-то другое нами руководило? Понты какие-то? Желание заработать? Только высокое. Только усталость от низкого. Почему через 25 лет театр наш крепок? Потому что закваска такая. Мы собирались не для того, чтобы почесать друг другу спинки, а чтобы сказать свое слово о своем времени. И другой задачи у нас не было. Да, мы верещали, что у нас мало денег. Да, мы кричали, что нам трудно живется. Но мы кричали тогда, когда рот был свободен от шекспировского или чеховского текста.

Корр. Как вы выбираете тексты для постановки?

Афанасьев Таинство необъяснимое. Возможно, есть режиссер, который скажет — он знает, что нужно современному зрителю. Я ничего не знаю. У меня возникает внутри ощущение: боже мой, как будет интересно над этим работать! В детстве у меня бывало такое ощущение, когда в какой-нибудь погожий летний день мы ходили собирать землянику. И я знал, что там есть поляны, на которые выходишь — а они все красные от ягод! Это азарт. И уверенность. Я всегда в такие минуты говорю: «Господи, спасибо тебе за то, что ты дал и пока еще не отнял!» Случались периоды, когда мне казалось, что я не справился, пошел на какой-то компромисс — и все, отобрали. Ан нет, терпят еще. И вот в ожидании репетиций «Унтиловска» у меня такое ощущение, что я скоро влюблюсь. Скоро наступит счастье этого обновленного чувства, и я начну задыхаться этим счастьем!

Корр. То есть репертуар Новосибирского городского драматического театра складывается таким вот образом?! Из предвкушения, счастья и азарта?

Афанасьев Я же говорю, что пока мне повезло: я что-то такое свое творю, и оно совпадает с тем, что нужно. Оказывается, театр, который занимается классикой, может быть коммерчески успешен. Дай возможность людям взглянуть по-другому на Чехова, Вампилова или Володина — будут полные залы. Я никогда не думал, что «С любимыми не расставайтесь» станет бестселлером. Мне просто было интересно познакомиться с этими лицами.

«Репертуарная политика» — словосочетание, от которого меня коробит. Я, мол, умнее зрителя, и я ему сейчас такую политику сверстаю! И таким образом я что-то внедрю в его сознание, чего, как я считаю, ему не хватает. Ничего подобного! Единственное, что я позволяю себе в театре, — это делиться своими чувствами. Только делиться! Я же знаю основной закон театра: артист на сцене переживает, зритель в зале сопереживает. Мне только это и интересно. Я говорю: вот, посмотрите, обуяли нас такие чувства. Зритель отвечает: нам так этого не хватало! Я говорю: хорошо, приходите на следующий спектакль.

Корр. И что же вы хотите дать зрителю?

Афанасьев Ностальгию по себе лучшему. Мне кажется, человек заслуживает большего внимания к самому себе. Мы так зациклены на социальных проблемах, что совсем не занимаемся собственной душой.

Приходит однажды ко мне девушка и со слезами на глазах говорит: «Спасибо вам большое». Что тут ответишь? Ну, пожалуйста. А она продолжает: «Я хотела покончить жизнь самоубийством. Бросил любимый, отказались родители… Но пришла подруга и сказала: дело твое, хочешь умирать — умирай, но давай сегодня вечером сходим в театр. Шел спектакль „На дне“. Из театра я вернулась другим человеком. Я стала сильной. Я стала себе интересна. Я поняла, что я запнулась об очень мелкое препятствие, оно не стоит того, чтобы я умирала. С тех пор НГДТ — мой ангел-хранитель».

Я понимаю, что случай частный и почти клинический. Но сколько людей уходило из театра, может быть, не с такими сильными впечатлениями, но с желанием начать новую жизнь, как-то чуть-чуть стать лучше.

Корр. А если вы разойдетесь со зрителями в предпочтениях?

Афанасьев Какое-то время мне казалось, что у меня театр — открытие. Потом мы как-то быстро промахнули эти времена, и я вдруг заметил, что мой театр перестает быть модным. К нам стали приходить другие люди, не те, что прежде. И, может быть, надо начинать суетиться, придумывать пиар? Но я думаю, что, наверное, не надо. Будем просто делать свое дело. В какое-то время Ростропович и Солженицын перестали быть модными. Они остались интересны только тем, кто пережил с ними эту эпоху. Для тех, кто пришел потом, Солженицын в самиздате уже ничего не значил. Но Солженицын-то ничего не потерял от этого.

Корр. Значит, рекламой и пиаром вы тоже не занимаетесь?

Афанасьев Зритель занимается нашей рекламой. За что мы ему очень благодарны. На Володинском фестивале в Питере на наш спектакль приходит группа питерских старушек, блокадниц. После спектакля они сообщают, что хотят увидеть все наши спектакли. Отвечаю, что невозможно привезти все! И не надо, объясняют они, мы сами к вам приедем! И группа этих старушек садится в самолет и летит в Новосибирск! Мы даже их не размещали. Я вообще ничего не знал. Как-то зашел в театр перед спектаклем и вижу седую женщину, лицо которой мне знакомо… Эти старушки смотрят десять наших спектаклей, потом приходят со словами: «Спасибо, это большой счастье!» — и улетают в Питер. И, конечно, в Питере они делают нам рекламу. Такая реклама нас устраивает. Это одно из самых сильных моих профессиональных впечатлений в последние годы.

Но, наверное, надо что-то делать — постеры, баннеры. Наверное. Хотя, мне кажется, когда начинаешь жать на эти педали, пора задуматься.

Корр. А сценографический минимализм, неизменный в спектаклях НГДТ, — это принцип или жизнь по средствам?

Афанасьев Это группа крови. Так сложилось. Когда я вижу пышные декорации, торжество театрального дизайна, я жалею потраченных денег. Потому что я помню, сколько братьев ходит по свету в поисках копеечки, чтобы реализовать какой-то интересный проект. Минимализм? Да! Русско-французский «Вишневый сад» я ставил с четырьмя солдатскими койками. Сейчас вот «Чайку» выпускаю на шести стульях. Беру пример с живописи, когда одна линия, проведенная рукой Пикассо или Модильяни, вызывает столько художественных ассоциаций.

Корр. И удается с такой сценографией решить все художественные задачи?

Афанасьев Ну, знаете, были бы другие средства, может быть, изменились бы и художественные задачи. Зато внимание зрителя концентрируется на актере, ответственность актера и режиссера возрастает. Ничего ценнее и интереснее артиста на сцене быть не может, хоть зарежьте меня. Ни-че-го! И чем больше декораций, тем труднее пробиться к артисту. А я хочу, чтобы блеснула слеза на глазу актера — и зал затаил дыхание.

Корр. Стало быть, кто в театре главный?

Афанасьев А стало быть, даже и сомнений нет, что главный в театре — режиссер. Тысячи прекрасных артистов работают в сотнях замечательных театров. Но если нет там Фоменко или Женовача, то ничего не происходит.

Корр. А если режиссер и актер видят роль поразному, то…

Афанасьев То актеру придется делать так, как предлагает режиссер. Но в нашем театре практически не случается, чтобы актер был на площадке в конфликте с режиссером. Счастье мое в том, что я испытываю колоссальное удовольствие от процесса. И это удовольствие я умею передать другим — артистам, зрителям. Когда спектакль рождается в радости, там не найти скелетов по углам, по шкафам. И зритель эту атмосферу радости ощущает. А на следующее утро, когда не надо идти на репетицию, телефон мой разрывается от звонков артистов, которые спрашивают: ну, когда же мы начнем следующий спектакль? Давайте уже прямо сейчас.

Корр. Если б вы, как в одной известной молитве, просили силы изменить то, что можно, терпения — принять то, что уже не изменишь, и мудрости — их не перепутать, что бы это было для вас? Что вы хотите изменить в своем театре, а что готовы принять?

Афанасьев Такие вопросы сразу конвертируются в реальную жизнь. Сначала много сил было потрачено на то, чтобы обрести дом. И потом настал миг, когда ты осознал, что все, этого дома не будет. Много времени ушло на то, чтобы понять, что ты перепутал одно с другим. Из этого состояния надо было выйти. Как? С помощью формулы, которую ты сам же когда-то придумал. И сам же ее декларировал и близким, и ученикам. Счастье — это то, что тебе страшно потерять. Наша беда в том, что счастье для нас ассоциируется с чем-то еще пока не достигнутым. И когда я понял, что много лет мы мечтали о доме, сидя в доме, я понял, что мы перепутали одно с другим. Это всего лишь общее мнение, что театр — обязательно дом с колоннами, а не душа. Ну, не будет у нас такого дома. Но это же не значит, что не будет театра. Ну, он не пожил в доме с колоннами. Но он пожил в другом доме. И не стал хуже, лживее, непорядочнее.

Есть такая несправедливость: всегда говорили, что Афанасьеву построят театр. Да не Афанасьеву этот театр был нужен! И не его артистам. Театр нужен был зрителям. Не сто человек должно быть в зале, и не должны зрители ютиться на лестнице в ожидании спектакля. А потом мучиться в тесном гардеробе, толкая друг друга. Мы просили построить театр для этих людей.

Сейчас не прозвучал этот вопрос, но он висит в воздухе: а вы счастливый человек? Ну да! Пройдут времена, и тебя перестанут считать неудачником потому только, что у тебя нет здания с колоннами. Я живу с радостью. Я прихожу на репетицию и начинаю дышать. И меня не покидает странное чувство, что у меня все впереди и все только начинается.

У стойки администратора Новосибирского городского драматического театра толпятся зрители. Они требуют дать им телефон директора театра, чтобы выразить свое возмущение: вот уже три месяца им не удается купить билеты на желанные спектакли. Администратор называет день и час, когда поступят в продажу билеты на следующий месяц, и просит не опаздывать. Зрители расходятся.

Звучит мелодия песни «Счастье мое, ты всегда и повсюду со мной». Занавес.

Февраль 2013 г.