А. Володин. «Пять вечеров». Молодежный театр на Фонтанке.
Художественный руководитель постановки Семен Спивак,
режиссер-постановщик Ирина Зубжицкая, художник Николай Слободяник

Это только поначалу может показаться, что Молодежный театр на Фонтанке представляет володинские «Пять вечеров» в стиле советского послевоенного «ретро». Что круглый стол под абажуром, который герои накрыли белой скатертью (разумеется, со складками от утюга, как и завещал Володин, «скатерть должна быть со складками, они пробуждают воспоминания детства…»), соберет сейчас вокруг себя жителей послевоенных ленинградских коммуналок и они споют нам старую песню, которая звучала в другом театре по другую сторону Фонтанки полвека назад. Есть ли на свете пьеса более ленинградская и есть ли в театральном Ленинграде название более легендарное?

Тут ничего не поделаешь: в конце пятидесятых Товстоногов поставил, как сейчас сказали бы, культовый спектакль, открывший золотой век БДТ. Тот век закончился, как и те театральные вечера, а легенда так и осталась в воздухе, проплывает облаком над Фонтанкой, и любые другие «Пять вечеров», затеянные на ленинградской территории, обречены на сравнение. Даже и не на сравнение, а просто слегка обречены — пребывать в тени легенды, потому что у легенды уж больно мощное эхо. Хотя, если подумать, сравнивать уже почти и некому: поколение зрителей, видевших те «Пять вечеров», уходит из жизни…

Сравнивать, если честно, и невозможно.

Артисты БДТ играли своих современников. Они воссоздавали на сцене реальность, которой жили, дышали, которой смотрели в глаза каждый день. Которую слышали — на работе, на улице, в трамвае, по радио. Они разговаривали ее голосами.

Артисты Молодежного театра на Фонтанке играют ушедших людей. Канувших в историческое небытие. Конечно, не настолько канувших, как, скажем, чеховские герои, некоторые володинские персонажи еще доживают свой век на нищенские пенсии. Мы еще можем встретить их на улицах. Они кормят кошек и голубей, ходят в аптеку, слушают радио. Но хронос неумолим: между артистами Молодежного и володинскими героями сменилось несколько поколений. Если учесть, что сменились название города и государства, общественная формация и государственные границы, — придешь к немудреному выводу, что пьеса для них уже исторический материал. Ушедшая натура. В которой не только граненые рюмки, молочные бутылки, абажуры с бахромой и прочий скарб надо по сусекам исчезнувшего времени скрести — но и восстанавливать при помощи игры и фантазии особый душевный состав советского человека, окликать этого homo sovetiсus из темноты минувшего века.

Кажется, еще совсем недавно Александра Моисеевича Володина можно было встретить на набережной Фонтанки. Но он ушел, и за его пьесами будто захлопнулась невидимая дверь или опустился занавес. Не театральный — другой. Который уже никакому машинисту сцены не поднять. Актеры Молодежного театра играют пьесу Володина почти так же, с той же почти исторической дистанцией и художественным воображением, как играли бы сегодня Чехова и Островского.

Как и полвека назад, здесь честно пытаются спеть «Миленький ты мой…». Но пение то и дело срывается, не идет у них старая песня — это в самом-то «поющем» петербургском театре!

Р. Щукина (Тамара), Л. Осокин (Ильин). Фото В. Постнова

Ильин тянет «Милая моя…» в одиночку, теряется, запинается, глядя в мутное толстое стекло. Художник Николай Слободяник установил в центре сцены два таких стекла, похожие то ли на аквариумы, то ли на огромные линзы от старых послевоенных телевизоров. Но если в те кавээновские линзы послевоенные жители коммуналок смотрели кино про «другую жизнь», то в спектакле Ирины Зубжицкой — Семена Спивака в этих расплывчатых линзах, как в кривых зеркалах, отражается их собственная жизнь. Мы видим их лица сквозь толщу стекла, как сквозь реку времени, — огромные, уродливо увеличенные, чуть искривленнные, словно расплывшиеся в театральном «кадре».

В БДТ «Миленький ты мой» была точкой душевного единения, паролем, в ней люди как бы отогревались, узнавали, возвращались друг к другу. Герой Леонида Осокина поет ее сбивчиво, нервно, не может ни слов вспомнить, ни верный тон найти. И партнерша ему не приходит на выручку, не пытается подпеть: «Ничего не помню. Столько времени прошло. Кто упомнит?..»

Зато по радиодинамику то и дело врубают «Ромашки спрятались, поникли лютики…», шлягер времен развитого социализма… Звучит оглушительно вульгарно, будто это какой-нибудь нынешний трансвестит «отрывается», изображая «старые песни о главном». Конечно, после войны этой песни не было, но в Молодежном ведь никто не реконструирует детально именно ту эпоху, никто не обещает послевоенного отечественного неореализма. Наверное, это была бы ужасно увлекательная художественная задача. Но у них задача другая, и они наводят другой «фокус». Сквозь линзы театрального «кавээна» пытаются разглядеть историческую и человеческую, абсолютно уникальную общность: советских людей. Их частную жизнь, ее непростой смысл, скрывающийся под пыльным слоем простого коммунального быта. Поэтому в театральной радиорубке перемешаны все мелодии, которые советский человек мог слышать в 50, 60, 70-е годы… Мелодии, будто кольца времени, наслаиваются друг на друга. Интонационный словарь эпохи с советскими, испанскими, английскими шлягерами… Как говорит пьяная девочка Катя (смешно и чудесно сыгранная Ольгой Медынич): «Меня взболтали, не поймешь, где желток, где белок, я теперь гоголь-моголь». Вот и в спектакле режиссеры «взболтали» разные десятилетия советской жизни, их волнует не историческая, но поэтическая достоверность исчезнувшего времени. Один из его волнующих знаков-образов: в темной комнате стоит женщина и беззвучно плачет. По радио звучит гимн Советского Союза, бьют кремлевские куранты — она стоит и плачет. Огромная страна и маленькая женщина, едущая каждый день с работы домой на трамвае. Который, как она скажет, «лучше бы никуда не приезжал…».

Время этого спектакля — вторая половина ХХ века, после войны и до развала империи. Из этой глины в Молодежном театре решили «вылепить» советского человека… Каким он представляется новому племени из начала нового века. Этот век наречет его «совком», но это его, века, проблемы. Володинские персонажи — советские люди. И не знавшие даже, что они живут в империи. Думавшие, что живут в Советском Союзе. Простодушно писавшие слово Родина с большой буквы. Ходившие на первомайские демонстрации и поздравлявшие друг друга с 7 ноября и международным, как им казалось, женским днем 8 марта, покупавшие чекушки, крошившие салат оливье, сидевшие в коммуналках у телевизоров, растившие детей, выполнявшие, зачем-то досрочно, пятилетки. Верившие, что лучшие люди на земле — Ленин, Джордано Бруно, Пушкин, и читавшие про них книги из серии «Жизнь замечательных людей», ЖЗЛ… Сами они были ничем не примечательны, трогательно гордые и неприхотливые, терпеливые и простодушные, грубоватые и застенчивые, верившие, что когда-нибудь «будет людям счастье, счастье на века…». Вот этот драгоценный исчезнувший слиток «добывают» в спектакле, просеивая песок времени…

Сцена из спектакля. Фото В. Постнова

С первых сцен спектакль Молодежного будто намеренно режет слух, царапает глаз: кажется, не подобрали верный володинский тон. Начинают слишком резко. Слишком громко. Почти вульгарно, почти на грани фола, будто намеренно пытаясь раздражить любителей Володина и володинского тона в театре. То, что Володин писал тихой акварелью, — они «мажут» сочными красками, там, где он целомудренно намекал, намечал деликатным пунктиром, прятал в ремарках, неловких паузах, прикрывал юмором, — они прочерчивают более определенные резкие линии. Ильин выходит на сцену почти в неглиже, эдаким советским мачо, впрочем, тут же смущенно убегает за кулисы и возвращается уже в брюках. Володинский герой предупреждал: «Так учтите, друзья, ради вашего удовольствия прикидываться лучше, чем я есть на самом деле, я не собираюсь». Всю первую половину спектакля герои прикидываются не лучше, а значительно хуже, чем они есть на самом деле…

Ильин, который «все от жизни взял, ничего не осталось», степной волк послевоенного русского бездорожья, прошитый всеми ветрами и морозами, явился на вечерний свет к женщине, которую когда-то любил. Вот и наигрывает, явно перебирая, любимца жизни, уверенного в себе человека. Ему хочется быть сильным — он и жмет на все педали, следит за своим лицом («скошенное — виноват, мрачное — не уследил, я бы другое взял напрокат, я б не снимая его носил…»). Герой будто берет напрокат — на первую часть спектакля уверенное мужское лицо победителя жизни. Только во второй части у него прорисовывается собственное. Нежное, растерянное, несчастливое…

Героиня (Регина Щукина) тоже поначалу, скажем прямо, далека от идеала володинской женщины, как мы ее себе представляем. Синий-пресиний чулок (как кричит ее племянник Слава: «У нее же никого кроме вас никогда не было!»), озлобленная и закоплексованная профсоюзная крыса, она ходит по сцене так, будто обута в военные сапоги, а не в домашние тапочки. Печатает солдатский шаг. Похожа на высохшую ветку мимозы, которую Ильин для нее неуклюже поставит в трехлитровую банку. По радио в разделе культурных новостей диктор расскажет о несравненном мастерстве Галины Улановой, танцующей Жизель… Радио у Тамары Васильевны включено чуть ли не круглые сутки. Подумаешь: вот и к ней, мастеру производственного участка, живущей в подземном советском царстве, заглянул бывший знакомец, пусть не граф Альберт, но все же… А она ему зло отвечает: «Поздно!» Не в смысле, что ночь на дворе и спать пора, а — поздно вернулся! Жизнь прошла! В общем, никакой голубиной нежности Улановой…

Весь спектакль герои пытаются усесться вокруг стола, примоститься друг к другу. Обняться. Но движение это то и дело неловко обрывается…

Музыка из радиорубки оглушает этих людей, заглушает их голоса… Музыкальный фон, дикая окрошка из мелодий, наслаиваясь на признания героев, что все у них хорошо, все сбылось, что в юности намечалось, и везде их уважают («словом, живу полной жизнью, не жалуюсь»), создает впечатление какой-то непреодолимой зашлакованности человека. На самом деле вся эта душевная муть дана им «на сопротивление»: чтобы прорвался, наконец, их собственный голос. И чтобы возник верный володинский тон. Он возникает в одной из лучших сцен в спектакле, замечательно сыгранной Леонидом Осокиным сцене на вокзале. В зале вдруг включается свет, и он обращается к зрителям: «Вы песню не помните? „Не для меня придет весна…“» И поет ее тихо, почти шепотом.

У Володина в пьесе есть одна ремарка, которую непонятно как театрально осуществлять. Которую сыграть практически невозможно. Это даже не ремарка, а вдруг пробившийся сквозь драматургическое письмо открыто-лирический авторский голос. «Женщина. Преклонение и жалость». Воплощай как знаешь. Очень володинский голос.

Несколько раз в спектакле его можно расслышать совершенно отчетливо.

Когда женщины, одетые в одинаковые белые платьица и белые туфли-лодочки на высоких каблуках, танцуют все вместе на фоне темно-синего занавеса, который взволнованно движется им в такт… Тамара, Зоя, Катя, а также слегка безумная Фира танцуют то под советские мелодии, а то вдруг под мелодии и ритмы зарубежной эстрады — что-то ужасно страстное и ужасно испанское… что-то из области то ли безумных южных ночей, то ли дружбы народов… Они будто прорывают коммунальный быт и дождливую завесу серых советских будней, их каблучки стучат зажигательно в такт. Смешные, трогательные, гордые, одинокие, уставшие и прекрасные. Они легкомысленно прерывают действие пьесы, иногда вдруг уводя спектакль в пространство чистой поэзии… «Женщины, нас под руку берущие, если надо — понемногу врущие…»

«А девушки меж тем бегут, пересекая свет и тьму…» — эти стихи не звучат в спектакле, но володинский голос с его преклонением и жалостью, несомненно, оживает в этих танцах, в этом общеженском беге… Пересекающий свет и тьму, насколько хватает душевных сил, он вдруг напоминает о белом полете Жизели, только с чуть нелепо-комическим оттенком, только вместо пуантов всем розданы белые старомодные лодочки…

Фира-аккордеонистка (Ксения Митрофанова) пришла в спектакль и вовсе не из пьесы, откуда-то из володинских стихов, из его поэзии… «По статистике, многие женщины от усталости сходят с ума…» Сидит весь спектакль на стуле в сторонке и играет на своем сиплом аккордеоне. Непричесанная и ненарядная. То ли старушка, то ли ребенок. Поет — тоже, между прочим, шлягеры ушедших лет. Безумную радиорубку спектакля все время хочется заткнуть. Безумную Фиру прерывать не хочется… Потому что радиорубка перекрывает человеческие голоса массовым зашлакованным музыкальным гулом. А Фира в обнимку со своими пошарпанным аккордеоном озвучивает в человеке глубоко спрятанное, настоящее. Несчастливость, душевную тоску, которую остальные стараются скрыть. «Надо следить за своим лицом». Фира не следит. Преклонение и жалость.

В финале, вдобавок к володинскому утешительству, режиссер утешает нас еще и испытанным театральным средством.

Абажур на столом вдруг превращается в уличный фонарь, и оттуда сыпятся снежинки. Они падают героине на волосы, плечи, и наша засохшая мимоза вдруг оживает на глазах. Приподнимается над одиночеством, бедами, обидами… «Я хорошо жила! И у меня было много счастья! Я людям нужна! Я это чувствую!»

Знакомая журналистка съязвила: «Ну как объяснить Спиваку, разве он сам не понимает, что нельзя сверху сыпать искусcтвенный снег…»

Согласна: снег из-под колосников сцены — что может быть на театральном свете старее? Очень старое изобретение это «сноу-шоу». Но так ведь и они не новую драму играют? А значит, существуют не в формате новейшего времени? С его успешными проектами, дизайнами, где человек лишь часть пейзажа, и то незначительная… Я не знаю мизансцены банальнее, но я не знаю и мизансцены чудеснее этой. Мне кажется, она к лицу володинской женщине, жительнице Питера, на которую снег вперемешку с дождем падает круглый год. Это так присуще питерскому — реальному и душевному — климату и пейзажу… Отчего же и в Молодежном ему не сыпаться, даже если он инспирирован всего лишь машинистом сцены, а не Господом Богом?

Снег из фонаря-абажура и нетопленая коммуналка, женский белый танец на темной сцене в белых лодочках на высоких каблуках… негнущиеся испуганные ветки мимозы в трехлитровой банке… тихий мужской голос, вспоминающий всеми позабытую старую песню… недобитый никакими войнами, репрессиями и прочими историческими непогодами идеализм… не защищенные перед жизнью, неуспешные, искренние, старомодно и нелепо прекраснодушные… не уверенные в себе, но уверенные в своих принципах и идеалах люди — не издавшие при этом за весь спектакль ни единого жалобного звука. Потому что стыдно быть несчастливым… Как там дальше? «…ведь другой жизни, вместо этой, лучше этой не будет…»

Стоило вспомнить слова старой песни и вернуть голоса из исчезнувшего времени. Не на поверхности, но где-то в запрятанных уголках этого спектакля упрямо пробивается чистый володинский тон.

Июль 2005 г.