«Одинокий фокстрот» (по мотивам прозы А. Платонова).
Театральное сообщество «art’L-проект».
Режиссер и художник Василий Сенин

Литературной основой этого спектакля вновь стала новелла «Фро» — «талисман» В. Сенина (еще будучи студентом, он ставил ее в РАТИ со своими сокурсниками — Ириной Пеговой, Евгением Цыгановым и другими учениками Петра Фоменко — и, что называется, проснулся знаменитым). Московский спектакль, смелый, чувственный, отчаянно лиричный, был выдержан в ритмах страстного танго; критика писала, что режиссер сумел передать ту часть платоновской энергии, что нельзя выразить словами. Обнаружив в плотном, сочном тексте новеллы бездны эротизма, Сенин не прогадал и с исполнительницей заглавной роли: «Его Фрося — пышногрудая сонная Ирина Пегова — выбалтывает замысловатые словечки, картинно дышит, экстатически нюхает боксерские перчатки мужа… Без нее — без ее томных махов и горестного онанизма — нет этого действа. Пегова… играет советскую барышню так, будто жила не просто во времена Платонова, а под его писательским боком» («Независимая газета»). «Ирина Пегова играет то состояние любовной лихорадки, когда каждая клеточка тела наполнена ожиданием… Полная и легкая, в тонком ситцевом платье и толстых шерстяных чулках, эта Фрося мечтательно глядит в какую-то светлую даль, куда уехал ее муж…» («Первое сентября»). Провинциальный городок был превращен в некое абстрактное пространство любовного томления; персонажи — в танцующие пары (хореограф Алла Сигалова), а неизбывная платоновская тоска, пронизывающая каждое слово рассказа, — в «электричество» неудовлетворенных желаний. Наверное, Соломон Воложин, написавший «Тайну Платонова», поспорил бы с такой интерпретацией — но, в конце концов, режиссер имеет право высказать себя. Главной мыслью его спектакля стали не умозрительные заключения о гармонии, воздержании и победе духовного над телесным — а простое, «мещанское»… то, о чем писали в предисловиях к советским изданиям «Фро»: красота естественного влечения, жажда материнства, ценность инстинкта, облагороженного «мыслью семейной».

Маленький шедевр Платонова, похоже, взволновал режиссера всерьез — на этот раз историю Фроси, проводившей мужа в командировку на Дальний Восток, играют выпускники курса Вениамина Фильштинского. Играют на Малой сцене театра Ленсовета, где не так давно шла другая «Фро» (Ирины Зубжицкой и Владимира Золотаря). Тройной сюжет… Но если ученики Геннадия Тростянецкого, также уходя от конкретики, пытались рассказать зрителю «миф о 30-х», о том, как светел и радостен мир, где все трудятся в попытке превратить захолустный городок в землю обетованную, — то у Сенина все иначе. Его история — камерная, интимная даже, вне социально-философского контекста, вне космизма и притчевости Платонова («Накануне ночи в мире все было слишком отчетливо видно, ослепительно и прозрачно — он казался поэтому несуществующим»… о «простом и понятном» ли речь?). Сыгранная серьезно и вместе с тем забавно, она повествует, как заявлено в пресс-релизе, «о любви и одиночестве» конкретной женщины.

С. Горелик (Фрося). Фото В. Постнова

В версии Зубжицкой—Золотаря не случайно главным героем становилась не маленькая Фро (Светлана Письмиченко), выпадавшая из общего хора энтузиастов, а ее отец, старый машинист (Михаил Девяткин), чуть было не оставшийся без работы. Его пронзительный монолог становился моментом истины, а бедная Фрося, печально глядящая сквозь прутья кровати, со всеми ее переживаниями как-то отходила на второй план. Чужая среди «микрофарад и блуждающих токов», не понимающая поэзии релейных упряжек, она лишь видела на красном стяге: «Он уехал далеко и надолго»… В «Одиноком фокстроте» же любовь не одинока, она растворена в воздухе, ею дышат все — какие там «катушки Пупина»! Каждый живет предчувствием своего, Личного счастья. И в веселом хоре «Па-ро-воз, Са-мо-лет!» слышен не трудовой экстаз, а ожидание любовного чуда.

Пусть Василию Сенину не интересно рассуждать об иллюзиях и переустройстве мира — зато он разговаривает со зрителем про «дела сердечные» искренне, без лишней сентиментальности, языком эффектных мизансцен — да еще через хорошую русскую литературу. Вместе с молодыми актерами — Софьей Горелик, Александром Кудренко, Татьяной Бондаренко и другими — он намеренно отказывается от пресловутой «концептуальности» и сочиняет стильную, изящную историю любви. С обилием музыки (отличная работа Владимира Бычковского), продуманной танцевальной линией (Ирина Ляховская) и костюмами в стиле ретро от модного дома «ARBUS». Смущает, правда, название спектакля — прочитав в афише такое, мягко говоря, странное словосочетание, многие, думаю, побоятся пойти в театр. И будет жаль. Несмотря на то, что спектакль не оригинален по отношению к московскому опусу (идея, мизансценический рисунок, предметный ряд в целом остались прежними), смотреть его действительно интересно.

Черный параллелепипед Малой сцены освоен — не новаторски, зато функционально. Чемоданы, превращающиеся то в паровоз, то в двери, то в стены, то в самих себя — вечный образ дороги, отъезда… Яркие пятна платьев, красных губ и белых носочков — вокзальная сутолока, улыбки, детали, намеченные «крупными мазками»… Минимум реквизита, максимум движения. Все центрировано на главной героине (Софья Горелик), актриса и фактурно, и особенностью игры выделяется на общем фоне, превращая спектакль чуть ли не в монодраму. Стройная, полная, невероятно женственная, каждым изгибом тела напоминающая налитый, сладкий плод, она, в отличие от Пеговой, чувственна не обжигающе, а, скорее, мягко. Плавная походка, экспрессивные взмахи рук. Светлое платье нежно касается белой кожи. Она вся — как оплывшая свеча, и во время псевдовеселья в клубе, и в привычной болтовне с отцом — то тягучая, томящаяся, то подвижная и капризная, как ребенок. Пылают глаза — большие, с поволокой, они все время как будто зовут, упрекают, манят, твердят платоновское: «Я боюсь, что ты меня разлюбишь когда-нибудь, и тогда я вправду умру…»

Софья Горелик играет сдержанно, чисто, без перегибов. Видимо, северный петербургский воздух слегка остудил эротический накал первоначального замысла — и откровенность ее поз, и вздохи, и даже сцена с боксерской перчаткой не шокируют нисколько. Но вот то, как режиссер решает отрывок с приездом мужа, когда Фрося получает-таки, наконец, желаемое и наслаждается вторым «медовым месяцем», действительно впечатляет. Бешенство юной плоти воплощено в темпераментном, жестком танце — двое, мужчина и женщина, в каком-то безудержном восторге плещут друг в дружку водой из гремящих тазов. Подставляют счастливые лица летящим навстречу прозрачным потокам, скользят на мокром полу, падают, брызгаются, одежда липнет к разгоряченным телам… Никаких кроватей (как у Золотаря и Зубжицкой) — только дрожащие капли, мокрая ткань и музыка. Сенин вообще любит воду на сцене (вспомнить хотя бы недавних «Снегирей»), и здесь это оказалось вполне уместно — ну как перевести на сценический язык, например, такое: «… они хотели быть счастливыми немедленно, теперь же… Ни одно сердце не терпит отлагательства, оно болит, оно точно ничему не верит… они целовались, ласкали друг друга, и благородная мечта их превращалась в наслаждение, точно сразу же осуществляясь»? Сделав акцент на «танце с водой», режиссер сумел передать мысль, заложенную в этом отрывке, избежав прямолинейности и иллюстративности. Вода, одна из сценических универсалий, здесь несет и другую смысловую нагрузку: течет время, отпущенное Фросе, сочится сквозь пальцы ее Личное счастье… вот-вот уедет ее любимый, опять куда-то далеко, в Китай, что ли, а ей оставаться — и опять ждать. Сколько воды утечет, прежде чем вернется?.. Что ей, мещанке, дальние страны — ведь хочется, чтобы народились дети и были похожи на отца. «Может быть, она глупа, может быть, ее жизнь стоит две копейки и не нужно ее любить и беречь, но зато она знает, как две копейки превратить в два рубля». И действительно, кажется, знает…

Можно, конечно, упрекнуть Василия Сенина за поверхностность трактовки, за подчеркнутую продуманность и четкую рациональность конструкции (что особенно заметно в сценах с массовкой), за неровность актерского исполнения… Но нужно ли? Очарование спектакля подкупает. Московский вариант был закрыт на взлете популярности — будем надеяться, что жизнь петербургского окажется как можно более долгой.

Сентябрь 2005 г.