«Мне так не терпится поскорее выбраться отсюда… просто не дом, а западня какая-то», — жалуется Бланш в последней картине пьесы. Сценографический образ, придуманный Эмилем Капелюшем, действительно напоминает западню: над маленькой сценой под угрожающим углом нависают не то решетки, не то сетки — кажется, вот- вот мышеловка захлопнется, и тогда… Но никакого «тогда» не будет. В финале ловушка, конечно, закроется, но плавно и тихо, как дверь в комнату новобрачных.

Казалось, эта великая пьеса способна выжить в любой режиссуре, мощь ее текста так велика, что позволит ему прозвучать, несмотря ни на что. А вот — одолели… Михаил Бычков поставил Уильямса, как Максима Горького, — спокойно, крепко, не пылая, уверенной рукой прагматика. Решительно отринув все символистские благоглупости (правда, оставив фигуру Мексиканки, которая периодически нудит по-испански из глубины сцены и очень похожа на Бабу-Ягу, — но реплики этой бедняжки служат лишь ритмическими перебивками и на большее не претендуют) и сосредоточившись на «любовном треугольнике».

Мало того — «треугольник» этот состоит из сильных, умных, цельных людей, попавших в капкан собственного чувства. Когда Бланш Марины Солопченко говорит о том, что нервы у нее на взводе, невольно улыбаешься — у нее-то? У этой благополучной, уверенной в себе леди? (Сразу вспомнился эпизод из мемуаров драматурга, где речь идет о «Бланш с теннисной ракеткой».) И рассказы о том, как эта дама «путалась с кем попало», — тоже как-то мимо… Не говоря уж о том, что Стенли в исполнении Александра Баргмана — никакой не «полячок, существо без нервов», а вполне приличный, здравомыслящий парень с изрядным чувством юмора.

История получается любопытная. Встретившись, два сильных человека — Стенли и Бланш — полюбили друг друга с первого взгляда («Вот он…» — с блеском в глазах произносит Бланш в разговоре с сестрой, а дальше — эффектная пауза). Но оба сразу поняли — нельзя. У него беременная жена, которую на улицу не выгонишь, у нее — ни гроша за душой, да и Стелла ей как-никак родная сестра. Как быть? Единственный выход — начать игру в «красавицу и чудовище», изображать из себя то, что больше всего бесит (или притягивает?) противника. Культивировать то, что, в общем, тебе не особенно и свойственно, но что видит в тебе другой (капризная, манерная «фифа» — и примитив, быдляк с пивным животом). Оскорблять друг друга, провоцировать. И — все-таки «сломаться», кинуться очертя голову в ночь любви…

При чем же здесь изнасилование? И почему же, когда все свершилось, сокровенная мечта сбылась, Бланш сходит с ума?

Спросить бы Уильямса…