«ТЕАТР НЕ ДАЛ НИ ОДНОГО СВЯТОГО, А МУЧЕНИКИ ЕСТЬ», — сказал нам недавно, наблюдая наши труды, Резо Габриадзе, возобновленной рубрикой которого мы открываем этот номер. Смысл шутки хотелось бы расширить…
Продолжая совместные с вами, читатели и коллеги, мучения на ниве театра, мы решили впервые за всю историю журнала порадовать себя и вас… цветом. Это потому, что на наших страницах неожиданно встретились три южных, теплых, «цветных» художника, воспринимать которых в монохроме невозможно. К тому же осень, листья падают, продлим себе лето… Если типография передаст цвет плохо, и мы будем мучиться, — больше к цвету не вернемся, но в момент сдачи номера мучительно хочется верить в лучшее и войти в новый театральный сезон радостно, через кафе «Не горюй!», вообще — через театральное кафе, через шитье и эскизы Марины Азизян, через выставку Параджанова… А уж потом оказаться в черно-белых буднях театрального процесса.
В этом номере еще как будто длится прошлый сезон, тем более что и Чеховский фестиваль, и «Звезды белых ночей» проходили непосредственно летом. В следующем номере мы точно охватим многие российские премьеры «реального театра» и премьеры начала осени. Немного опаздываем, простите.
В № 1 (39), читатели и коллеги, я обещала вам поговорить о театральной критике с А. Р. Кугелем. Сверить с ним нашу жизнь.
Открыв на бабье-летнем солнышке, среди облетающих питерских деревьев, «Листья с дерева», я в очередной раз осознала, что век нынешний и век минувший мало отличаются друг от друга. Приятно читать признание, что редакционной работой и собственными статьями Кугель, как и ты, «занимался вечером и позднею ночью, потому что днем… был занят своею газетною работою по Петербургу и Москве», и кроме того «днем то и дело, отвлекался знаменитым „Алфавитом“ подписчиков, куда беспрестанно заглядывал, как в глаза милой женщины. Зато ночью зажигалась лампа, и листы шуршали ласково и таинственно под… пером и карандашом». И мы тоже радуемся подписчикам, перелистывая их списки… Еще ночью я посещаю склад, радуясь пустым полкам и считая пачки еще не проданных журналов. Напоминаю себе пушкинского Барона перед сундуками и со свечой…
Мы очень смеялись в редакции над признанием Кугеля: «Мои личные симпатии и антипатии выражались в беседах с сотрудниками за редакционным столом, причем беседа переходила иногда в неистовый крик, но я не насиловал ни взглядов, ни убеждений сотрудников». Под этой цитатой могла бы вполне подписаться и я, прибавив еще и авторов. Если реальность талантливого текста разойдется с моим восприятием, мне придется опять сесть ночью и написать другое мнение, но я по-прежнему считаю, что позиция нашего журнала — в свободном соединении разных голосов и оценок (при этом — в единой системе координат, связанной с нашей профессией как таковой). Вот и в этом номере. О. Скорочкиной понравились «Пять вечеров», мне нет — и что же из того? Читатель сам решит, чья система доказательств ему ближе.
Отсутствие так называемой «позиции журнала», к которой нас часто призывают коллеги, а попросту — прямой оценочности, кажется мне верным. Это тоже свобода. Ведь писал же Кугель, что «очень скоро по отношению к московскому Художественному театру установился род „внутренней цензуры“, которая в тысячу раз тяжелее и стеснительнее цензуры внешней и наружной. Для большинства органов печати — и притом таких, к которым я тяготел, вообще, строем своих мыслей и характером своих общественно- политических симпатий, неуважительное или недостаточно хвалебное отношение к Московскому Художественному театру было в своем роде lese-majeste, оскорбление величества. Нельзя было об этом громко говорить, неприлично было»…
Хотя, как и в позапрошлом веке, «пред критиками и рецензентами актеры держат себя обыкновенно как на сцене, т. е. играют — в почтение, удивление, раздражение, гнев и т. п. Но так как играют они при этом пьесу собственного сочинения, она похожа на любую пьесу театра импровизаций.
Эта истина открывается, однако, не сразу и приходит с течением времени. Начинающие театральные рецензенты подвержены большим опасностям. Обольщение театра велико и само по себе; обольщение актерских импровизаций еще больше. Все это мешает необходимой дозе объективности. Я не хочу вообще этим сказать, что в так называемой критике превыше всего ценю объективность и рассудочность. Я думаю, что, лишенная страсти, такая критика скучна, а будучи скучной, пожалуй, никому не нужна. Я разумею под «необходимой дозой объективности» свободу от личных побуждений, от мотивов личного свойства, от участия в пьесах импровизаций, которые разыгрывают актеры и актрисы, антрепренеры и режиссеры вокруг театральных критиков.
Театральная критика дает огромное чувство власти над людьми театра. Это чувство власти ударяет иногда, как хмель в голову, и нужно, особенно при страстном темпераменте, большое над собой усилие, чтобы не опьянеть, не дать в себе развиться и укрепиться инстинктам самовластия, каприза и самодурства. Представьте себе молодого человека — именно молодого, — в котором, строго говоря, нет ничего примечательного, кроме некоторых неопределенных надежд на будущее; не имеющего даже обязывающего имени; безответственный аноним, могущий, однако, росчерком пера причинить огорчение, доставить радость, отравить существование… Этому молодому человеку с тросточкой дано колебать признанные репутации, открывать новые таланты, делать презрительные гримасы и показывать язык большому, иногда долголетнему труду, и обратно — превознести или расхвалить первый попавшийся вздор. Положим, хотя бы петитом, в несколько строк, но он это может, потому что он — «пресса». Молодой человек с тросточкой — пресса, полномочный представитель, «полпред», седьмой или восьмой великой державы. Я беру лучших молодых людей с тросточками, не злых и не продажных, не коварных, не карьеристов. Все равно. Они портятся, они становятся заносчивы или преувеличенно самолюбивы или привыкают к лести и вообще получают совершенно превратное представление о своем значении и своей особе…»
Ах, Александр Рафаилович, тросточек не стало, но сколько наших коллег нынче заносчиво испытывают свою власть над театром… «Критическое исследование было у нас публицистическим; теперь — становится грамматическим и формально-схоластическим», — писал Кугель будто о разнице критики 1960-х годов и нынешней. «Но самое ценное и интересное критическое исследование есть психологическое разъяснение души и скрытых страстей, владеющих художником…» Как мало нынче этого в нашей критике, как хотим мы этого разъяснения, но время болтовни к исследованиям не располагает.
Совсем смешно, когда натыкаешься у Кугеля на актуальную тему ангажированной, купленной критики. Уже после революции Станиславский написал письмо из-за границы приятелю Кугеля, известному театралу и режиссеру Н. А. Попову. «В этом письме Станиславский рассказывает о том, как его посетил один парижский „конфрер“ не столько для интервью, сколько для выяснения вопроса, сколько же именно, в совершенно точной цифре, будет уплачено Художественным театром за соответствующую рекламу и „publicite“. Когда же Станиславский, с присущей ему благородной мягкостью манеры, постарался отвести вопрос несколько в сторону от строгой бухгалтерии, то настойчивый конфрер заметил: „Pardon, я поставлю вопрос так, в плоскости ваших русских бытовых условий. Сколько вы платили Кугелю и журналу „Театр и искусство“ за то, что они 20 лет из номера в номер вас бранили?“ „Сколько мы платили за это?“ — переспросил Станиславский, чувствуя, что окончательно теряет бухгалтерскую нить. „Ну да, сколько именно? Потому что всем известно, и у нас это учитывается, что полемическая критика соответствующей страстности и с основным расхождением теоретических постулатов — оплачивается двойным тарифом. Извольте, мы разделим эту сумму пополам, скинем, пожалуй, еще 10 процентов, и по этому тарифу вы заплатите нам. Идет, что ли?“ Станиславский провел платком по вспотевшему челу и затем сел писать письмо Н. А. Попову». Интересно, те, кто нынче сидят под портретами Станиславского, вытирают ли пот со лбов?
Но все же времена изменились. Власть не бессильна перед рецензией, как во времена Кугеля. «Состоя при театре профессионально, я невольно попал в круг многих сановных, именитых и знатных людей, — писал Александр Рафаилович. — Попал, несмотря на весьма скромное и даже, так сказать, одиозное свое происхождение, отсутствие светских манер и не особенно уживчивый нрав. Перед рецензией власть, даже самая абсолютная, была совершенно бессильной. В одной иностранной газете, после смерти Витте, с его слов, был напечатан рассказ о том, как однажды, во время высочайшего доклада, Николай II, выслушав все соображения Витте о новых мероприятиях в области тарифной и финансовой политики, устремил в отдаление загадочный взор, что у него всегда служило признаком какой-то мучительной нерешительности, и, наконец, после долгой паузы молвил:
— Сергей Юльевич, знаете ли вы Кугеля?
Сергей Юльевич ответил, что не знает, но может узнать, потому что для истинного слуги отечества и верноподданного нет ничего невозможного.
Тогда Николай II, смущенно поглаживая усы, сказал:
— Не могли бы вы устроить, чтобы он не бранил в своем журнале Матильду Феликсовну (Кшесинскую)? Сергей Михайлович очень нервничает, что в своем журнале Кугель ее бранит.
Само собой разумеется, что Витте отвечал:
— Ваше величество, это бесконечно трудно, более того, почти невозможно…»
Свобода критического высказывания — несомненное профессиональное счастье, неангажированность деньгами и независимость от властей — чего еще желать?
Чтение Кугеля умиротворяет обилием тем, не утративших актуальности…
И не буду вас больше задерживать обильным цитированием. Все-таки вас ждет радость первых цветных страниц журнала!
Сентябрь 2005 г.
Комментарии (0)