Н. Садур. «Веселый солдат». АБДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер-постановщик Геннадий Тростянецкий, художник Николай Слободяник

Спектакли, выпущенные в театрах к юбилею Победы, быстрой в оценках и злющей на язык газетной критикой были презрительно объявлены «датскими». Всем постановкам о войне предрекли недолгую репертуарную жизнь и бесславную гибель. Авторов этих спектаклей — всех скопом, без разбора — безапелляционно уличили в неискренности намерений, в желании «отметиться», «подстроиться» и «соответствовать».

«Оспоривать» подобные мнения — пустой труд. Не объяснять же, в самом деле, что есть даты — и Даты и что нельзя обзывать одной и той же обидной кличкой спектакль, делавшийся когда-то в честь очередного съезда родной компартии, и спектакль, посвященный самой страшной и жестокой войне ХХ века, войне, о которой еще далеко не все сказано. Не решусь объявить «датским» (то есть — фальшивым и вредным) даже какой-нибудь незатейливый концерт для ветеранов, в котором сегодняшние молодые актеры, в основном очень плохо знающие отечественную историю, поют песни военных лет. Фальшиво такие песни вообще не поются, а прикосновение к теме вредным быть не может.

Спектакль «Веселый солдат» никак не назовешь «датским» еще и потому, что замысел у режиссера возник задолго до 60-летия Победы. Первый спектакль — в Красноярском театре драмы им. Пушкина — Геннадий Тростянецкий поставил больше чем за год до юбилейных торжеств; потом ему было предложено сделать версию этой работы в БДТ, премьера на Фонтанке как раз и поспела к майским праздникам. Если же говорить не о формальностях, а о сути, то, прежде всего, сама поздняя военная проза В. П. Астафьева, по мотивам которой написана пьеса Н. Садур, не может послужить материалом для «датского» спектакля. Общеизвестно, что многие ветераны решительно не согласны с астафьевским видением войны и его роман «Прокляты и убиты» вызвал бурную полемику — кого-то эта страшная книга потрясла, кому-то открыла глаза, кого-то оскорбила в лучших чувствах. Надо сказать, что отголоски этой полемики слышны и в отзывах на спектакль Тростянецкого — в непосредственных реакциях зрителей, в критике. Настроение, стиль, лексика, пафос этого спектакля — все не «праздничное», не «юбилейное». Газета «МК в Питере», видимо, тоскующая по лакированной героике, сокрушается: «Возможности поверить в то, что на сцене народ-победитель, театр зрителю не дает». Справедливо. Астафьев писал не о Победе, Тростянецкий ставил не о победителях.

Сцена из спектакля. Фото В. Постнова

Тема задевает, воспринимается очень остро, болезненно, поэтому невозможно в этом случае говорить о том, «как» поставлено, миновав то, «о чем», «про что» и «зачем». Давно, а именно — двадцать лет назад, Тростянецкий инсценировал в Омском театре драмы документальную книгу С. Алексиевич «У войны не женское лицо». В майские праздничные дни запись знаменитого спектакля показал телеканал «Культура», и появилась возможность «сравнить» две военные постановки режиссера. В главном они не спорят друг с другом: и тогда, и сейчас Тростянецкого не интересуют победные фанфары и парады. Он рискует прикоснуться к грязной кровавой изнанке войны, показать ее «не женское» — то есть не человеческое лицо. Вопрос сформулирован жестоко: сможет ли быть нормальным, сможет ли вообще жить человек, прошедший через этот четырехлетний огненный ад?.. Героини омского спектакля задавали этот вопрос себе, друг другу и зрителям, и выяснялось, что они прожили уже сорок лет после Победы, рожали и воспитывали детей, работали, но все равно от войны никуда не ушли. Один из ответов на этот вопрос — жуткие сны-кошмары, преследовавшие фронтовика Астафьева до конца его долгой жизни, и его книги, в которых — не радость победы, не гордость, а только боль, стыд, горечь, мука.

Героини давнего омского спектакля, несмотря ни на что, могли сказать о войне: «Самое светлое, самое высокое наше время!» Сегодняшний герой Тростянецкого — тоже из тех, кто выжил, но так сказать или подумать он, конечно, не может. Лешка Шестаков, по прозвищу «веселый солдат», фашистов вместе со всем народом победил, с фронта вернулся искалеченный, но живой, женился на хорошей девушке Маше и дочку родил. Но «мирная жизнь взяла за горло» — маленькая семья голодает, дочка болеет и умирает (улетает под колосники детская люлька), в убогом сарайчике холодно и пусто, только крыса скребется под полом, да и сарайчик скоро снесут, поскольку не внесен, не вписан он в какие-то официальные реестры. И сам бывший фронтовик тоже «не вписан» — не учтен и не нужен. Судьба его была — погибнуть вместе со всем 3-м взводом 1-й роты Сибирского полка (пьеса Садур называется недвусмысленно — «Смертники»), но он, единственный, как-то выбрался из «Чертовой ямы». Воспоминания и видения одолевают солдата, в контуженной голове мутится, и вот уже кажется Лешке, что он снова новобранец, снова попал в «карантинную землянку» вместе с другими необстрелянными юнцами…

Ф. Лавров (Лешка Шестаков). Фото В. Постнова

Г. Штиль (Шпатор). Фото В. Постнова

В спектакле «У войны не женское лицо» каждую из четырех главных героинь играли две актрисы — молодая и пожилая, они сосуществовали на сцене, между ними возникал драматический диалог в пределах одной роли. Образ создавался в пересечении взглядов из разных времен — из тогдашнего «сегодня» и из сороковых годов. В «Веселом солдате» Тростянецкий так же свободно обращается со временем: хронология событий разрушена, из 1948 года мы вместе с Лешкой Шестаковым переносимся в зиму 1942-го, но и после этого временного скачка эпизоды монтируются не последовательно. Так, в конце первого акта весь взвод гибнет в бою под музыку «Лебединого озера», но непонятно — где этот бой происходит и происходит ли вообще, поскольку резервную роту вроде бы не отправили на фронт. Во втором действии «убитые» герои по-прежнему живут в своей земляной казарме, и все там же, в глухих лесах под Новосибирском, расстреливают за самовольную отлучку домой братьев-близнецов Снегиревых. В финале спектакля все, как один, убитые товарищи Шестакова приходят к нему в гости, знакомятся с его женой и строят ему новый дом вместо подлежащего сносу сарая.

Все события происходят как бы одновременно, образы теснятся в памяти, заслоняют друг друга, сплетаются, воспоминания перемежаются снами. Колдунья-хантыйка Соломенчиха из потухшей печи выползает в ночную казарму, тенью кружит вокруг спящих бойцов, звеня бубном, пророчит Лешке: «Не убьют! Совсем не убьют! Не совсем убьют!» Этот эпизод есть у Астафьева, а вот невозможная встреча Шестакова с любимой тетушкой лейтенанта Щуся, давно сгинувшей на безжизненном острове, в лагере для переселенцев, придумана Садур. «Тетка-монашка с лицом царевны» возникает из черных бушующих волн, целует Лешку и просит передать племяннику: «Ничто не прошло. Ничто никогда не проходит… Вспомни, ты маленький, и потом — своих будущих детей, и то, какой ты сейчас. Это все течет сразу». Наверное, эти мистические слова принципиальны для композиции и смысла спектакля.

Смещение (или смешение) времен происходит еще до начала действия. Взгляд зрителей, попадающих в зал, упирается в громадный плакат-задник: «Граждане! Не забудьте выключить мобильные телефоны! Пожалуйста! Спасибо!» Слова вроде бы современные, но шрифт и сам стиль призыва — явно из тех лет, когда лозунги кричали, вопрошали и призывали с каждой стены. Художник Николай Слободяник полностью освободил чуть накрененный в сторону зрительного зала планшет сцены, оголил порталы — железные вышки со световой аппаратурой, заставил работать все пустое пространство сценической коробки, включая самые верхние мостки — возникающие там фигуры кажутся крохотными. Мелькают эпизоды, пролистывается книга — сменяют друг друга задники. Сами персонажи срывают полотнища, и они, проносясь над сценой и головами героев, становятся снегом, бушующей метелью, темной водой, дымкой тумана и потом исчезают, стягиваясь в отверстие в полу. На белом заднике сходятся крест-накрест лучи — то ли прожектора выискивают в небе вражеские самолеты, то ли на экране рвется пленка кинохроники. Белый экран подсвечивается красным: это отблеск кремлевских звезд, ярко светящихся лампочек-звездочек на белой шинели и фуражке Генералиссимуса. Появляются и агитплакаты с подлинными текстами, знакомыми по книжкам и фильмам, которые неожиданно «читаются» в спектакле. К слепнущим от голода, замерзающим, сходящим с ума новобранцам день и ночь обращены грозные буквы: «А ты укрепил оборону страны?» Кроваво-красные слова: «Боец, помни врага в лицо» — проступают на заднике в сцене показательного расстрела Снегиревых. Лица этих «врагов» — милые, испуганные, растерянные лица мальчишек — помнит боец Шестаков…

Демонстративно условные пространство и время спектакля заставляют читать всю историю погибшего взвода как бы в двух планах: реальном и символическом. Во всем, что происходит, можно найти нечто, не вполне поддающееся объективной логике. Например, печка, которая почему-то не греет, сколько ни бросай в нее дров, — что это?.. Свидетельство жалкого быта резервистов, умирающих от холода и болезней за тысячи километров от линии фронта. Но ведь это и ненасытная топка войны, в ней сгорают миллионы людей, которых подбрасывает и подбрасывает огромная страна! Карантин, где держат вновь прибывших солдат, чтобы они не заразили весь батальон, превращается в бездонную «Чертову яму», в которой завяз целый народ без надежды выбраться к свету. Единственный бой, показанный нам, первый и последний бой первой роты, — это концерт в честь товарища Сталина, предсмертный танец «Маленьких лебедей» в белых маскхалатах, умирающих картинно и нереально под музыку Чайковского. Кто стреляет в наших солдат — неизвестно, пули летят ниоткуда, смерть приходит «из воздуха». «Где командование? Где хотя бы противник?..» — недоумевает боец-балагур Леха Булдаков, оставшийся один посреди поля, усеянного мертвыми товарищами.

Сцены из спектакля. Фото В. Постнова

В военном спектакле Г. Тростянецкого двадцатилетней давности было ясное, четкое представление о противнике. Враг был назван, хоть и не выведен на сцену, — о зверствах фашистов было рассказано с беспощадной подробностью, мороз шел по коже. А в «Веселом солдате» вместо фашиста-убийцы появляется маленький карикатурный санитар Лемке (С. Лосев), смешно семенящий от трупа к трупу в надежде найти кого-то живого — не важно, русского или немца — и перевязать. Именно в этого перепуганного и неопасного «врага» суждено выстрелить Лешке Шестакову, но убитый санитар «оказался не мстительным» (как пишет Астафьев о «своем» убитом немце) и вместе со всем русским взводом явился к Лешке «строить дом».

«Кто же это все с нами сделал?» — пытаются понять герои спектакля. Кто враг?.. С лязгом и грохотом спускается на сцену толстая металлическая вентиляционная труба, железная загогулина, извивающаяся, как громадный жирный червь. Один конец трубы вылезает прямо из земли — это жерло печи, в которую бросают дрова. На нависший над сценой отрезок трубы, как на нары, карабкаются бойцы, прижимаются к металлу в надежде согреться. К этой же не дающей тепла трубе, как собаку, привязывают слепца-доходягу Попцова. Пустое пространство с гигантской трубой напоминает цех какого-то неведомого завода, перерабатывающего, перемалывающего людей. Смертоносная военная машина действует слепо, безжалостно и безлично. Обвинять кого-то конкретно в великой беде было бы слишком просто и плоско для художественного произведения. Да, в спектакле появляются Сталин и Гитлер, но и эти исторические фигуры, символы своего времени, предстают у Тростянецкого в гротескном и фантастическом виде. Вождь народов с громадной трубкой и характерным кавказским акцентом возникает из-под плащ-палатки лейтенанта-особиста Скорика (чье это видение — самого Скорика или вызванного им на допрос Булдакова?), а «чужой» лейтенант, зачитывающий приговор Снегиревым, оборачивается жаждущим свежей горячей крови вампиром, внешне слегка напоминающим Гитлера. Враг везде, в каждом человеке, обладающем властью и оружием, — и одновременно нигде, его невозможно уничтожить.

Композиция спектакля сложна и многослойна. Первое действие, в основном, посвящено общей солдатской доле, мощному потоку, который всех подхватывает и уносит; во втором представлены индивидуальные судьбы — Алексея Щуся, Льва Скорика, Сергея и Еремея Снегиревых. Испуганное стадо новобранцев мечется туда-сюда по большой сцене, то жмется к старшине Шпатору, то забивается в угол. Разномастная толпа парнишек — городской детдомовец, деревенские мальчики с рукавичками на резинке, очкарик из интерната для одаренных детей, старообрядец в длиннополой рясе, здоровяк и хулиган Булдаков в тельняшке, узбек в халате, балалаечник… С песней «Солдатушки, бравы ребятушки» вся ватага бодро переодевается, а их нехитрая гражданская одежка, развешанная на штанкете, улетает в небеса. Провожают взглядами свою довоенную жизнь притихшие ребята. Спускаются одинаковые форменные шинели, взмахнув рукавами, как крыльями, и вот уже взвод марширует, стучит сапогами по планшету. Сквозь грохот и топот слышен высокий, пронзительный юношеский голос: «Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет!» А другой голос вторит эхом: «Боже святый, Боже крепкий, Боже бессмертный, помилуй нас…» Командир чеканит шаг, раздается «речевка» из поэмы Блока: «Черный ветер! Белый снег! Ветер! Ветер! На всем божьем свете!» Идут, держат шаг двенадцать бойцов сквозь вьюги и времена…

Сцены из спектакля. Фото В. Постнова

У Тростянецкого получился масштабный, сильный спектакль со свободным широким дыханием, красивым рисунком мизансцен, умно рассчитанным ритмом, сменой массовых и камерных сцен, крупных и общих планов. В таком сложном постановочном спектакле, естественно, хорошо видна работа сценографа Н. Слободяника, художника по свету В. Власова, балетмейстера С. Грицая, но и актеры не оказались в тени. Команда молодых артистов, среди которых есть и специально приглашенные из других театров (в роли заводилы и смельчака, острого на язык Лехи Булдакова — Р. Агеев из Молодежного театра), работает слаженно, живо, верно выбирая «количество краски», необходимой для создания общей картины. Бойцы балагурят, дерутся, грубо и даже зло шутят, бьются за лишний кусок, вспоминают мирную сытую жизнь — все вместе и каждый по-своему. Герои, которым уделено в композиции больше места, сыграны очень точно, здесь нет приблизительных решений. Старшина Шпатор в исполнении Г. Штиля — простой честный служивый человек, воевавший еще в первую мировую, до слез жалеющий мальчишек, обреченных на гибель. Все, что он может сделать, — быть для них «последней матерью», ругать их ругательски и при этом опекать. Как он надеется, что удастся спасти Снегиревых, побежавших в родную деревню «попить молочка с новотелья»! Не верит в то, что возможен настоящий расстрел, и герой Хасана лейтенант Щусь — Д. Быковский, темпераментно, отчаянно, надрывно поющий казацкие песни. «Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется…» Даже Скорик надеется, что там, в Новосибирске, все поймут, простят и отпустят Снегирей… В. Реутов играет драму запутавшегося человека: особист скрипит кожанкой, в голосе — металл, но в душе смута, тоска. «А для меня — кусок свинца, он в тело белое вопьется…» После гибели братьев, без лишних слов (режиссер их вычеркнул из пьесы) Скорик стреляется.

Спектакль Тростянецкого пресса обвинила, с одной стороны, в грубости, с другой — в дешевом слезливом пафосе. Боюсь, обвиняли люди, не читавшие Астафьева. Оно и понятно — читать повесть «Веселый солдат» (например, описание провшивленного насквозь госпиталя, заживо поедаемых червями раненых) и эпопею «Прокляты и убиты» очень тяжело, трудно. Режиссер натурализма избегает, грубость не смакует и даже смягчает, крепкие выражения почти вовсе выбрасывает… А считать ли слезливой и пафосной финальную мизансцену, в которой взвод приходит с того света, чтобы построить дом для единственного выжившего товарища, — это каждый пусть решает сам, я готова только описать все, как есть. Синий платок расстилается на авансцене, на него высыпается горка овса. Кирпичик хлеба — избушка. Сложенный конверт со штампами полевой почты — крыша. Дымящаяся папироска — труба. Ремень — дорожка, ведущая к синей реке. Звездочки с пилоток, воткнутые за забором, — кладбище. Сухие прутики — деревья. Поставленные одна на другую консервные банки и луковичка сверху, нательный крестик — церковь… Вот и готов домик на горе — сказочный домик, возможный только во сне и в мечте о несбыточной лучшей доле. «Живите!..»

Сентябрь 2005 г.